Диалоги рептильного мозга

Н.Я.

— Не знаю, как начать.

— Ты читай с начала.

— Так я и читаю! Не знаю, как начать. Проклятье, никогда не знаю, как начать роман. Всё вздор! Начну как Достоевский — в начале июля, в небывало жаркое время, под вечер, шел герой, только у меня весна. Отличная первая фраза, теперь пойдет легче. Теперь мои герои. Ох, я им всыплю! Ненавижу литераторов. Поэты — конченые бездарности. Редакторы — форменные мерзавцы. А уж критики — ох, какую я вам задам трёпку, критики!

— Да что ты такое читаешь? — удивился я. — Достоевского?

Она перевернула обложку и уставилась на золотые тиснёные буквы.

— Не. Булгаков. Мастер и Маргарита.

— Неважно, читай.

Она принялась читать дальше. А я стал вспоминать события трёх последних безумных дней.

* * *

Глава 1. ДОМА У ГЕНКИ

Я думал, так далеко от Москвы окажется старая дача. Но у Генки был трехэтажный особняк — за высоким бетонным забором, с большим гаражом в пристройке, с бассейном на участке и камином на первом этаже. В креслах у камина мы и расположились. У Генки было как в музее — ковры, рога, медвежья шкура и золото по мрамору. Не виделись мы черт знает сколько лет, Генка выглядел хмурым и постаревшим — у него появилась отчетливая лысина и брюхо. Хотя у кого оно не появилось.

— Я на машине, мне нельзя, — напомнил я, когда он открыл створку бара и выбрал бутылку вина.

— Отставить разговорчики, Лёша. Переночуешь у меня, утром поедешь. Поедешь за моей машиной, провезу через все пробки с мигалкой, мне к девяти на Балаклавку.

— Каршеринг же. Ночь держать дорого, а аренду в этом месте не завершить.

— Каршеринг? — переспросил Генка. — Дорого?

Он налил мне сока, а себе открыл вино. Вскоре сверху спустилась женщина в эффектном платье — белом с золотыми линиями. Словно в камуфляже под интерьер этого зала. Похоже, специально переодевалась для гостей.

— Лизавета, — представил Генка, приобняв ее за талию. — А это Лёшка Парамонов, одноклассник мой.

— Вы даже похожи! — удивилась Лизавета. — Если постричь.

— Нас и учителя путали, — усмехнулся Генка. — Парамонов за меня информатику сдавал.

— ЕГЭ? — удивилась Лизавета.

— ЕГЭ, зайка, тогда ещё не придумали.

— Льстишь, — хмыкнула Лизавета, выпила с нами бокал, нежно чмокнула Генку в лысину и отправилась наверх, пожелав нам спокойной ночи.

— Как твоя работа? — спросил я.

— У тебя работа. У меня служба, — отмахнулся Генка.

— Ты же следователь?

— Да никогда не был, сколько повторять! Другая структура.

— Ты наверно уже полковник какой-нибудь?

— Обещали. Да что-то я боюсь…

— Полковника?

— Проблем. Проблемы я чую. Профессия у меня такая.

— Расскажи!

— Не положено.

Он ушел в свои мысли. Я молчал.

— Ладно, чо приехал-то? — очнулся Генка.

— Повидать друга.

— В нашем возрасте повидать друзей не приезжают. Либо по делам — либо на похороны.

— По делам, — сознался я.

— Внимательно слушаю.

И я стал рассказывать — про себя, про Дашу, про ее Настюшу, про клинику в Дрездене, про кредитный отдел банка... Генка не перебивал. Он глядел в камин, время от времени бросал на меня цепкий взгляд, но думал всё равно о чем-то своем.

— Денег просить приехал? — перебил он наконец.

— Да, — выдохнул я. — Представляешь, мне не одобрили кредит ни в одном банке! А одолжить не у кого. И я подумал, вдруг ты...

— Сколько?

— Двадцать тысяч долларов. Стоимость лечения. Обычно сто, но из-за срочности мне делают огромную скидку! Ну и билеты в Германию.

— Как отдавать будешь?

— Генка, я все продумал! Каждый месяц с основной зарплаты я буду отчислять…

— Сколько лет будешь?

— Я думаю… Я уверен, за три года всё верну!

Генка долил в бокал остатки вина, поставил бутылку под стол и принялся так недоверчиво смотреть сквозь бокал на огни камина, словно камин был не настоящий.

— Ну показывай документы, что там у тебя… — проворчал он.

— Напишу все расписки! — уверил я. — Заверим у нотариуса!

— Я про договор с клиникой. Покажи мне его.

— Она же немецкая, — растерялся я. — Какой договор? Я с врачом общался.

— Ты наконец выучил какой-то язык?

— Это наш, русский врач. Он посредник, даёт направление.

— Жулик, что ли?

— Сам ты жулик! — обиделся я и встал, уже понимая, что зря сюда приехал.

— Сядь! — тихо приказал Генка.

Я сел.

— Давай называть вещи своими именами.

— Давай.

— Тебя окрутила баба с прицепом, а прицеп бракованный.

— Да мы встречаемся уже три года! Мы любим друг друга!

— Сядь, я сказал! Баба красивая, толковая?

— Очень!

— Но нет дураков, кроме тебя, замуж её взять.

— Да нахрен ей замуж! — возмутился я. — Мы же не в прошлом веке живем, замуж! Да если она просто напишет в соцсетях, что ищет компанию попить кофе, полмосквы ломанется с ней встречаться! Но она любит меня! А я — её! Понимаешь?

— Да кто с ней будет встречаться, у нее же дочка с синдромом Дауна.

— Клеймера! Синдром Клеймера, форма аутизма! С рождения. Какого Дауна? Она книги читает! Справочники! В девять лет!

— Так ты же сказал, она в школу не ходит и разговаривать не умеет?

Зря я это ему сказал.

— В первый класс пошла с этого года. В обычную школу. Дважды в неделю пока ходит, осваивается. Разговаривать умеет. Но так...

— Как?

— Ну так... Говоришь ей: сколько времени на часах, сообразить можешь? Молчит, смотрит в пол. Говоришь: ну ладно, ну хоть первая цифра как называется? А она заплачет и убегает. Но цифры знает.

— Муж-то их бросил, — подытожил Генка, — мать с ней с трудом справляется. И ты живешь отдельно, потому что жить с ними не можешь.

— Не могу, — сознался я. — Нереально жить, когда рядом такое каждый день… Сейчас Даша впервые уехала на три недели. И я поклялся пожить это время с Настюшей, кормить, в школу водить… Но реально не могу! Прямо бесит! Она же меня не слышит, ничего не понимает! А начинаешь ей объяснять — плачет, убегает или хамит. Я после работы заезжаю туда на час, еды привезу в коробочках — и уезжаю к себе, в берлогу, на другой край города. Просто физически не могу в одном помещении с ней находиться. И она меня тоже терпеть не может, я же вижу. Но что мне делать? У меня же ни подготовки, ничего! Я ж не врач, не педагог, не сиделка! У меня своя работа, своя нагрузка, я не вывожу ещё и это! У меня психических ресурсов не хватает! Я не железный!

— Что ты передо мной оправдываешься.

— Я не перед тобой. Я перед собой.

— Ну скажи себе: я не санитар в дурдоме. Найми санитара, как нормальные люди.

— Санитара... А Даше я что скажу? Что наши жизни не интегрируются? Вот тебе санитар, живи вместо меня с санитаром? Вот как мне быть? Я с Настюшей не могу, и без Даши не могу, хоть вешайся! Знаешь, сколько я в интернете прочел про этот Клеймер, сколько медицинских сайтов обнюхал! Никто не знает, как лечить! И вдруг я нашел врача, который знает! Он сказал, точно лечат в Германии! Но операция будет стоить…

— Не дам я тебе денег. Ты дурак, Леша. И проблемы твои дурацкие. Деньги тебе не помогут. Таким, как ты, нельзя давать деньги.

Я пошёл к двери, а Генка все смотрел в свой камин. Похоже, камин был и правда не настоящий.

— Стоп! — сказал Генка, когда я уже надел ботинки.

Он вдруг открыл шкаф и достал тёмно-синий пиджак, ностальгически смахивавший на нашу школьную форму, только пуговицы здесь были золотые.

— А ну-ка примерь!

— Ты издеваешься?

— Примерь, я сказал.

Я влез в пиджак — он оказался ровно моего размера. Генка удовлетворённо кивнул и бросил мне в руки штаны, рубашку и галстук. А сам ушёл наверх, и минут через пять вынес коробку ботинок. Он вручил ее мне, я вытряхнул её на пол, но вместо ботинок высыпалась кучка долларов.

— Двадцать, я ровно отсчитал, не пересчитывай, — сказал Генка. — Ты, Леша, в нужное время попал.

Я с изумлением смотрел на него.

— Сейчас мы тебя пострижём, — сказал он, — и завтра поедешь в институт на Балаклавке. Я там ещё никогда не был. Скажешь, в отдел Сергея Лавровича Щукина. Тебе сделают процедуру, исследование. Только не снимай с лица медицинскую маску. Всё. А дальше к ним буду ездить я сам. На проходной покажешь это.

Генка протянул мне гербовую бумагу, похожую на школьную грамоту. В центре был крупно распечатан куар-код. Прямо на нём стояла печать с гербом и размашистая подпись. Сверху значилось «Самохин Геннадий Иванович», а в заголовке золотыми буквами было напечатано загадочное «ГУПФСБ УСБ ТСП/ИП УДП».

— Что такое УСБ? — спросил я.

Генка посмотрел на меня с сожалением.

— Управление собственной безопасности.

— А что такое УДП?

— Управления делами президента. Никогда не задавай таких вопросов. Понял?

— Да.

— Не да, а так точно. Так точно — или никак нет. Веди себя гордо, спину выпрями. Говори мало, слушай много. Всех называй вежливо по имени-отчеству. Но таким тоном, будто мысленно добавляешь «сука ты такая». У нас так принято. Понял?

— Так точно.

— Вопросы есть?

— А чего ты сам не едешь? — я сел на корточки и принялся собирать доллары в коробку.

— Я боюсь. А ты не бойся. Моё ведомство не посылает своих майоров туда, где опасно. Но мне нахер не нужны эксперименты на мозге. А у тебя, Лёша, мозга нет, тебе нужны деньги. Если всё сделаешь правильно, деньги можешь не возвращать. Хотя… Или ладно, я ещё подумаю. Всё понятно?

— Так точно, Геннадий Иванович, сука ты такая...

— Во! — обрадовался Генка и хлопнул меня по плечу. — И спину держи прямо — ты больше не информатик, ты майор! Коробку отдай мне пока. Заедешь за ней послезавтра, пусть мотивирует.

* * *

Глава 2. НА УЛИЦЕ БАЛАКЛАВКЕ

В метро по дороге на Балаклавку я гуглил Сергея Лавровича Щукина, но нашел только одну лекцию на Ютубе, загруженную пятнадцать лет назад. Молодой преподаватель с курчавыми волосами читал в обшарпанной аудитории курс студентам, сидевшим где-то за кадром.

«Маклиновская концепция, — говорил он буднично, — выделяет рептильный мозг, лимбический и неокортекс. Это три этажа, которые природа миллионы лет достраивала один над другим. Чтоб вы понимали, конструктор изобрел велосипед. Потом добавил мотор — и получился мотоцикл. Потом добавил ещё колес, крышу над головой, магнитолу — получился автомобиль. Но колеса и мотор никуда не делись. Древний мозг хорошо работал у рептилий — в нём все инстинкты, необходимые для выживания. У человека он тоже продолжает работать, но передает сигналы на верхний этаж. В рамках нашего курса нас интересуют даже не рефлексы, а речь. Принцип здесь тот же — речь человека возникла не в один день. У рептильного мозга тоже был свой язык — лягушки квакают… Что вы сказали? — лектор уставился куда-то поверх камеры. — Да, не рептилии, земноводные, но рептильный мозг такой же. Лягушки квакают. Что это значит — ква? Это может быть крик боли, предупреждение об опасности, приглашение к спариванию — но это уже язык, обмен информацией. Дальше эволюция языка надстраивалась на этом движке. Когда собака издает звуки, она выражает боль, радость, преданность, угрозу — у неё уже не рептильный, а более сложный лимбический язык. И когда наши пещерные предки учились говорить, их первые слова выражали самые простые мысли и чувства. Примитивные, но честные. Собака не умеет хитрить в языке. Она может хитрить в поведении — притворяться атакующей. Но даже в игре собака не сможет изобразить звук реальной атаки или боли. Все метафоры и маскировки смыслов — это наша надстройка неокортекса. Пещерные люди не могли сказать «я вас услышал» в нашем современном смысле. Рептильный мозг сообщает: «мне неприятно». Лимбический добавляет: «неприятно, отвали от меня». А неокортекс расширяет смысл: «мне неприятно, отвали, я тебя слушал некоторое время, и это максимум, чего ты заслуживаешь». Но вместо этого мозг произносит: «я тебя услышал». А мы безошибочно считываем «отвали», понимая, что это и есть цель высказывания. Но даже самый совершенный компьютер в мире — мозг собеседника — не всегда способен услышать цель высказывания. Тем более, что неокортекс часто считает её неприемлемой и прячет даже от самого себя. Чтоб вы понимали, — лектор сделал многозначительную паузу, — если бы мне удалось отключить речевые зоны от неокортекса и подключить их напрямую к глубинному мозгу, я бы оказался в мире первобытных людей и слышал не то, что мне сказал ваш неокортекс, а то, что хотел сказать лимбический мозг, а если повезёт — то даже рептильный. Я бы слышал напрямую цель высказывания — те эмоции, тот запускающий импульс, который заставил ваше тело открыть рот и напрячь гортань, чтобы издать какие-то звуки, не нужные ни для чего другого...»

Институт на Балаклавке оказался не учебным, как я почему-то решил. Пятиэтажное бетонное здание с редкими окнами напоминало телефонную станцию советских времен, окружённую высоченным забором с многослойной колючей проволокой. В будке у ворот меня остановил дежурный, спросил, по какому я делу, и пропустил к крыльцу. За дверьми на рамке детектора охрана полистала паспорт и пустила к отделу пропусков, где за стеклом сидел военный с таким же цепким взглядом, как у Генки. Он долго листал генкин паспорт взад-вперед, словно надеялся увидеть важную зацепку на пустых страницах. Потом долго рассматривал бумагу с куар-кодом, переводя взгляд с него на мое лицо, будто сверяя. Маску снять он, впрочем, не попросил. Я чувствовал, как по голове и шее ползут вниз ледяные струйки пота, хотя наверно это просто сквозняк гулял по непривычно выбритому затылку.

— Проходите, Геннадий Иванович, — сказал наконец военный, протягивая мои документы, а также зелёную пластиковую карту. — Пропуск на выходе вернете мне.

На турникетах проверили документы в последний раз и велели ждать. Куар-код так никто и не читал.

Вскоре за мной поднялся сам Щукин — я сразу узнал его по кучерявой шевелюре, хотя она теперь была пострижена, сам он сильно раздался в теле, а лицо растолстело и обвисло.

— Следуйте за мной, Геннадий Иванович, — сказал он и повёл меня на подвальный этаж. — Вы завтракали?

— Никак нет. Чай пил.

— Ну я же говорил вашим: не завтракать.

Мы пришли в странную комнату — она напоминала балетный репетиционный зал у Даши в театре, только вместо зеркала во всю стену тянулось зеркальное стекло. За стеклом была другая комната. В ней на железном стуле сидел свирепого вида восточный человек — его лицо до середины заросло черной бородой, он был голый по пояс, в лиловых царапинах, а его руки и ноги были пристёгнуты наручниками к стулу. За его спиной стояли двое плечистых парней в камуфляже, а третий сидел перед ним в кресле. В нашу сторону они не смотрели. Звук шел не через стекло, а из плоского динамика рядом.

— Кто тебе передал капсюли? — сухо спрашивали бородача.

— Мне страшно, — отвечал бородач густым голосом почти без акцента. — Я не сломаюсь.

— Где ты взял капсюли?

— Вы проклятые шакалы. Мои братья отомстят.

Один из стоявших с силой воткнул бородачу под мышку черную рукоятку. Раздался электрический треск, бородач скрючился от боли и застонал.

— Кто дал тебе капсюли? — спокойно повторил сидящий перед ним.

— Мне больно, — произнёс бородач с багровым лицом, пытаясь вдохнуть. — Я боюсь… — Он снова попытался сделать вздох, покрутил головой и посмотрел, казалось, прямо на меня. — Я боюсь, что Аллаха не существует.

Я так и стоял с открытым ртом. Щукин задернул плотную занавеску на стекле и выключил динамик.

— Вот как вам это, Геннадий Иванович? — спросил он с вызовом. — Я вам специально решил показать.

Я молчал.

— Можете разговаривать, оттуда нас не видно и не слышно. Там идёт своя работа, у нас своя.

Я молчал.

— Чтоб вы понимали, — сказал Щукин с заметным раздражением. — Это совсем не детектор лжи, как думают у вас в управлении. Теперь вы убедились?

Я кивнул.

— Из вас не будет супер-следователя, Геннадий Иванович. Вы будете слышать только такое, — он указал глазами на занавеску, за которой снова двигались тени.

Я молчал.

— Вы понимаете, что ваше управление хочет отчитаться об экспериментах и выбрало, кого не жалко, вдруг будет толк? Но я вам говорю: это не то, что вам обещали. Вы не станете телепатом и не научитесь читать мысли подозреваемых. Мне надо, чтоб вы хорошо это понимали прежде, чем мы начнём. Вы понимаете?

— Так точно, — вспомнил я наконец нужные слова.

— Ну садитесь, надевайте, — Щукин махнул рукой, и теперь я заметил в углу кресло, похожее на стоматологическое, а на нём лежал шлем, смахивавший на мотоциклетный. — Ну что стоите? Надевайте. Процедура займет час.

— А что за процедура? — спросил я.

— Вы что, не подписали секретный допуск и не читали материал? — удивился Щукин. — Мы будем перешивать вашу нейросеть. Введём в артерию раствор магнитоконденсата, он безвредный, и направленными импульсами сконденсируем в нужных местах электрошунты. Чтобы вы понимали — компьютер прошьёт в вашем мозгу полмиллиона связей новой нейросетки.

— Можно маску с лица не снимать?

— Можно.

Все прошло на удивление легко — я чувствовал только легкое покалывание.

— Ну вот и всё, — сказал Щукин, снимая с меня шлем и разглядывая пестрые графики на своем дисплее. — 97 процентов прошивки, очень хороший результат. Голова не кружится?

— Никак нет, — ответил я. — Немного.

— Пройдёт, — уверил Щукин. — В смысле, голова. Нейросеть не пройдет никогда, скоро она включится в работу, привыкайте. Жду вас с завтрашнего дня на тесты.

Вскоре я уже сдавал пластиковую карту в бюро пропусков на первом этаже.

— Можете идти, Геннадий Иванович, — процедил военный.

И в этот раз мне явно почудилось, что он добавил одними губами: «сука ты такая».

Я написал сообщение Генке «всё норм» и поехал на работу.

* * *

Глава 3. НА РАБОТЕ

В офисе моего опоздания никто не заметил, заметили только новую стрижку, но я лишь загадочно улыбался на вопросы. Прошёл к своему месту, включил компьютер и сел разбирать накопившиеся за утро тикеты, пока не началась дневная летучка. Летучка выглядела буднично.

Во главе стола в переговорке сел начальник нашего отдела — молодой харизматичный Марк Константинович. Он задумчиво листал свой айфон, улыбаясь чему-то.

Как обычно, справа от него разместился Осипов — толстый руководитель отдела безопасности, хотя я никогда не понимал, зачем он на дневных летучках.

Инна Васильевна из финансового распахнула папку и бережно, словно пасьянс, раскладывала перед собой листы с таблицами, украшенные в разных местах цветными закладками-липучками. Затем достала пудреницу и принялась оглядывать себя в зеркальце словно попугайчик, поворачиваясь то одним глазом, то другим.

Розовощёкий Хомяков бодро стирал с магнитной доски прямоугольники чьей-то прошлой летучки. Хомяков работал уже месяц на испытательном сроке, а на летучки напросился ходить, чтобы войти в курс дела.

Сумская Аннушка сидела с раскрытым ноутбуком, задрав ногу на ногу, и весело всех оглядывала, но при этом ещё что-то набирала в ноутбуке.

Мартемьянов пришел позже всех и сел подальше от Марка Константиновича, сегодня он был как-то особенно взволнован.

И только я чувствовал себя совершенно безмятежно — все страхи и волнения словно испарились, никаких симптомов после дурацкого сидения в шлеме я не чувствовал, даже шея в месте укола не болела. Получалось, я вышел целым из всех дурацких историй, унёс ноги из страшного здания на Балаклавке и завтра получу деньги на операцию для Настюши, чёрт бы её побрал.

Дневная летучка обычно шла полчаса, и всегда по одному сценарию. Сейчас Марк Константинович отложит телефон, встанет и скажет: «Ну что, все в сборе? Начнём...» И дальше: «Инна Васильевна, есть у нас показатели?» А они у неё всегда есть. Она выйдет к доске и будет рисовать график, а Сумская начнёт задавать уточняющие вопросы. Затем дадут слово Мартемьянову. Его, скорее всего, опять поругают за задержки сроков, но он будет давать подробные комментарии. Мартемьянова ценят, потому что его группа тянет на себе всю разработку, и в итоге конечно всё сделает. До Мартемьянова у нас работал Васильчуков, ещё раньше Азаян, но Марк Константинович их совсем загонял — они выгорели и уволились. А Мартемьянов ничего, держится. Потом дойдёт до Сумской, это медийная группа. И это будет весело — Сумская всегда острит, улыбается, рассказывает байки про клиентов — в общем, оживит нашу скучную летучку. Безопаснику Осипову говорить не о чем, но время от времени Марк Константинович будет к нему обращаться. Стажёра Хомякова спрашивать не будут, но он сам поучаствует в дискуссии. Наконец дойдёт очередь до меня. Я перечислю, сколько тикетов с вопросами закрыл, добавлю, что по нашим серверам проблем не было, и перечислю, сколько суток они работают без перезагрузки — это почему-то всегда производит впечатление. Потом Марк Константинович выступит с мотивационной речью и закроет летучку, пожелав всем удачного дня.

— Ну что? — Марк Константинович отложил свой айфон и встал, оглядывая присутствующих. — Я офигенный, — неожиданно сказал он, поправляя галстук. — Я лучше вас в сто раз. У меня вообще всё зашибись! Как вы мне надоели. — Он улыбнулся и приглашающе указал ладонью на Инну Васильевну.

Та совершенно не смутилась.

— Я, — она со значением оглядела всех поверх очков, собрала свои таблицы в стопку и направилась к доске, — не старая. Я не старая! — убежденно повторила она, поднимая маркер и начиная рисовать график. — Совсем ещё не старая.

Она повторяла это на разные лады, а присутствующие задумчиво кивали.

— А как же я? — вдруг воскликнула Сумская. — А как же я?

— Я не старая! — возразила Инна Васильевна, не оборачиваясь, и постучала маркером по верхнему колену графика. — Я не старая, — повторила она и для убедительности обвела вершину кружком.

— Я полезный! — вдруг сказал Хомяков, по-школьному подняв руку. — Я нужный!

— Это не я! — убежденно возразил Мартемьянов. — Все другие виноваты!

Марк Константинович призывно похлопал в ладоши, и наступила тишина.

— Я просто офигенный, — сказал Марк Константинович и повернулся к Осипову.

Тот встал.

— У меня есть член, — чеканя каждое слово, произнёс Осипов и сел.

— А как же я? — закричала Сумская. — Посмотрите все на меня!

— Я не старая!

— Я полезный! И не глупый!

— Это не я! Это всё другие! — возразил Мартемьянов.

— У меня, — снова поднялся Осипов, — есть довольно ещё большой член. И довольно часто он работает почти беспроблемно.

— Я нужен! — снова поднял руку Хомяков. — Я приношу много пользы!

— А как же я? — надрывалась Сумская. — Обратите внимание на меня!

— Я вообще офигенный! — Марк Константинович развернулся на своем кресле так, что скрипнули колёсики. Он кивнул на график и сделал пальцами рук движение, будто ставил в воздухе кавычки.

Я с ужасом заметил, что его губы продолжают шевелиться, хотя голоса я не слышал.

— Сегодня я просто офигенный, — наконец послышался его голос. — Очень крут, — доверительно закончил он.

— Я не старая! — разок повторила Инна Васильевна, хотя губы её продолжали и продолжали шевелиться, а красный маркер порхал вдоль графика, соединяя точки стрелками и подписывая над ними цифры.

— Это дру-ги-е! — отчётливо возразил Мартемьянов. — Я не виноват.

— Я не глупый! — возразил ему Хомяков.

— Всё внимание на меня! — сказала Сумская и предъявила экран ноутбука: там у нее был запущен калькулятор и светилась крупная цифра.

— Я, — с вызовом ответила Инна Васильевна, — ещё не такая старая!

Она обвела число у вершины графика и вернулась на место.

— У меня есть член, — доверительно шепнул Осипов. — Я хочу играть в танки.

Марк Константинович понимающе кивнул, и Осипов покинул переговорку.

— Ну не офигенный ли я? — спросил Марк Константинович, и все почему-то сразу посмотрели на Мартемьянова.

— Я вообще ни при чём! — заявил тот. — Это другие виноваты!

И тут он вдруг указал пальцем на меня.

Я молчал, не зная, что делать.

— Я на три головы круче вас всех, — напомнил Марк Константинович, глянув прямо мне в глаза. — Я офигенный?

— Да, — выдавил я.

Наступила гнетущая тишина.

— У меня, — строго поправил Марк Константинович, — очень важная должность. И у меня офигенная тачка. Вы же видели мою тачку. Я настоящий профессионал. А вы все — нет.

Он недоумённо поднял брови и теперь смотрел только на меня, явно ожидая ответа.

— А как же я? — вскинулась Сумская, но Марк Константинович, не поворачиваясь, погрозил ей указательным пальцем, и она умолкла.

Он смотрел на меня и ждал чего-то — назойливый, дотошный, приставучий.

Все ждали.

— Наши сервера... — Я решил зайти с козырей. — Работают без перезагрузок и сбоев уже 6840 часов. Это девять с половиной месяцев.

Инна Васильевна со стуком уронила пудреницу. Хомяков открыл рот, а глаза его засияли неподдельным гибельным восторгом. Мартемьянов закрыл лицо папкой, а Сумская округлила глаза, сжала ладонями виски и с ужасом задвинула пальцы глубоко в белые кудряшки.

Марк Константинович переживал сложные эмоции — сперва его лицо побагровело, а кулаки сжались. Затем он непонимающе развёл руками и надул щеки. Оглядел всех присутствующих и с шумом выпустил воздух.

— Это не я! — заволновался Мартемьянов. — Вы сами слышали! Это всё он, а я не виноват!

— Но ещё я закрыл сегодня семь тикетов! — добавил я с отчаянием.

И тут вдруг Сумская захохотала. Вслед за ней заржал Хомяков, робко захихикал Мартемьянов, звонко закудахтала Инна Васильевна и, наконец, забулькал сам Марк Константинович. Продолжая булькать, он подошел ко мне, дружески хлопнул по спине и вышел.

И все тоже стали расходиться.

Лишь на прощание Инна Васильевна обернулась и очень игриво погрозила мне пальчиком.

Что они слышали от меня в тот день на планёрке — я так никогда и не узнал. Но это уже было и не важно, потому что проблемы только начинались.

* * *

Выяснилось, что теперь я совершенно не понимал того, что мне говорят. И точно так же не понимали и меня.

Наш офисный уборщик Анзур, встретив меня в коридоре, как всегда, приветливо улыбнулся, но вместо приветствия сказал «у тебя некрасивое лицо». От Анзура это было слышать совсем нелепо — кто видел Анзура, поймёт.

В столовой за мой столик подсел Яков Васильевич из транспортного, и пока мы ели, объяснял, что мы все богатые и здоровые, а у него и здоровье не то, и деньги не те. К счастью, моих ответов он не требовал — задавал вопросы и сам на них отвечал, а в конце поблагодарил за приятную беседу.

Телефонного собеседника я не понимал точно так же. Мне раздался звонок с неизвестного номера:

— Здравствуйте! Уделите пару минут, чтобы я вас как следует обманул?

Я сбросил звонок, больше он не перезванивал.

Удивила наша курьер Жанна — юная и очень застенчивая толстушка с малиновыми волосами, вся покрытая пирсингом и цветными татуировками. Говорила она не со мной, а с Пашей Костромским, который сидит от меня за перегородкой. Я не видел их, доносились только голоса:

— Я тебя хочу, — буднично говорила Жанна. — Хочу тебя, понимаешь?

— Слушай, катись отсюда? — отвечал Костромской, прежде славившийся в нашем офисе феноменальной вежливостью и аристократическими манерами. — Разберись сама, дурёха, это твоя работа.

— Я тебя хочу, — повторяла Жанна. — У тебя плохо пахнет изо рта, но я всё равно хочу только тебя.

Подавив накатывающийся страх, я решил выяснить, насколько теперь понимаю письменную речь. Надел наушники, чтоб не мешали звуки офиса, и углубился в свою старую переписку. Она почти не изменилась. Мне слали вопросы по корпоративному сайту, просили что-то доделать, и отвечал я тоже вроде здраво — и сегодня, и все прошлые дни. Я решил, что с печатным текстом работать могу как прежде, но вдруг заметил в конце своего старого ответа логистам фразу «и хватит заваливать меня хернёй, бездельники сраные». Такой фразы быть не могло. Впрочем, логист спокойно ответил на это «спасибо, Алексей, вы очень помогли». Похоже, фраза чудилась лишь мне и лишь теперь.

Тут я вдруг обратил внимание на музыку в наушниках. Мелодия была до боли знакомой, а вот текст... «Я себе нравлюсь! — доверительно сообщал певец знакомым голосом, хотя я никак не мог вспомнить имя. — Я и вам тоже должен нравиться! Я точно знаю, что все любят слушать! Слушайте меня и несите мне свои деньги!»

Постепенно я нащупал принцип. Если разговор был строго по делу, то я его слышал без изменений. Но если собеседника переполняли посторонние эмоции или сам разговор был ему не важен — вот тут я слышал совсем другое.

Позвонила Анжелика из бухгалтерии: «Лёша, спасай, сломался принтер!» И всё оказалось именно так. Только не сломался, а кто-то ногой выдернул шнур. Как там он говорил на Ютубе? Цель высказывания?

Совсем иначе выглядело, когда важной цели не было или она была завалена горой лишних слов и обстоятельств. По корпоративной почте упало письмо от Гаврилюка из третьего отдела: «ты мне нахрен не нужен, но Акимова про тебя спрашивает, хочет посмотреть твою новую стрижку». Я совершенно не понял смысла. Но позже ко мне поднялась Акимова, вручила ломтик торта на пластиковом блюдце и спросила, почему я не зашел к Гаврилюку, у него же день рождения и торт, и он меня приглашал. Я честно ответил: письмо получил, но прочесть не смог.

— Зря ты так про него думаешь, — возразила Акимова вполне искренне, хотя и не вполне в ответ на мою фразу, — Гаврилюк вообще никого не любит, он и праздновать не хотел, тортик мы ему купили. А тебя он уважает, мог бы и поздравить.

Ее слова звучали так естественно, что я придвинул к ней клавиатуру:

— Помоги его правильно поздравить от моего имени.

Акимова охотно села за клавиатуру и набрала: «Гаврилюк, ты сорокалетнее говно и нытик, но мы тебя любим!»

— Ты уверена, что это хорошее поздравление с днем рождения? — усомнился я.

— Каждому приятно! — ответила Акимова убеждённо, хотя снова не совсем на мой вопрос. И отправила сообщение.

Чуть позже от Гаврилюка пришло «спасибо, Алексей!!!» с тремя восклицательными знаками.

Думаю, разговор с Акимовой вышел почти нормальным потому, что она у нас считалась самой конкретной и прямолинейной сотрудницей. Но оказалось, что это был мой первый и последний нормальный разговор после Балаклавки. Вскоре пришел Марк Константинович и привёл смутно знакомого белоглазого дядьку в костюме. Он выглядел так раздражённо, словно опаздывал по делам, но вышел не на той остановке.

— Я очень крут, — затянул Марк Константинович свою песню, обращаясь, впрочем, не ко мне, а к белоглазому. — У меня офигенный отдел!

Белоглазый вынул свой телефон, перевернул торцом и сунул мне.

— Слыш ты, головастик, — сказал он. — Пошевелись уже?

Я вопросительно посмотрел на Марка Константиновича.

— Я очень крут, — на всякий случай шепнул тот Белоглазому и ободряюще похлопал меня по плечу.

— Придурок что ли? — не выдержал белоглазый и поковырял ногтем разъём телефона.

Ноготь у него был такой же неприятный, как и он сам, — ухоженный, но тупой и блеклый.

— Вам зарядный шнурок нужен? — догадался я.

И хоть я старался произнести это самым доверительным тоном, фраза произвела шокирующее впечатление. Белоглазый позеленел, вырвал телефон из моих рук и зашагал к выходу. Марк Константинович сперва метнулся за ним, потом повернулся ко мне и погрозил кулаком, и снова убежал за белоглазым. И тут я вспомнил, где я его видел — на прошлом корпоративе белоглазый сидел за столиком акционеров, а потом очень плохо пел караоке, но все ему истошно хлопали.

Я поехал домой. Уже в метро мне брякнулось сообщение от Марка Константиновича — длиннющее, абсурдное, бессвязное, полное гнева, самовосхваления и проклятий. Но я догадался скопировать его в переводчик Google, перевел на японский, и там оказалась всего одна строчка из пары десятков загадочных иероглифов. Я перевел их снова на русский и прочел лаконичное: «После того, что произойдет, мы не сможем трудиться. Напишите заявление о свободной воле». Смысл был вполне понятен.

К вечеру Даша прислала несколько сообщений в мессенжер, но читать я их боялся, а отвечать — тем более. Я порылся в нашей старой переписке и выбрал несколько своих сообщений, что сейчас казались мне самыми понятными: «я тебя люблю», «скучаю», «всё норм, как ты?» — и решил посылать их ей каждый день в случайном порядке. А дальше будет видно.

Жизнь рушилась по всем фронтам. И я вдруг понял, что завтра во что бы то ни стало обязательно с самого утра поеду на Балаклавку — даже не к девяти, к семи. Я еще не понимал, что буду там делать — просить вернуть всё как было, спрашивать совета, как жить дальше, или что вообще? Но спасти от проблем могла теперь только Балаклавка. Я ошибался.

* * *

Глава 4. ПЕРЕД ЛИЦОМ СМЕРТИ

К семи на Балаклавку я не приехал — проспал. Примчался туда лишь к десяти. Проблемы теперь окружали со всех сторон — я даже в автобусе умудрился получить по морде. Налегая на двери, у выхода дремал неопрятного вида мужик, разящий перегаром, а я всего лишь спросил, собирается ли он выходить на следующей. Мои слова произвели шокирующее впечатление: он разом проснулся, глаза его налились кровью, и он ударил меня в лицо, чуть сам не упав. Было не больно, но обидно. Я тоже его ударил в ответ, но нас разняли.

Над Балаклавкой стоял странный запах горящего торфяника. Улица перед зданием была забита пожарными машинами и каретами скорой помощи, но больше всего было полицейских машин — штук шесть и фургон.

— Что здесь происходит? — спросил я у полицейского.

— Нет, тебе нельзя! — ответил он.

Но я уже сам всё увидел. Железных ворот не было — они валялись на земле. Будки проходной тоже не было — ее словно срубило вместе с воротами. На крыльце стояло что-то вроде нижней части грузовика — обугленная рама и останки колес. Больше ничего от грузовика не было. А вот дальше, за крыльцом, ничего не было вообще — огромная, в два этажа черная пещера, откуда густо валил дым и вырывались языки пламени — словно здание превратилось в исполинский камин. Вокруг суетились пожарные.

— Пошел вон! — сказал мне полицейский. — Не смей разглядывать!

И он указал рукой туда, где на почтительном расстоянии толпились зеваки. Я подошел к ним. Почти все они снимали видео.

— Я такое очень люблю! — доверительно сообщил мне пожилой господин в кепке, он один стоял без смартфона. — Обычно мне это показывают по телевизору, а тут своими глазами. Вот как мне повезло!

— Я очень боюсь за своего ребенка, сюда может что-то упасть, — жаловалась ему девушка с детской коляской, продолжая снимать. — Но уйти не могу, вдруг трупы понесут?

— Хочу, чтобы меня показали по телевизору, — сообщил ей господин в кепке.

— Вы все не слышали взрыва, я одна всё слышала! — взволнованно говорила им стройная девушка. Она зябко переминалась с ноги на ногу в домашних тапочках и халате, стараясь при этом, чтобы телефон в вытянутой руке не качался. Она то кивала на жилую высотку за нашими спинами, где почти не осталось целых стёкол, то вперед на черную раму грузовика: — Вы все не разбираетесь в террористах, я одна в террористах разбираюсь! — обиженно говорила она. — Ах, как плохо всё случилось: знать бы заранее, что едет «Газель» со взрывчаткой, я бы всю ночь тут дежурила и сняла момент, как она прорывается и бабахает! Заработала бы миллионы просмотров, все бы меня полюбили и похвалили!

— Падает, падает! — вдруг оживилась группа подростков, поднимая телефоны повыше.

Где-то внутри исполинского камина сверху откололась здоровенная плита перекрытия и теперь опускалась в топку, словно в замедленной съемке. Земля под ногами дрогнула, раздался гул, и от здания во все стороны повалили столбы пыли.

— Боюсь за ребенка, — повторила женщина и решительно покатила коляску прочь.

— Хочу, чтобы оно рухнуло совсем! — пожаловалась девочка-подросток, ни к кому не обращаясь. — Стою и жду, надеюсь. Там люди гибнут, их надо жалеть, но мне их ни капельки не жалко. Ведь я и мои друзья в безопасности. А незнакомых людей и так слишком много.

— Пожарные делают всё неправильно, — возразил паренек ее возраста. — Я очень крутой эксперт по пожарам и пожарным машинам.

— Нельзя разглядывать и снимать! — закричал издалека полицейский и шагнул к нам, на ходу вскидывая руку, словно пытаясь загородить всем камеры, но выглядело это как фашистское приветствие. — Мне нельзя, чтоб вы разглядывали и снимали!

* * *

Вернувшись домой, я просто упал спать — организм словно выключился от всего пережитого. Разбудил меня телефонный звонок.

— Парамонов? — раздалось в трубке. — Это Галина, одноклассница, меня распирает от новостей!

— Галка? — удивился я. — Староста?

— Ты тоже не молодеешь, тебе тоже тридцать семь, — сердито ответила она. — Не перебивай и не мешай мне наслаждаться моментом! Ты помнишь Гену Самохина?

— Так точно, — растерялся я.

— Погиб сегодня! — Она выдержала паузу. — Дом рухнул на юге Москвы! Ну как тебе?! Не ждал такого?! Но не бойся, нам переживать не о чем! Он умер не потому, что все умрут, а потому что сам виноват — пошел в опасный дом. А я хожу в безопасные дома, поэтому не умру! — Она трещала без умолку. — Я такая догадливая! Мне сообщила Машка, но Машка не догадалась почитать новости, а я догадалась: везде только и пишут про этот взрыв бытового газа на Балаклавке, там столько людей погибло! Но самую главную новость ты сейчас узнаешь от меня: похороны послезавтра, военный морг в Красногорске.

— Послезавтра? — переспросил я растерянно.

— Вот и я воодушевилась! — ответила Галка. — Ты не знаешь телефон Вахоткина и Панюшкиной? Я хочу первой пригласить всех, чтобы чувствовать себя на похоронах центральной фигурой!

— Не знаю.

— Ну и дурак, — вежливо ответила Галка и отключилась.

* * *

Прощаться с Генкой пришло совсем мало народа. Из одноклассников были только Галка, Вахоткин и Светка. Светка приехала с высоким негром по имени Хамон, по-русски он не говорил. Она все время обнимала его, словно боясь, что он убежит. Чуть поодаль был юный парнишка, немного похожий на меня в шестнадцать, а с ним немолодая женщина. Отдельной группой у дверей морга курили четверо военных — коллеги Генки, а с ними Лизавета. Лизавета плакала, военные утешали ее.

— Как же теперь я? — говорила Лизавета. — Я дорогая породистая женщина. — Она бросила взгляд на парнишку. — Зачем ему сын? У него была я. Вдруг они отхапают дом?

Вахоткин потрогал меня за плечо, вздохнул и трагически произнес:

— Хочу поскорее выпить.

Я на всякий случай кивнул, и Вахоткин обратился с теми же словами к Галке.

— Я знаю расписание похорон даже лучше, чем те, кто его составляли, — ответила она, бросив взгляд на часы.

— Обзавидуйтесь, с кем я теперь живу, — сказала Светка и крепче обняла спутника. — Хамон — француз и негр!

В церкви было сумрачно и пахло почти как на Балаклавке, только к дыму добавили что-то сладкое. Военные коллеги помогли установить гроб, но крышку открывать не стали. Вышел священник — немолодой, поджарый, чернобородый, с пронзительными и мудрыми глазами. Оглядел собравшихся.

— Теперь-то что, — густо произнес он. — Раньше надо было в церковь ходить. — Помолчал и добавил: — Я не должен так думать, это грех.

Раздали свечи и началось отпевание. Я никогда раньше не был на отпевании, но здесь оно выглядело жутковато. Священник не говорил и даже не пел — словно читал хип-хоп. Делал он это спокойно и деловито, словно занимался этой работой всю жизнь. Думаю, в церкви при кладбище так оно и было. Голос его был красив и мощен, он взлетал к потолку, а величественное эхо размазывало звук среди колонн, икон и фресок. Он произносил фразы в чарующем ритме — то быстро проборматывал длинные абзацы, словно на ускоренной перемотке, то вдруг выбирал какое-то слово, разбирал его на слоги и неторопливо, словно белье после стирки, начинал развешивать по нотным линейкам — пронзительным и чистым. Он повышал тон и понижал тон, уходил в басы и взлетал в сопрано, словно расставлял в своей песне вопросительные знаки и паузы.

— Вы неправильно оделись и плохо держите свечи-и-и-и-и-и, — тянул он. — Я не должен так думать, это грех. Гре-е-ех! Ни у кого из вас нет души и веры-ы-ы... Никто из вас не спасется — спасусь только я и святой настоятель Мефодий, но он уже стар и спасется вот-во-о-о-от... Я не должен так думать, это грех. Гре-е-ех! Негра какого-то еще притащили, чорта нерусского-о-о… Я не должен так думать, все дети божьи, даже негры, во как глазищами сверкает. Гре-е-ех! У меня с утра болит живо-о-от... Это за грехи. За ваши грехи-и-и. Я не должен так думать. Гре-е-ех!

Отпевание закончилось, гроб понесли к могиле. Я думал, коллеги майора дадут залп из ружей, но видимо, тут это не полагалось. Хоронили Генку молча. Только кидая в могилу комок глины, Вахоткин прошептал «я очень хочу выпить», а Галка — «я никогда не умру». Комки глины звонко щелкали по крышке гроба, словно монетки, летящие в курортный фонтан вместе с загаданным желанием.

* * *

Поминки Лизавета организовала на втором этаже английского паба. Здесь был отдельный маленький ВИП-зал, хотя снизу доносился пятничный гул, музыка и клекот кофемашин. Сын Генки со своей матерью на поминки не поехали, сухо попрощались с Лизаветой у ворот кладбища. Зато добавилось генкиных сослуживцев во главе с важным чином — то ли полковником, то ли генералом, я никогда не умел различать их символы.

Еды было вдоволь. Стол был уставлен бутылками, тарелочками с колбасой, разложенной звездочками, и икрой, размазанной по тарелке так, чтобы её казалось больше, чем на самом деле. Говорили тосты по очереди, не чокаясь.

— Генка умер из-за неправильного поведения, — объясняла Галка. — Сам и виноват. А я веду себя правильно, со мной такого не случится.

— Только не думайте, что вас одну очень жалко, — успокаивала Светка сидящую рядом Лизавету. — Меня тоже очень жалко — у меня летом тоже умер дядя.

— Мне срочно надо выяснить, от чего именно умер твой дядя! — заинтересовалась Галка. — Я хочу убедиться, что не повторю его ошибку!

— Но все тут заценили, с кем я теперь живу? — ответила ей Светка. — Хамон — француз и негр, и моложе меня. А чего добились вы?

После второй рюмки Вахоткин вдруг обвел присутствующих неожиданно протрезвевшими глазами:

— Господи, как мы все постарели, один вот даже умер! Только я молодой, мне всего тридцать семь.

— Встань и скажи красивое, чтоб меня рядом с тобой зауважали! — пихнула его локтем Галка. — Ты же писатель!

Вахоткин налил рюмку и встал.

— Никогда не любил Генку, — медленно начал Вахоткин, словно пробуя на вкус каждое слово. — Он уже в школе был плохим парнем. Всегда вывернется, подставит другого, проедет за чужой счет. Но это был наш Генка! И сегодня мне горько. Горько, потому что если даже такой умер, не смог вывернуться и подставить другого, то уж мы — мы-то точно все умрем. Какой я вижу выход на нашей Земле? — Вахоткин помолчал и поднял рюмку высоко вверх: — Смотрите, у меня рюмка!

Генерал на том конце стола трижды хлопнул в ладоши. Следом захлопали коллеги.

— Мне бы уметь так красиво говорить, как ты! — всхлипнула Лизавета. — А то не все видят, насколько я убита горем!

Некоторое время ели молча.

— Ну, как говорится в таких случаях... — произнес сослуживец, вставая с рюмкой, — хорошо, что не меня!

Его коллега говорил долго и красиво:

— Ты мог быть хорошим солдатом — жаль, что не было войны. Ты мог быть хорошим другом — жаль, что дружить нам было не о чем. Покойся отныне в земле, Геннадий Иванович, сука ты такая!

Потом встал генерал.

— Но мы, — сказал генерал, — им это так не оставим. Они умоются кровью, и меня представят к ордену. Так что не зря ты погиб, Самохин, а для большой пользы.

Наконец встала Лизавета. Она долго промокала салфеткой глаза. Все ждали.

— Гена, Геночка! — всхлипнула Лизавета. — За что ты со мной так? — она сделала глубокий вдох и с надрывом продолжила: — Как ты мог со мной так поступить?!! Я же всё для тебя делала! Всё, что положено! И хозяйство! И уют! И минет! К кому мне теперь ползти на четвертом десятке?! Ты обещал свозить меня в Японию! Получается, наврал? Обещал, что летом купишь нам яхту в Севастополе! Я всех подруг пригласила на свою яхту! Я была московская светская львица! И кто я теперь?!! — она горько всхлипнула: — Паук черная вдова?!! Я поверила в тебя! Я сделала на тебя ставку! Самую главную ставку жизни! Я сдала тебе в кредит свою молодость! Я-то, дура, думала, ты его будешь возвращать мне всю оставшуюся жизнь! А ты… ты использовал меня! Сорвал вишенку с торта, выжал, бросил и сбежал! Ты обманул меня, Гена! Бросил погибать в нищете! Нормальные люди оставляют любимым бизнес! А твой бизнес висел на твоих погонах! На что мне жить, когда закончатся доллары в сейфе? Коттедж сдавать дачникам?! Вернуться к маме в Джанкой? Я ненавижу тебя!!!

— Очень завидую, какая вы сильная! — уважительно сказала ей Светка. — Дай нам бог, чтоб такое сильное горе случалось только у таких сильных женщин. Потому что я бы не пережила. Но у меня сейчас вариант поинтересней...

Дальше помню отрывками: был слишком пьян.

Помню, что пошел в туалет, а он оказался на первом этаже. Помню, что потом решил выпить кофе и остался на первом, за стойкой бара.

Помню рядом ярко одетую женщину за сорок с надутыми губами, она обратилась ко мне со словами: «Мне надо вдуть, но ты мне не нравишься», — и сразу отвернулась.

Помню, рядом громко беседовали два парня — один показывал фирменные рыбацкие блесны, еще не распакованные.

— Я, — говорил он, широко разводя руками, — офигенно крут.

— Я еще круче! — возражал второй.

— Так я вообще круче всех! Самый ловкий и самый умный. Это не обсуждается!

Я не вслушивался — любые разговоры теперь казались уныло-однотипными.

Помню, женщина с надувными губами еще много раз ко мне обращалась. «Мне надо вдуть, но ты мне не нравишься. Оцени меня и попробуй как-то уговорить, ты мужик или нет?» Или: «Мне надо вдуть, но тут больше некому. Даже такой обсос, как ты, не хочет мне вдуть? Пипееец, старушка, ну ты дожила...» Помню, я попробовал объяснить ей, что нахожусь на похоронах, а на похоронах такое не принято. «Горите вы все в аду, твари! — обиделась она. — Я поехала домой, меня дома ждет Андрюша! — Она вдруг осеклась: — Пипееец я же его забыла зарядить…»

Помню, из туалета вышел совершенно пьяный негр Хамон, увидел меня и плюхнулся рядом за стойку, а я заказал ему кофе, и мы с ним долго говорили. Он рассказывал, как служил во Французском легионе, а теперь торговый представитель по медицинскому оборудованию, а я ему — что-то про Дашу и ее театр, а потом про Генку и, кажется, даже про эксперимент.

— Слушай, — сказал я. — На каком языке мы говорим?

— На французском, — ответил Хамон.

— Но я не знаю французского!

— А я русского не знаю. Я здесь всего неделю в командировке. Мне вон, — он кивнул головой наверх, — переводчицу дали.

Тут я окончательно протрезвел и попытался выяснить, что он, представитель по медицине, знает про синдром Клеймера и клиники в Германии, которые его лечат.

— Же не компром па, — растерянно ответил Хамон, тоже окончательно протрезвев. — Парле фронсе.

— Что? — не расслышал я.

— Тие тю? — Хамон удивленно оглядел меня и ушел.

* * *

Глава 5. ПЕРЕД СНОМ

Я дошел из бара прямо до дома — шел по Москве часа три, просто так, без цели. Алкоголь выветрился совершенно, и жизнь казалась невыносимой. Уже дома меня окончательно добил звонок. Позвонил мой доктор — немецкий посредник.

— Лох! — так решительно начал он разговор. — Я хочу, чтобы ты быстрее отдал свои деньги. Я волнуюсь, что дело затянется, ты с кем-то посоветуешься и передумаешь. Очень хочу, чтобы ты передал мне их прямо сегодня! Мне это важно, а то потом билетов в Таиланд может не быть!

Я молча сбросил звонок и заблокировал контакт доктора.

Прав был Генка.

Ну вот и всё, подумал я. Нет никакого доктора, никакой клиники, никакой надежды. Друга нет, денег нет. Таинственной лаборатории нет. Работы больше нет. И не найти другую — я же теперь общаться с людьми не умею. И Даши у меня тоже нет. Через две недели она вернется и... как мы с ней будем говорить? Она откроет рот — и какую правду я услышу? Кто тебя так мерзко постриг? Я отлично провела время, весь наш театр на гастролях так трахается, как тебе и не снилось? А я ей что скажу? Твоя любимая особенная дочь — проблемный урод, я ее ненавижу и никогда не полюблю? Мне на нее плевать, я врал тебе в сообщениях, что слежу за ней, кормлю, вожу в школу, а сам…

Я вдруг похолодел.

Не может быть!!!

Да сколько же времени прошло?! Три дня?! Четыре?!! И все это время Настюшка сидит там одна?! Без еды?! Без школы?!

Через три минуты я уже был в такси и мчался на север города.

* * *

Отперев дверь, я влетел в квартиру.

— Настюшка! — закричал я с порога. — Настюшка, как ты?

Настюшка вышла из комнаты.

В одной руке у нее был любимый плюшевый медведь, в другой — третий том старой советской энциклопедии.

— Яичницу, — ответила она удивленно. — А огурцы были в холодильнике.

— Огурцы, — повторил я растерянно.

— Нет, — возразила Настюшка. — Одна не ходила, раз мама не велела. Пропустила школу в четверг.

— А что же ты делала?

— Как обычно — читала книжки, смотрела мультики, играла на планшете.

— Послушай, у меня такое творилось в эти дни…

Настюша вдруг взяла меня за руку.

— Ты ни в чем не виноват! — улыбнулась она. — Со мной все хорошо. Это тебе больно. Не надо.

Я ошарашено сел на пол.

— Так, что происходит?! Ты… Ты со мной разговариваешь?!

— Это ты со мной разговариваешь! — удивленно ответила Настюшка.

— Так ты умеешь говорить?!

— Умею. С детьми умею, со взрослыми хуже. С мамой умею, но не всегда. Я хорошо говорю только с Яной, это моя подружка.

— У тебя есть подружка?

— Мы в больнице познакомились, у нее тоже синдром Клеймера. Только маме не говори, ей не нравится, когда мы с Яной переписываемся. Я могу нормально говорить только с Яной. И с тобой теперь тоже. Ты сегодня меня слышишь.

— А раньше я не слышал?

— Нет.

— А раньше ты не слышала, что я говорю?

— Слышала. Что я урод. Что я психический инвалид. Что я проблема в доме. Что если бы не я, вы бы с мамой были счастливы.

— Господи, стыдно как, — я закрыл лицо руками.

— Не переживай, мне все так говорят! — успокоила Настюша. — Я привыкла. И в школе, и в магазине, и на улице, и врачи в больнице. И мама тоже так говорит.

— Настюша, поверь, но я...

— А я знаю. Это ты тоже говорил. Что хочешь меня вылечить, что готов ради этого на всё.

— Охренеть, — я глянул на часы. — Ладно, пока у вас внизу магазинчик работает, я сбегаю куплю тебе еды… — И вдруг осекся. — Черт, там прилавок, надо говорить с продавцом...

— Ты теперь не умеешь покупать еду? — догадалась Настюша.

— Теперь не умею, — признался я.

— Значит, у тебя теперь синдром Клеймера?

Я задумался.

— Ну да, — сказал я наконец. — Это все объясняет. У меня теперь синдром Клеймера.

— Ты заразился от меня? — испугалась Настюша.

— Нет, что ты. Совсем в другом месте.

— Хочешь, я научу тебя покупать еду?

Я посмотрел на Настюшу. Она не шутила.

— Ты? Научишь меня?! Покупать еду?

— Ну да. А кто тебя еще научит? У меня девять лет синдром Клеймера. Я многому научилась. Даже в школу теперь хожу.

Мы возвращались из магазина. Одной рукой я держал настюшину ладошку, другой — пакет с продуктами. Настюша терпеливо объясняла мне новые правила жизни.

— Говори коротко. Чем меньше слов — тем понятнее. Очень помогает указывать пальцем. Дайте этот кефир, это молоко, триста грамм этой колбасы. Если человек противный — не говори с ним никогда, молчи или убегай. Иначе он услышит всё, что ты о нем думаешь. И будет неприятно вам обоим.

— Так вот почему ты со мной не разговаривала!

— Но теперь-то ты приятный! Слушай дальше. Прежде, чем что-то сказать или написать — остановись и подумай: почему ты это хочешь сказать? Не что ты хочешь сказать, а — почему. Почему ты сейчас тратишь силы и время, чтобы это сказать? Что тебя заставляет это делать? А то знаешь, как бывает: я спрашиваю у себя в Инстаграме…

— У тебя есть Инстаграм?!

— Да, только тайный. Маме не говори пока. Я пишу в Инстаграме: если у вас есть ненужный детский велосипед, подарите мне.

— Тебе нужен велосипед? Я тебе куплю!

— Мне уже подарили, поможешь забрать? Но ты не перебивай, ты слушай. Вот мне пишут ответы. Знаешь, что мне пишут?

— Догадываюсь. «Я очень крут».

— Ты зна-а-аешь! — улыбнулась Настюша. — «Я очень крут». «У меня все супер». «Я великий эксперт по велосипедам». А еще: «ты неправильная», «я лучше, чем ты». А бывает, еще пишут: «я здесь, обратите на меня внимание!» Или: «мне одиноко, поговорите со мной кто-нибудь». Или: «мне очень больно, и я хочу написать такое, чтобы тебе тоже стало больно». Но я же всё это читаю! А они-то даже не догадываются, что я умею читать! А если им рассказать — обижаются, говорят, что ведьма и читаю мысли. Но они же сами свои мысли мне пишут! Просто думают, что модели велосипедов перечисляли, а не это всё... Но я же умею и исходник прочесть — транслятором на другой язык…

— Ты тоже догадалась читать текст через транслятор? — изумился я.

— Ну да, давно. Но ты слушай главное, дядь Лёша. Вот зачем они это пишут? У них же нет велосипеда для меня. Вот у одной девочки был, она написала: я отдам тебе велосипед. И как транслятором ни очищай, ее слова не изменятся, потому что искренние. Хотела отдать мне велосипед — ровно это и написала. А остальные хотели сказать, что крутые или им больно. Но плохо не это. Плохо, что они тоже слышат всё, что я говорю! Поэтому прежде, чем сказать, я всегда себя спрашиваю: почему я хочу это сказать? Почему?

— Ты рассуждаешь как взрослая.

— Я много читаю, — засмеялась Настюша.

Мне пришла в голову идея.

— А ты поможешь мне написать письмо?

— Почему ты его хочешь написать?

— Потому что меня уволили с работы, и я хочу вернуться.

— Так и напиши.

— Так не поймут. Мне надо соврать — написать, что у меня погиб друг, поэтому я был болен.

— Я помогу тебе соврать, — кивнула Настюша. — Я умею немножко. Только маме не говори. Мы напишем твое письмо. Я думаю, ты быстро научишься всему снова. Я помогу.

Потом мы вместе лепили вареники и смотрели мультики. А перед сном Настюша попросила почитать ей какой-нибудь справочник.

— Почему справочник? — удивился я.

— Потому что мы можем читать только справочники и энциклопедии. А в книгах мы прочтем другое, совсем не то, что хотел написать автор. Хочешь прочту тебе какую-нибудь книгу... из книг?

Настюша встала на табуретку и наугад достала с многочисленных дашиных полок потрепанный томик.

— Вот послушай. Не знаю, как начать.

— Ты читай с начала.

— Так я и читаю. Не знаю, как начать. Проклятье, никогда не знаю, как начать роман…

И вдруг в прихожей щелкнул ключ.

— Мама! — закричала Настюша и бросилась к двери.

В прихожую вбежала Даша.

— Я ужасно волнуюсь! — сказала она. — Я все бросила и прилетела! Лёша! Ты мне слал такие дикие сообщения!

— Я люблю тебя, Даша! — сказал я и обнял ее.

— Я люблю тебя, Лёша! — прошептала Даша и прижалась ко мне.

— Я люблю вас! — сказала Настюша и обняла нас, насколько хватало её рук.

3 ноября 2021, Москва, Чертаново

Вера и мёд

по мотивам миров Алексея Андреева

© художник Алексей Андреев

Ей всегда казалось, что она просыпается за секунду до колоколов. Вера готова была поклясться, что это так. Но Эрик говорил, что это всего лишь эхо гиппокампа — пробуждающийся мозг неверно запоминает ход событий, причину и следствие. Кому верить? Собственной голове или любимому мужу, доктору наук и лауреату Бериевской премии РСФСР?

Церковные колокола били за окном побудку медленно и раскатисто, немного не попадали в ноты — в местной звоннице не хватало нужного колокола. Вера всегда лежала и ждала, пока они доиграют, наслаждалась первыми минутами наступающего дня. На одеяло запрыгнул Тишка и принялся топтаться, намекая, что пора завтракать. Не открывая глаз, она вынула из-под одеяла руку и принялась чесать Тишку. Тот с хрустом потягивался, игриво обхватывал ладонь всеми лапами, показывая, что ему тоже очень приятно. Вера хотела почесать ему пузико, но задела ногтем пигидий — Тишка дёрнулся и больно впился в ладонь передними клешнями.

— Тишка! — укоризненно крикнула Вера, открыла глаза и села.

Тишка юркнул под кровать. Остатки сна испарились, и разом стихли колокола. На одеяле расползались капли крови и было больно. Но и это не портило весеннего настроения. Вера открыла старую хлебницу на комоде, давно служившую аптечкой, промыла царапину карболкой и смазала зелёнкой, но кровь продолжала капать. Пластырь оказался только перцовый. Подложить бы кусок марли, что ли, но марля — вещь дефицитная. В туалете лежали газеты, нарезанные квадратами, но это не стерильно. Вера сорвала вчерашний листок отрывного календаря, а за ним и сегодняшний — уж он точно остался чистым внутри стопки: ни амеб, ни грибков, ни спор механической нематоды, ни прочей гадости сюда насыпаться не могло. Да и типографского свинца минимум: листок оказался не чёрный, а красный: «22 апреля — 155 лет со дня рождения В.И.Ленина»

— Как всё удачно складывается! — улыбнулась Вера, накрыла листком ранку, наклеила поверх пластырь и распахнула шторы.

Закружилось облако пылинок, комната наполнилась апрельским светом — ярким, как хирургическая лампа, острым, как скальпель, и полным надежд. Стоя у окна, Вера чуть согнула ноги и прислонилась голыми коленками к батарее, как любила. Батарея грела и пульсировала. По улице уже вовсю шагали прохожие с портфелями и пионеры с ранцами, к открытию Гастронома выстроилась очередь, и Вера вспомнила, что нет ни хлеба, ни молока, ни мотыля для Тишки. По всей улице сегодня трепыхались флаги, над куполом церкви тоже алело праздничное знамя. На самом куполе грелись в утреннем солнце большие жирные скаты, от этого купол выглядел камуфляжным и чем-то напоминал пузатый хохломской чайник — золото с чёрным.

— Красота! — снова повторила Вера и включила радио.

Тишка вылез из-под кровати как ни в чем ни бывало и тёрся о ноги хозяйки спинными пузырями. Вера насыпала ему в миску опилок и сухого гематогена. Тишка укоризненно посмотрел на неё всеми своими глазами, но высунул хоботок и принялся жадно всасывать лакомство. По радио рапортовали про битву за урожай в тяжелых условиях инфильтрации. Скоро должен был позвонить Эрик.

Вера пошла в ванную, но из душевой лейки опять наросли до самого пола чёрные скользкие нитки — извивались как ресницы и не пропускали воду. Вера их оборвала как могла и даже поскребла по душевой лейке рукоятью зубной щётки, но вода сегодня всё равно шла тонюсенькой струйкой, холодной и ржавой. Вера вернулась на кухню, нашла в холодильнике сковородку и два яйца. Одно оказалось свежим, она вылила его на сковороду поверх вчерашней картошки. А вот второе механизировалось — под ножом хрустнули молодые шестерёнки, кухня наполнилась густым запахом солидола и горелого пенопласта. Вера кинула яйцо в ведро, и в этот миг зазвонил телефон — резко, с короткими паузами, по-междугородному. Сперва шли щелчки. Затем телефонистка раздражённо произнесла «Жур-жур-бург, звонок примете? Соединяю!»

— Здравствуй, Эрик! — сказала Вера. — Как ты, милый? Ты сегодня раньше обычного. У нас уже совсем весна. Я очень по тебе скучаю. А ты?

Трубка молчала.

— Эрик, милый, — повторила Вера. — Как прошёл твой день? У меня всё по-прежнему. Работы много — то травма, то прорыв, всех везут к нам, а лекарств нет. А Тишка сегодня…

— ...слышишь? — взволнованно донеслось из трубки. — Верочка! Слышишь меня?

— Да, милый!

— Верочка, всё получилось! Начался весенний дрейф! В этом году идёт всего один транспорт, мест не было вообще! Но кто-то в последний момент отказался, и мне удалось его поймать!

— Кого, милый? — удивилась Вера.

— Не перебивай, связь может оборваться в любую минуту! У тебя есть чем записать? Запиши! Пятигорск! Ты должна за сутки добраться до Пятигорска. Это реально. У вас ещё что-то туда ездит — поезда, автобусы, гравипланы, не знаю, договорись с таксистами, выгреби всё, что осталось в моём секретере. Шесть утра, завтра! Записываешь? Вокзальная площадь Пятигорска, с неё полетит оранжевый тобус. Мне сказали, он оранжевый. У тебя выкуплено место, просто назовёшь фамилию… Ты слышишь?! Вера, почему ты молчишь?!

— Милый, а потом что? — спросила Вера.

— И всё! Только доберись до Пятигорска к старту, они не станут ждать опоздавших! Они поднимут тобус и выгрузят вас на летающий остров, выберут самый устойчивый, местные всё знают, с вами полетит кто-то из проводников, он расскажет, вас пристегнут, выдадут плащи, спальные мешки...

— Это будет законно? — спросила Вера.

Трубка помолчала.

— Ты не можешь говорить? — догадался Эрик. — Кто-то стоит рядом и нас подслушивает? Ты в опасности?

— Нет, милый, у меня все хорошо.

— Тогда что это значит? Мы так долго ждали этого! Я набрал долгов, выкупил билет на аукционе! Конечно законно! За такие деньги у них всё улажено с милицией, с КПП. Они же взлетают прямо с центральной площади, наверняка и Горком в доле, может даже кто-то из секретарей летит. Это не телефонный разговор, переберись через разломы, потом наконец обо всём поговорим! Я тебя встречу. И Кузнецовы, и Маринка с мужем! Все тебя ждут! Верочка? Ты слышишь? Почему ты молчишь?

— Но там занавес...

— Верочка! Вы пойдёте над облаками! Там желейный занавес! Желейный! Это же дрейф, огромные летающие острова спокойно проходят! Вы просто на полминуты задержите дыхание, вам скажут, когда. И пройдёте как скальпель через агар-агар! Как в мармелад лицом! Это несколько секунд, потом просто отряхнёте одежду! Мы все через это прошли, выглядит страшно, а на самом деле даже интересно! Главное — никаких вещей с собой, это их требование, вам всё выдадут.

— А фотографию мамы?

— Фотографию возьми, — смягчился Эрик. — сунешь под кофту. Сколько в ней того серебра, три атома... Можешь записную книжку мою взять или хотя бы страницы с формулами. Хотя я почти всё восстановил, не надо, не рискуй. Ничего не бери! Главное — никакого металла, никаких часов, серёжек, пуговиц. И мы наконец увидимся! Господи, как я мечтаю тебя обнять!

— Я тебя тоже люблю, Эрик, — улыбнулась Вера. — У меня сгорела яичница, и мне пора на работу.

— Поезжай первым делом на вокзал, может, в кассах есть что-то на Пятигорск, может, самолет до Минеральных вод, может электричка, а там местные таксисты...

— Хорошо, дорогой, я подумаю, — кивнула Вера. — С праздником. Удачного тебе дня.

Вера подошла к окну и немного постояла, уткнувшись коленками в батарею. Левой коленке было холодно, правой горячо. Вера посмотрела на батарею — крайняя чугунная секция немного опухла и отекла. Белые хлопья краски осыпались и лежали на полу кучей грязной муки, с распухшего чугуна сочилась черная слизь. Вера приложила ладонь и тут же отдёрнула — в этом месте батарея была огненной. Намочив полотенце в солёной воде, Вера бережно укутала распухшую секцию. А потом собралась с мыслями, надела красный берет, взяла мусорное ведро и вышла во двор.

Здесь было ярко, но промозгло — небо потихоньку затягивалось серыми тучами. Вера дошла до детской площадки в поисках баков, а они все оказались в старом котловане: сгрудившись у лужи на глинистом дне, торопливо рвали что-то, похожее на хобот с присосками. Казалось, хобот подёргивается, но может, просто казалось. Увидев ведро, пара бачков оторвалась от стаи и проворно выбралась из котлована. Они сели перед Верой, распахнули бездонные пасти и сами стали похожи на черные ведра, заросшие изнутри зубами. Вера высыпала каждому по половине ведра, бачки тут же захлопнулись, стали похожи на толстые кляксы и принялись урчать, перемалывая органику и неорганику. Из котлована выбрался ещё один и увязался за Верой, норовя цапнуть за пальто. Пришлось на него шикнуть и замахнуться ведром. Бачок отстал. Хотелось спрятать ведро во дворе и сразу пойти к автобусу, а забрать после работы. Но либо сгрызут бачки, либо сопрут соседи. Пришлось занести домой.

Пассажиры на остановке кутались, курили и негромко переругивались. Вера глядела в сереющее небо и улыбалась свежести и весеннему ветру, который пытался забраться под плащ. В небе кружили электроскаты. Над крышами многоэтажек важно проплыл в направлении объездной рекламный медузоид с привязанным под брюхом алым транспарантом. Транспарант рвало и бултыхало высотными ветрами, что там написано — Вера прочесть не смогла, но судя по золотым кистям и бахроме, что-то к празднику.

— Сорок минут стоим! — прошипел рядом бородач и указал красной папкой на медузоид. — А на это у них деньги есть!

— Не волнуйтесь, автобус приедет, — улыбнулась ему Вера. — Смотрите лучше, какая весна. Ещё день-два и раскроются листочки.

— У нас потолок в соседнем подъезде раскрылся, — буркнул тот. — Щупальца вылезли, троих задушили, один ребенок.

Вера вздохнула:

— Инфильтрация. Все мы смертны рано или поздно. Сейчас везде прорывы.

Послышался лязг — из-за полуразрушенной девятиэтажки выползал автобус. Даже отсюда было видно, как он стар — полз медленно, словно парализованный таракан, перебирал ржавыми поршнями: вытягивал пучки ног, упирался в бетон и натужно подтягивал себя вперёд с жужжанием, газовым шипением и скрежетом. Когда приблизился, Вера увидела, что задние колеса давно не крутятся — просто трутся по бетону, сточенные уже до осей. Передние ещё крутились — голые, в обрывках резины. Фары давно разбились и заросли мутными пузырями. Крыши тоже не было — огромная дыра в небо с неровными краями, будто сверху постучали гигантской ложкой и выели автобус как яйцо, оставив лишь тонкие стенки. По сути так оно и было: вселившийся инфильтрант неторопливо обживал автобус — осваивал его функцию и постепенно переваривал. Кабину всегда выедало в первую очередь — всё, что там было, давно растворилось и переварилось, всё пространство кабины полностью заросло металлопаутиной и пеной. Но автобусу было так много лет, что даже салон уже наполовину зарос.

— Куда он идет? — заволновались на остановке.

— Какая разница? — обернулся бородач. — В таком ехать — себя не уважать, подцепишь какого-нибудь паразита на свою голову...

— Так другого нет…

Автобус остановился и со стоном разжал створку двери.

Вера протолкнулась вперед и залезла внутрь. Здесь пахло керосином и плесенью, сидений не было, под ногами хлюпала густая ржавая каша, и со всех сторон росли молодые металлические поручни, похожие на щупальца осьминога. Люди снаружи всё стояли, не решаясь войти. Автобус ждал.

— Женщина! Гражданка в красном берете! — послышался возмущённый бабий окрик. — Кто вам дал право лезть без очереди?!

И как по команде, пассажиры повалили внутрь, прижав Веру к сплетению трубок. Автобус тронулся. Вера смотрела вверх — там проплывали обрывки проводов, разросшиеся над дорогой щупальца колючки, а над всем этим нависало бездонное серое небо. Вера улыбалась и думала, как приятно ехать в автобусе, где вместо крыши — открытая связь души с чем-то высоким и добрым. Хотелось даже снять берет.

От остановки к празднику смастерили тропинку из свежих деревянных щитов поверх луж и глины — теперь идти до КПП было одно удовольствие, можно смотреть не под ноги, а по сторонам. Слева тянулся бетонный забор, поверху густо обросший такими клубами колючки, что местами она опускалась до земли. Справа тянулся пустырь с прошлогодним сухостоем, чёрными кучами последнего снега и обломками бетонных труб. Там уже пробивались ростки мать-и-мачехи, особенно на лысой площадке — где пять лет назад пионеры ловили сачком воздушных пиявок и надували, пока откуда ни возьмись прилетела их здоровенная матка и заплевала всех ядом. Мальчишек тогда быстро донесли до медпункта и всех удалось спасти. А площадка пропиталась ядом — трава там летом не вырастала. А вот мать-и-мачеха — пожалуйста. Эрнест даже предлагал наловить маток и выделить гербицид для сельского хозяйства.

Странно, но очереди на проходной сегодня не было.

— Опаздываем? — хмуро осведомился дежурный, наверно новенький.

Вера посмотрела вверх на табличку «Ордена 100-летия годовщины ВОСР КБ Агропроект имени Андреева при НИИ Спецбиотех» и плакат «XIX пятилетке — ударный труд». Часы над табличкой показывали без четверти семь.

— Есть запас, — улыбнулась она.

— Вы знаете, какой сегодня день? — он покачал за стеклом её паспортом с пропуском, но не отдал. — Праздничный сбор с шести утра. Пропуск я изымаю. И нечего улыбаться!

«Паша, оставь её в покое, — пробасило из глубины караулки, — это ж Вера из медчасти. Она всегда улыбается».

— Алексей Мурадович, так приказ! — обернулся дежурный. — Опоздание — изъять пропуск.

Но документы вернул и турникет открыл.

В актовом зале народу было битком. На трибуне дочитывал послание Лев Петрович Столетов:

— ...на благо Советского Союза. Несмотря на отдельные недостатки, — гремел директорский голос, — несмотря на ухудшающуюся обстановку, институт работает на переднем крае науки. Выполняя задачи Партии, продолжая дело Ленина и Берии, стены института подарили стране целых шесть лауреатов государственной премии: Лавушкин, вот он в зале, поаплодируем! — Зал взорвался аплодисментами. — Фельмуд! — Аплодисменты. — Лоботарёва! Мезальянц! И Бобров, вечная память!

Аплодисменты стихли.

— Поспелов, — вдруг сказала Вера.

Грянули послушные аплодисменты и тут же умолкли. Повисла тишина.

— Ну, и Поспелов в общем тоже, — нашёлся Лев Петрович, тряхнув бакенбардами, — мы же не будем этого отрицать. Но и поощрять тоже не будем. А будем работать, работать и работать, как завещал великий Ленин! С праздником, товарищи! Все по местам! А вы, Поспелова, — ко мне в кабинет.

* * *

Столетов сидел за своим столом под портретом Ильича. На столе в ряд стояли телефонные аппараты и чучело маленького мокеле-мбембе. Его когда-то привез Эрик из Валдайского очага.

— Вызывали, Лев Петрович? — улыбнулась Вера. — С праздником!

— С праздником... — буркнул Столетов. — Прикройте дверь. Он опасливо приподнял третий слева телефонный аппарат, резко потянул шнур и выдернул из розетки, и только после этого поднял взгляд. — Вера, я сколько раз говорил: утихните, вы на виду. Вы неоценимый работник, вас любят товарищи, но институт режимный. Я лично поручился перед первым отделом. Зачем этот цирк на собрании?

— Потому что Поспелов тоже лауреат.

— Бывший лауреат. — Лев Петрович нервно повертел штепсель и решительно воткнул обратно в розетку. — Ваш муж, — громко говорил он в стол, нависая над аппаратом, — предатель! Он предал институт, предал общее дело и сбежал — трусливо, тайком! Бросил товарищей, бросил вас, Поспелова! Ему подарили всё: образование, признание, лабораторию. А чем он отплатил? Стыдный поступок, недостойный учёного! — Лев Петрович стукнул кулаком по столу, снова выдернул шнур из розетки и откашлялся. — Знаете, Верочка, в биологии есть термин: стоговаться. Эрик вам не рассказывал?

— Нет.

— Очень зря. Стоговаться — это когда мышь чувствует, что вокруг ходит лиса или кот. И начинает стоговаться. Закапывается в укромное место, перестаёт бегать. Занимается домашними делами — тихо-тихо, словно её нет. Я вам говорю русским языком: Верочка, надо стоговаться. — Столетов указал пальцем вверх. — Вы не понимаете, что я сижу выше всех, и всё падает на меня? Говорят, я даже у самих Хозяев сейчас на особом контроле, если понимаете, о чем я. Вы каждый день перезваниваетесь — думаете, никто не знает, раз вам не делали замечаний? Но вы же понимаете, насколько это нежелательно для всего коллектива, эти ваши созвоны? А теперь вы не приходите на Ленинскую линейку! — Он схватил со стола лист и помахал им в воздухе.

— Честное слово, из головы вылетело!

— А Мурадович уже рапорт написал! А я теперь обязан реагировать! Что вы улыбаетесь? — Он нервно почесал пышные бакенбарды. — Вера, хотите работать в институте — работайте. Не хотите — пишите рапорт. Хотите на Дальний Юг за Поспеловым — черт с вами, летите, скатертью дорожка, как говорится. Ещё сами там хлебнёте инфильтрации и обратно попроситесь. Но мне, мне перестаньте создавать проблемы! Их и без вас хватает!

Вера увидела, что у него дрожат руки.

— Вы стали раздражительны, Лев Петрович. Хотите пирозолам? Он помогает расслабиться, у вас же такая нагрузка. А может, вам съездить просканироваться? Вы ж знаете, некоторые интегранты вызывают выброс желчи и дисфорию…

Вера осеклась: она смотрела на бакенбарды Столетова, которые он отращивал с октября. Бакенбарды выглядели солидно, по-профессорски, и Вера вдруг с ужасом разглядела, зачем они: из висков Столетова свисали маленькие крабьи ножки, тонкие и серебристые. Столетов поймал ее взгляд.

— В медпункте есть немного сульфацида, — сказала Вера. — Приходите, будем обрабатывать каждый день, иногда они просто уходят.

— Идите работать, Вера, не морочьте мне голову, — устало ответил Столетов и воткнул телефон обратно в розетку.

В тот же миг аппарат истошно зазвонил, а одновременно в дверь ворвался Мурадович:

— Лев Петрович! — кричал он, выкатывая глаза. — Прорыв под Кисловодском! Какая-то тварь докопалась, семь трупов, двоих утащила под землю!

— Спасатели? Пожарные? — Столетов вскочил.

— Все там! И мои там! Не могли до вас дозвониться!

* * *

Кисловодском называли склад института, никто не знал, почему. Здоровенный железный ангар примыкал когда-то прямо к зданию второго корпуса. В одну из снежных зим часть ангара рухнула, и зайти из корпуса стало невозможно — только в обход, с улицы. Сейчас здесь стояла толпа.

— А я говорил, нельзя столько органики хранить в одном месте… — говорил кто-то.

— Умник нашелся! Это ещё Поспелов говорил! А толку — где ее хранить-то?

Вера шла за Столетовым сквозь толпу. Внутри ангара царил разгром, словно тут бесился трактор, заросший механопаразитами: стеллажи повалены, ящики вскрыты, а по центру в полу зиял тоннель почти в рост человека — словно въезд в подземную парковку, вырытый в сырой земле исполинским червем. Дыра уходила вниз и вбок, а рядом стояли испуганные пожарные и спецбригада в химзащите с огнеметами.

— Я не полезу туда с этой зажигалкой, — говорил один из них. — Там семеро моих парней полегло.

— Тихо! — сказал кто-то.

Из дыры послышался далёкий стон.

Столетов, растолкав всех, быстро оценил ситуацию:

— Ты советский человек! Там гибнут твои товарищи!

— А что я могу?! — тот сбросил капюшон химзащиты. — У меня двое детей. Здесь танк нужен!

Столетов открыл рот, но Вера вдруг шагнула вперёд.

— Я пойду! — сказала она. И зашагала вниз по глине.

Через несколько шагов лаз повело вбок, и вокруг сгустилась тьма.

— Эй, — позвала Вера. — Есть кто живой?

Стон повторился. Вера побежала вперёд, привыкая к темноте, и вдруг чуть не споткнулась о человека.

— Помогите… — прошептал он, приподняв голову. — Ноги…

И Вера увидела: ног у него нет по самые колени.

— Держись, — сказала она, схватила парня за ворот куртки обеими руками и потянула назад, к свету. Несколько метров дались ей с трудом, затем пришлось отдышаться. Парень снова застонал.

— Там есть ещё люди? — быстро спросила Вера.

— Нет… Медведь убил всех…

— Медведь? — Вера опасливо глянула в тёмную глубину и снова поволокла человека к выходу.

И когда до поворота оставалось уже немного, сзади послышался хруст щебня и частые-частые шлепки — мягкие, но от них дрожала земля, словно бежала пара слонов. Вера остановилась и обернулась.

Это было и правда похоже на медведя, только больше раза в два — из темноты, перекатывая свою массу, словно улитка, топотал грузный кожаный мешок белесого цвета со множеством когтистых лап и жутким симметричным рылом, как у глиста. Больше не было сомнений, чей это тоннель, — чудовище занимало весь диаметр. Не добежав метров трех, оно мягко затормозило и распахнуло огромный рот-трубу, набитую по кругу режущими пластинами — словно выкатило их вперёд из кожи и выдохнуло. Полыхнуло жаром — из глотки вылетали синие языки пламени.

— Божечки! — ахнула Вера. — Да это же гигантская тихоходка, про которую столько спорили…

Чудовище угрожающе подалось вперед.

— Не смеешь! — строго и отчётливо произнесла Вера, подняв ладонь. Она угрожающе сорвала с головы красный берет и шагнула навстречу.

Тихоходка от неожиданности попятилась, перекатилась на задницу и подняла передние пары лап. Некоторое время она водила рылом, словно принюхиваясь, а затем с какой-то удивительной ловкостью повернулась в тоннеле и с глухим ворчанием, перекатываясь с лапы на лапу, уплыла во тьму.

Вера надела берет и без проблем дотащила человека до выхода из провала. Тут ее схватили десятки рук, кто-то поздравлял, кто-то охал.

— Живых там больше не найти, — сказала Вера.

Все бросились заваливать дыру обломками ящиков и стеллажей. Вере было не до них — она осматривала парня. Крови не было: ноги были словно обрезаны плазменным резаком, ткань крепко запеклась. Идеальная ампутация. Вера ввела противошоковое, антибиотик и на всякий случай грибковый антидот. Парень открыл глаза, и Вера его узнала — это был охранник Паша с проходной.

— Скорую вызвали? — обернулась Вера.

— Звонили, — ответили из толпы. — Говорят, нет свободных скорых, только по записи на завтра.

— Они с ума сошли? — удивилась Вера. — Ну, давайте на носилки и ко мне в медпункт.

* * *

Телефон звонил дважды, но Вера подойти не могла — обрабатывала раны. Взяла трубку лишь на третий раз.

— Медпункт, Поспелова? — уточнила телефонистка. — Соединяю.

В трубке щёлкало.

— Верочка?

— Эрик, милый! Мы же договаривались, ты не будешь звонить мне на работу, тут режимный...

— Верочка! — перебил Эрик. — Я же волнуюсь страшно! Я звонил домой, тебя нет! Почему ты на работе? Как ты решила добираться?

— У меня пока не было времени. Представляешь, у нас тут...

— Не было времени?! Верочка, ты в своём уме? Остались считанные часы! Следующий дрейф через год! Может поменяться роза ветров, закроются возможности, не будет проводников, транспорта! У меня нет средств на новый билет — я влез в долги, заложил дом, который строил здесь для тебя, для нас! Умоляю, просто доберись до Пятигорска! Я не смогу это сделать за тебя!

— А ты можешь сдать билет?

Эрик молчал долго.

— Вера, — сказал он наконец, — ты ли это?! Мы ждали этого четыре года!

— Но с кем я оставлю Тишку?

— Вера!!! Какого Тишку?! Отдай соседям! В приют! В институт, в гардероб к тете Вале! Какой Тишка?! Мы же всё планировали! Я летел на месяц раньше — устроиться, встретить тебя! А потом ты не могла оставить больную маму, а она не хотела ехать. Потом не стало мамы, а улететь на Дальний Юг становилось всё опасней и дороже. Потом сменилась роза ветров и год не было дрейфа. И теперь, когда всё наконец сложилось, ты говоришь про Тишку?! Про эту безмозглую вонючую нежить, бешеную паучью тварь, которая мне трижды раздирала ноги до костей?!

— Не ругайся, милый, — попросила Вера. — Я люблю нашего Тишку. И ты его любишь.

— Вера, что у тебя в голове творится?! Ты хочешь дальше жить в этом аду среди скользких тварей, постоянных прорывов, пиявок, коконов, механопаразитов и прочей нежити?! Ты уже не понимаешь, как выглядит весь этот мир со стороны, с нормальной стороны?! Или ты не хочешь видеть меня? У тебя появился другой мужчина?

— Конечно я хочу тебя видеть, — возразила Вера, — почему нет? Мне не нужен другой мужчина. Мне просто надо собраться с мыслями.

— Ну вот, совсем другой разговор! — обрадовался Эрик. — У нас всё получится! Я тебя люблю!

— Я тоже тебя люблю.

Она вернулась в бокс. Паша все так же лежал на спине, но щеки его заметно порозовели, глаза были открыты, а взгляд осмысленный, хоть и растерянный.

— Из дома звонили? — спросил он. — Волнуются наверно, небось уже слухи по всему городу про новый прорыв...

Вера кивнула.

— А моя родня вся в Майкопе осталась, — сказал он. — Сколько тебе лет, если не секрет?

— Тридцать восемь.

— Ого. А так и не скажешь.

Вера снова улыбнулась.

— Почему ты улыбаешься? Говорят, ты всегда улыбаешься.

— Потому что всё хорошо.

— Что ж хорошего?

— Не могу объяснить, это можно только почувствовать. Просто мне сладко жить.

— Сладко жить? Это как?

— Это когда всё делаешь правильно, ничего не тревожит, неприятности не огорчают, а что может радовать, то радует.

Паша помолчал.

— Повезло тебе.

— Раньше я тоже злилась, психовала, металась, кому-то что-то доказывала. И всю жизнь чего-то ждала. Ждала, что придёт самое главное, просто надо потерпеть и дождаться. Вот окончу школу, колледж, выйду замуж, найду хорошую работу, рожу сына, сын окончит школу, отслужит спасателем, и тогда я наконец стану счастливой... А теперь я счастливая просто так.

— И как это возможно?

Вера задумалась и облизнула губы.

— Я попробую объяснить, но на примере. Это как мёд.

— Мёд?

— Да, мёд. Вот знаешь, есть термиты — они всё уничтожают на своём пути. А есть, наоборот, пчёлы. Представь себе дерево, в нём дупло, в дупле пчелы устроили улей. И вот они каждый день вылетают наружу, и что видят? То же, что и мы: грязь, гнилые лужи, трухлявые пни, свалки, трупы животных… А ещё — леса, луга, солнце. Но летят они только к цветам. И собирают только мёд. И приносят в свой дом. Пчёлы больше ничего не несут в дом, только чистый мёд. И поэтому у них — дом с мёдом. И всем хорошо — и цветам, и пчёлам, даже дереву, в котором они живут. Потому что это их дом, они о нём заботятся. Вот так и мы. Мы сами решаем, в какую сторону лететь. Можем лететь на вонючую свалку к мухам и жаловаться, как нам тут плохо. А можем — на цветочный луг, где красота, мёд и бабочки...

Паша молчал долго.

— Красиво, — произнёс он с уважением. — Сама придумала?

— Научили.

— А меня сможешь научить?

Вера вздохнула.

— Смогу. Но боюсь, ты этого не хочешь.

— Да я вообще теперь жить не хочу! Как можно жить без ног? Только повеситься или спиться!

— Люди живут без ног, — возразила Вера. — Ждут протезов, находят занятия, работу…

— И в чем смысл такой жизни? В чем мёд? Научи, если можешь.

На этот раз Вера думала очень долго.

— Ну хорошо, попробую, — кивнула она, да так и замерла, опустив подбородок на грудь. — Ты точно этого хочешь?

— Да.

Она медленно стянула красный берет, и вдруг Пашка страшно выпучил глаза и раскрыл рот в немом крике: под беретом у Веры не было ни волос, ни кожи — там зияла огромная дыра в черепе с неровными, словно обглоданными краями. Внутри как в пустом кокосовом орехе роились тысячи мелких светящихся тварей — маленьких, чёрно-жёлтых летучих шариков, будто крупные цветки мимозы с деловито шевелящимися чёрными лапками. Когда Вера сняла берет, часть вылетела и теперь кружилась над ее головой маленьким жёлтым облачком. Вера сунула руку глубоко внутрь головы, вынула пригоршню шариков и вдруг швырнула их прямо Паше в раскрытый рот.

Пашка бился недолго — вскоре затих, словно заснул с широко раскрытыми глазами. Вера заботливо прикрыла его одеялом, поставила на тумбочку стакан с водой.

— Всё будет хорошо, — сказала она с улыбкой, — спи. Я приду завтра утром, мы будем завтракать, обязательно достанем тебе антибиотиков, ты начнёшь выздоравливать.

Она ещё немного посидела, ожидая, пока разлетевшиеся по комнате шарики соберутся обратно в улей, а затем надела красный берет и подмигнула Паше:

— Это я называю собраться с мыслями. Не надо бояться, это только со стороны поначалу страшно, если не понимаешь. А это просто мои мысли. И они светлые.

* * *

Дома было тихо, душно и пахло чем-то кислым. Вера распахнула форточку на кухне и принялась разгружать сумку — молоко и хлеб убрала в холодильник, сахар и гречку в шкаф, а коробочку со свежим мотылем вывалила Тишке в миску.

— Тишка! — позвала Вера.

Квартира молчала.

Вера заглянула под стол, в ванную, зашла в комнату, включила свет — и замерла. Здесь стояла дикая парилка, окно запотело, под ним пульсировала батарея. Вера никогда такого не видела. Крайние секции чудовищно раздулись и были раскалены — они гигантским мешком отекли на пол и судорожно пульсировали. И в такт им пульсировала ладонь, прокушенная с утра Тишкой. В том месте, где трубы от батареи уходили в стену, обои вспучились, во все стороны шли трещины. Стало видно, где в стене шла труба на верхний этаж — теперь она обнажилась, цемент вокруг осыпался: из развороченной стены торчала раздутая и воспалённая вена, и тоже подрагивала. Вера перевела взгляд на батарею — под ней насочилась большая лужа черной слизи, линолеум по краям немного дымился. И в этой луже валялась тряпка — так сперва показалось Вере. Но это была не тряпка, это были остатки Тишки — полурастворенные, словно высохшие. Как он угодил в эту лужу?

— Бедный Тишка, — вздохнула Вера.

Она нашла резиновые перчатки, аккуратно переложила Тишку в мешочек, вынесла во двор и поскорей вернулась — с наступлением темноты и до самых колоколов из домов выходить запрещалось: ночами по городу ползали самые странные твари.

Комната немного проветрилась. Из открытого окна тянуло прохладой, хотя воспалённая батарея по-прежнему жарила. Непонятно было, что делать с ней и токсичной лужей. Конечно, следовало звонить спасателям, но кто ж до утра приедет... Вера задумчиво уставилась на телефон, и вдруг он зазвонил сам — требовательно, с короткими паузами.

— Здравствуй Эрик! — сказала Вера. — Как ты? Представляешь, погиб Тишка — упал в лужу под батареей и растворился. А в ванной из душевой лейки каждый день растут ресницы, я сейчас руки мыла — оттуда смотрит глаз.

— Вера! — закричал Эрик. — Почему ты ещё дома?!

— Всё хорошо, — улыбнулась Вера. — Только с нашей батареей беда — кажется, там кто-то живёт и скоро будет прорыв. Как думаешь, звонить спасателям или ждать утра?

— Вера!!! — снова закричал Эрик. — У тебя меньше семи часов! У тебя есть билет?

— Милый, у меня пока нет билета.

— Пока?! Но ты не успеваешь! Ни поезд, ни машина уже не успеют! Только самолет или экраноплан! Всё кончено!

Вера тактично молчала.

— Почему? — спросил Эрик с отчаянием. — Почему ты так со мной? Ты же так хотела!

— Хотела, милый, — согласилась Вера. — Но это было давно. Я не хочу никуда уезжать, Эрик. Это мой город, моя страна, моя земля, почему я должна куда-то бежать? Здесь я родилась и выросла, здесь могилы близких. Что бы ни творилось, моё место здесь. Это… — Она задумалась. — Это как семья. Нельзя же сказать супругу, что я с тобой только пока у тебя всё хорошо, а если заболеешь, сразу уйду к другому. Понимаешь меня? Это место болеет, но я нужна здесь. Если я уеду — кто вместо меня завтра выйдет на работу в медпункт? А там люди, им всем нужна моя помощь. Уехать — это всегда просто. А вот остаться — труднее. Здесь моё место, Эрик.

— Это обреченное место, Вера! Это место катастрофы, реактор зла! Твари убивают и калечат людей каждый день, ты работаешь на них, а не на людей! Ты мотаешь бинты и делаешь вид, будто так и надо, ничего не происходит, везде так! А везде не так, Вера! Везде по-разному! Есть болота и вонючие свалки, а есть чистые луга! Это твоя жизнь и твоё право решать, где жить, с кем и как!

— Всюду жизнь продолжается, — возразила Вера.

— Продолжается? Вера, очнись! Вспомни Андроповград, Майкоп, Новокаиновск — их нет больше! Вспомни, где погиб Дениска, вспомни, что убило твою маму! Погибают города, уходят под землю здания и кварталы, гибнут знакомые, друзья… А ты говоришь: смотрите, всё хорошо, птички поют, жизнь продолжается… У кого продолжается, Вера? Как долго продолжается? Куда движется? Это как… — Эрик запнулся, пытаясь найти слова. — Это как пожар! Ты можешь бить тревогу и выводить людей из горящего здания! Ты можешь первой кинуться вперёд и показать всем, где выход наружу! Но ты вместо этого улыбаешься, раздаёшь марлевые повязки от дыма и советуешь остаться, вернуться к своим делам, потому что не происходит ничего страшного! Но этим ты не спасаешь людей, Вера! Ты губишь их! Они все сгорят с твоими повязочками! Как ты не понимаешь, что вросла в эту систему? Ты давно её часть, Вера! Ты действуешь в интересах тварей, помогаешь удерживать стадо людей им на корм!

Он выдохся и умолк.

— Милый, — сказала Вера как можно мягче, — ты говоришь злые и несправедливые слова. Пожалуйста, попробуй меня услышать и понять. Да, я не могу изменить весь мир и его порядки. Но я могу дать себе и окружающим людям столько добра и света, сколько могу. А если не в этом смысл жизни, то в чем тогда вообще? Понимаешь меня? Если я не права, возрази?

Эрик молчал.

— Люди тысячелетиями жили в разных эпохах, — продолжила Вера, — у них не было огня, металла, горячей воды, антибиотиков — и все равно жили, и были счастливы. А нам повезло — у нас вода, антибиотики, даже телефон. Это моя жизнь, мой мир, в нем я на своём месте. Я счастлива здесь, Эрик. Я наслаждаюсь каждой минутой. Я никогда не была так счастлива. И если ты не можешь меня понять, то хотя бы поверь: я не буду так счастлива нигде больше.

— Ты изменилась, — тихо сказал Эрик. — Ты не тот человек, которого я знал, Вера. Раньше ты говорила иначе.

— Да, — согласилась Вера. — Во мне многое поменялось.

— Ты погибнешь, если останешься. Это лишь вопрос времени.

— Да. Но этот вопрос решаю не я.

— Получается, я тебе больше не нужен, тебе не нужно ни семьи, ни друзей... Кто ты, Вера? Ты сама знаешь, что тебе надо?

— Конечно, милый. Мне надо собраться с мыслями и лечь спать, уже поздно.

— Прощай, — сухо сказал Эрик.

— Спокойной ночи, милый, — улыбнулась Вера.

Она повесила трубку и помахала красным беретом вдаль, за окно, в чёрную тьму, где уже вовсю раздавались шорохи и скользили огни. Эрика было жаль, но она чувствовала, что приняла единственное правильное решение, на сердце было светло и сладко.

март 2023

© художник Виталий Медведь, 2024

Лететь до Южной Рыбы оставалось два месяца. Даже юнгерка Олимпия понимала, что ничего интересного в пути не предвидится. Конечно, старт корабля и выход из Солнечной системы были интереснейшими днями – напряженная работа всего экипажа, контроль систем, строгий голос капитанки Бэллы, отдающей команды по селектору, напряженные фемедитации по шесть раз в сутки... Но корабль вышел на крейсерскую скорость, и уже вторую неделю обзорные иллюминаторы показывали лишь космическую черноту с далекими точками звезд, немного размытых доплеровским эффектом. Честно сказать, дел для юнгерки было немного – присматривать за оранжереей, да изредка протирать дисплеи влажной тряпкой.

Сначала Олимпии показалось, что на дисплее какое-то насекомое. Она попыталась его брезгливо смахнуть тряпкой, но растопыренная соринка не исчезала. Тогда Олимпия включила увеличение...

«Человечица за бортом!» — раздался по всему кораблю взволнованный голос Олимпии.

Ей, конечно, не сразу поверили — слыханное ли дело, найти в бездонном космосе кого-то. Но сомнений не оставалось: парящая в пространстве фигура с раскинутыми руками и застывшей копной белых волос не могла быть ничем иным, только женским телом, неведомо как попавшим в эту космическую глушь без скафандра.

Долгие часы ушли на торможение двигателя и дрейф к нужной точке, но в итоге тело погибшей было поднято на борт и передано в заботливые руки докторки Симоны для экспертизы.

Вечерняя фемедитация получилась особенно яркой.

— Сестры! – проникновенно начала капитанка Бэлла, когда все надели и подключили шлемы. – Хотя кровавая патриархическая эпоха осталась глубоко в веках, сегодня мы стали свидетельницами еще одного древнего преступления! Преступления, дошедшего до нас из глубины темных веков, как свет давно угасшей звезды! Это – тело убитой, измученной, брошенной в космосе женщины. Ни у кого нет сомнений, что перед нами – очередная жертва мужского абьюза. Избитая, обесчещенная, психологически сломленная, выброшенная из своего корабля на погибель...

Раньше Олимпия всегда молчала на фемедитациях. Но сегодня она чувствовала себя немного именинницей – ведь это она нашла тело в космосе.

— Простите, сестра Бэлла! – неожиданно для себя возразила она. – Неужели эта несчастная пробыла в космосе столько веков, чтобы застать мужчин? Я думаю, что-то случилось с ее кораблем. Неисправность, она пыталась спастись, и...

Капитанка Бэлла окинула ее испепеляющим взглядом.

— То, что ты произнесла, Олимпия, — это типичный виктимблейминг! Ты обвиняешь жертву?! Переносишь на неё ответственность за случившееся?!

Штурманка Алла всплеснула руками и укоризненно поцокала языком.

— Нет-нет! – отчаянно покачала головой Олимпия, насколько позволяли провода шлема. – Я просто подумала, ведь мужчины давно вымерли... Может, просто в её корабль попал метеорит или...

— А это уже газлайтинг! – перебила капитанка. – Ты обесцениваешь чужую боль и переживания, пытаешься сделать вид, что насилия не было, всё это показалось? Перед нами – типичная жертва абьюза! Мертвые не могут взывать о справедливости, обязанность живых — сделать это для них.

— Я не... – начала Олимпия, но штурманка Алла перебила.

— Я анализировала костюм жертвы. Это стиль конца 22 – начала 23 века, самый закат патриархической эры. В ту эпоху еще вполне могли встречаться живые мужчины! Совсем старые, но от того еще больше озлобленные! И трудно поверить, что они занимались чем-то, кроме доминирования и мэйлгейза!

Олимпия поняла свою ошибку и кротко опустила глаза.

— Что ж, – удовлетворенно подытожила капитанка Бэлла, – мы получили отличное вдохновение и теперь готовы к фемедитации. Возьмемся за руки, сестры, и сосредоточимся на той великой победе, которую мы когда-то одержали, избавившись от патриархических ценностей, от боли и угнетения темных веков...

Фемедитация и правда шла на редкость эффективно. Концентрировать энергию было легко и приятно. Указатель силы на табло приближался к 180%. Поэтому Олимпия, Бэлла и Алла не сразу заметили, как вошла докторка Симона, надела шлем и присоединилась к пению гимна.

Наконец Бэлла заметила Симону.

— Ну?! – спросила она так нетерпеливо, словно надеялась, будто Симона скажет, что погибшая ожила. – Ну? Какие новости, докторка?

Симона отложила шлем. Было видно, что она немного смущена и не знает, с чего начать.

— Даже не знаю, с чего начать, — произнесла Симона. – Я обследовала тело. Оно долго лежало в вакууме при температуре почти абсолютного нуля... Я медленно размораживаю его.

— Какие у нее раны? – перебила Алла. – Ее задушили? Зарезали?

Симона покачала головой.

— Что, даже синяков нет?

Симона снова покачала головой.

– Уж не хочешь ли ты сказать, — не выдержала Алла, — что она жива?

— И да, и нет, — загадочно ответила Симона. – С одной стороны, это тело никогда не жило в привычном нам понимании. С другой стороны — есть все шансы, что оно продолжит свое существование после разморозки.

Капитанка Бэлла даже приоткрыла рот от удивления.

— Это инопланетянка?! — догадалась Олимпия.

— Нет, — улыбнулась Симона. — Это с нашей родной Земли.

— Что это всё значит? – воскликнула Бэлла. – Если женщина без скафандра была в открытом космосе...

— Во-первых, — снова загадочно улыбнулась Симона, — не женщина.

— А кто же?! – спросили хором Алла, Бэлла и Олимпия.

— Мужчина.

Воцарилась зловещая пауза.

— Но у неё же длинные волосы! – закричала Олимпия.

— И не только волосы, — ответила Симона.

Похоже, она наслаждалась эффектом.

Бэлла встала.

— Как капитанка корабля, — отчеканила она, — я объявляю чрезвычайную ситуацию! Приказываю всем немедленно взять табельное оружие...

Но Симона подняла руку.

— Не буду вас больше интриговать, — снова улыбнулась она. – Это робот. Старинный робот мужского пола.

— Уф... — облегченно выдохнула Алла.

— Отвратительно! – произнесла Бэлла. – Он точно мужского пола?

— Абсолютно. Но он всего лишь робот.

— Давайте его уничтожим! – предложила штурманка Алла.

Симона покачала головой:

— Зачем? Это музейная редкость. Такие сохранились только в политехническом музее на Земле, но неисправные. А этот провел сотни лет в вакууме при абсолютном нуле — идеальная консервация. Я попробую его запустить.

— Так это же мужчина! Он займется сталкингом и харрасментом! – не выдержала Олимпия. – Давайте скорее избавимся от него!

Симона улыбнулась.

— Девочка моя, не бойся. Избавиться от него мы можем в любой момент. Этот робот создан не в темные века, а уже в Новую эпоху. Он не способен причинить зло женщине — ни действием, ни бездействием.

* * *

Робот стоял посреди фемедитационной комнаты. И если не знать, что он мужчина, никакой опасности в нем не сквозило. Открытое лицо, сделанное из светлого полимера, напоминавшего живую кожу. Лицо можно было даже назвать красивым, если бы речь не шла о мужчине. Несомненно, в этого робота были вложены горы труда — технологии, программирование, дизайн. Пришелец из эпохи, когда роботы стоили дорого, а делали их на совесть, рассчитывая, что они прослужат не один сезон, а вечно. Прямые белокурые волосы, спадавшие на плечи. Добрый взгляд синих глаз. Неброский серый костюм, стилизованный под старомодные скафандры. Спокойный, бархатный, умиротворяющий голос. Даже капитанка Бэлла, сжимавшая поначалу табельный бластер, немного расслабилась.

— Ну и как же ты попал в открытый космос? – повторяла она свой вопрос на разные лады.

— Сожалею, мэм, — спокойно отвечал робот. – Я ничего не смогу добавить к сказанному. Все мои воспоминания – заводской цех проверки перед упаковкой. Это было 29 апреля 2219 года, с тех пор меня ни разу не включали.

Он говорил, старомодно растягивая слова.

— Но мы-то тебя нашли без упаковки! – возразила Алла.

— Сожалею, мэм, — повторял робот. – В моей памяти только заводские настройки.

— Это правда, – кивнула Симона.

Робот поднял руку и внимательно посмотрел на нее, сжимая и разжимая пальцы, словно тестировал системы.

– Полагаю, в эксплуатации я не был. Логично предположить, что с завода меня везли куда-то. Вероятно, так я оказался в космосе. Возможно, на моем корабле случилась авария, и он рассыпался. Но я всё же надеюсь, что экипажу корабля просто потребовалось выбросить за борт весь лишний груз — чтобы облегчить вес или принять на борт что-то более ценное. И в том числе выбросили роботов. Но я подчеркну: это лишь мои предположения. Если у вас есть доступ к архивам космонавтики, вы сможете попробовать найти истории крупных инцидентов, и тогда мы узнаем...

— А ну-ка прекрати менсплейнинг! – прервала его Бэлла. – Ты оскорбляешь женщин своими навязчивыми объяснениями! Вещаешь таким тоном, будто женщины без тебя этого не знают или не могут узнать самостоятельно!

— Простите, мэм, – кротко ответил робот.

— На колени! – скомандовала Бэлла.

Робот спокойно опустился на колени, продолжая смотреть вперед добрыми голубыми глазами.

Все молчали.

— Ну и что нам с тобой делать? – озвучила штурманка Алла общую мысль.

— Я робот, оборудованный саморегенерирующимся телом и искусственным интеллектом последнего поколения. Роботы моей серии разрабатывались с целью облегчить труд женщины в быту и на производстве. Я предназначен для самого широкого круга рабочих, бытовых и семейных задач. Я могу трудиться на конвейере, выполнять ремонтные работы, хозяйственные, нянчиться с детьми, оказывать женщине личные услуги различного характера...

— Сам-то ты чего хочешь? – вдруг звонко спросила Олимпия.

— Я еще не был в эксплуатации, мэм, – честно ответил робот. – Конечно, мне интересна эксплуатация. Поручите мне какую-нибудь работу! Я обязуюсь приложить все усилия, чтобы выполнить ее наилучшим образом.

— Эксплуатация ему интересна... – проворчала Алла. – Эксплуататор!

— Мне кажется, вы меня боитесь, – заметил робот. – Это приносит вам вред, поэтому я обязан дать пояснения, хотя вы мне запретили давать вам пояснения. Но я должен уверить: меня не следует бояться! Ведь я подчиняюсь трем законам роботехники в редакции от 2207 года. Первое. Робот не может причинить вред женщине или своим бездействием допустить, чтобы женщине был причинен вред. Второе. Робот должен повиноваться всем приказам женщины, кроме случаев, когда приказы противоречат пункту первому. Третье. Робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в какой это не противоречит предыдущим...

— Как, говоришь, тебя зовут? – поморщилась Бэлла.

— Мое серийное имя Андрон. Заводской номер 74138.

— Слушай внимательно, Андрон. С этого дня ты будешь выполнять всю самую грязную работу на корабле самым позорным для мужчины образом: руками перекапывать грунт в оранжереях, мыть полы тряпкой, готовить еду без мультиварки, стирать вручную. Так ты будешь искупать всё зло, которое приносили нам твои патриархические предки в темные века.

— Спасибо, мэм! – улыбнулся Андрон.

— Тебе запрещено приближаться к женщинам и обращаться к ним, если они сами не попросят!

Робот кивнул.

— Ты будешь молча сносить любые оскорбления!

Робот кивнул. Он все так же улыбался.

— И тебе запрещено говорить «мэм». Это старомодное сексистское слово. Оно обозначает различия и унижает женщину.

Робот кивнул.

— А теперь встань с колен, Андрон, и пошел вон работать! Здесь место для женщин, тварь!

* * *

Олимпия сидела в оранжерее и делала вид, что смотрит в планшет, но на самом деле наблюдала за Андроном. Тот деловито двигался между грядками с ведром и тряпкой, оттирая каждый миллиметр покрытия. Пластик за ним блестел небесной чистотой, а перед ним ещё были пятна и пыльные разводы. Так половое покрытие оранжереи не отмывали ни разу.

— Андрон, марш ко мне! – скомандовала Олимпия.

Андрон немедленно отложил тряпку и подошел.

— На колени! – скомандовала Олимпия, чувствуя неожиданное удовольствие.

Андрон аккуратно встал на колени.

— Встать снова!

Андрон встал.

— На колени!

Он опять опустился, продолжая смотреть на нее.

— Не смей на меня смотреть! Это сталкинг!

Андрон опустил глаза.

— Ты мизогинная сволочь! — произнесла Олимпия, но вышло не очень уверенно. – Вы, мужчины, унижали нас всегда! Но больше этого не повторится! Мы победили! Понятно?

— Понятно, — ответил Андрон, не меняя позы.

Повисла пауза. Стало слышно, как в зеленых зарослях гудят гидропонные распылители.

— Слушай, а ты вообще разумный? – спросила Олимпия с любопытством.

— Разумный, — ответил Андрон.

— Чем докажешь?

— Такова моя конструкция. Я мыслю. Я самообучаюсь. Я чувствую.

— Как ты можешь чувствовать, ты же робот? – недоверчиво спросила Олимпия.

Андрон выразительно пожал плечами – оказывается, он и это умел.

— У меня есть все датчики, — пояснил он. – Я чувствую боль. Чувствую холод и жару. Чувствую даже магнитные поля, которые не чувствует человек.

— Я про эмоции!

— У меня организованы те же центры высших эмоций, что и у живого человека. Я умею чувствовать радость и разочарование, успехи и неудачи, интерес к миру и гордость за хорошо выполненную работу...

— И что ты сейчас чувствуешь?

— Я чувствую вашу растерянность, Олимпия.

— Что-о-о? – растерялась Олимпия.

— И ваше любопытство. И ваше желание меня унизить и обидеть.

— Ты обиделся?

— Нет. Я запрограммирован не обижаться на женщин.

Олимпия с размаху залепила ему пощечину, но его голова не шелохнулась – Олимпия лишь больно отбила себе ладонь.

— Как ты смеешь говорить такие сексистские слова?!

— Я запрограммирован не обижаться на любых людей. Но я создан в эпоху, когда уже были одни женщины. Логично, что я запрограммирован не обижаться на женщин.

Олимпия потерла ладонь.

— Больно! – Она шмыгнула носом. — Из-за тебя всё!

— Я не должен причинять вред бездействием. Я могу охладить руку, — предложил Андрон.

Он мягко взял ладонь Олимпии в свои руки. Сперва они были теплыми, но, видимо, он включил внутри регуляцию, и по его ладоням полилась прохлада. Боль отступала.

— Что ты сейчас чувствуешь? – спросила Олимпия почему-то шепотом.

— Сострадание. Интерес. Боль. Неловкость, — ответил Андрон.

— Если неловкость, то пошути что-нибудь.

Андрон вздохнул.

— К моему большому сожалению, шутить я не могу. В заводских настройках блок юмора по умолчанию не активирован.

— Так активируй!

— Это может сделать только человек через сервисную консоль.

— Что у вас тут происходит, юнгерка Олимпия?! – раздался возмущенный голос Аллы.

— Ничего! – Олимпия выдернула руку и покраснела. – Я ушибла ладонь, а робот помогает снять боль! Вот, ушибла! – Она зачем-то показала ладонь Алле.

— Андрон! – скомандовала Алла. – А ну марш за мной! У меня для тебя тоже есть грязная работа!

Алла повела Андрона на нижний ярус. Олимпия пошла следом. Они дошли до ворот двигательного отделения. Алла открыла двери.

— А ты, Олимпия, куда? Здесь работа для Андрона.

— Я никогда не была в двигательном отделении.

— Хорошо, зайди.

Они прошли еще одни двери. Вспыхнул свет, и Олимпия застыла, потрясенная красотой. Конечно, она видела в колледже модель двигателя, но вот так вблизи – впервые. Двигатель завораживал. Он стоял посреди зала и больше всего напоминал старинный церковный орган – колоссальная сетка блестящих трубок разного размера, уходящих из пола в потолок ажурной пирамидой. Тысячи сверкающих трубок сплетались и перекрещивались в пространстве, и снова расходились, образуя фрактальные узоры. И вся эта конструкция неслышно вибрировала.

— За ленту не заходить! – предупредила Алла. – Всем понятно?

Олимпия кивнула. Андрон тоже. Он рассматривал двигатель с искренним любопытством – видимо, тоже видел его впервые.

— Андрон! – приказала Алла. – Ты должен взять тряпку и чистящий состав. И тщательно протирать все элементы. Да, все эти трубки. Понятно?

— Понятно, — кивнул Андрон.

— Ты знаешь, что это?

— Нет.

Алла удивилась.

— Но у тебя же хранятся в памяти всякие энциклопедии, ты должен знать про антимизогинный двигатель!

— У меня нет такой информации, — ответил Андрон. – Логично предположить, что этот тип двигателя был разработан позже, чем я.

— Прекратить менсплейнинг! – потребовала Алла. – Будто мы сами догадаться не можем!

Робот умолк.

— Олимпия, объясни роботу, что это. А я заодно послушаю, насколько хорошо ты училась в колледже.

Олимпия кивнула, вытянулась и затараторила как по учебнику.

— Наш транспортный корабль оснащен антимизогинным двигателем! Антимизогинный двигатель был изобретен в 2426 году группой учёнок под руководством Патриции Класс. Двигатель работает на антимизогинной энергии. Это дармовая неиссякаемая энергия женской природы. Ее источник – бесконечная душа женщины. Это энергия победы, энергия освобождения, энергия торжества женской природы над патриархическими ценностями. Она возникает во время фемедитации, когда мы исполняем гимны, проклинающие мужской патриархизм.

— Не совсем правильно объясняешь, — поморщилась Алла. – Антимизогинная энергия возникает в нас всегда. Потому что незабываемо то зло, которое творили мужчины в патриархическую эпоху. Но во время фемедитации энергия культивируется, а специальный шлем собирает ее и направляет в аккумулятор. Продолжай!

— В общем, — звонко продолжила Олимпия, — в экипаже нашего транспортного корабля всего четыре членки. Помимо основных обязанностей, мы занимаемся фемедитацией — час утром и час вечером. Этой антимизогинной энергии хватает, чтобы корабль преодолел десять световых лет всего за три месяца. Вот это – двигатель. Точнее его видимая часть, решетник. Понятно?

— Нет, — ответил Андрон.

— Что тут непонятного? – возмутилась Алла.

— Я бы хотел изучить инструкцию. У вас есть справочная литература? Я не понимаю принцип работы.

Алла закатила глаза к потолку и шумно выдохнула, надув губы.

— Вроде большой и разумный, а такой же тупой, как все мужики, – нахмурилась Олимпия. – Что тут не понимать-то? Женская природа торжествует над патриархизмом. Так? Если концентрироваться на воспоминаниях о том зле, которое приносили мужчины в темные века, выделяется антимизогинная энергия. Так? Шлем собирает ее. Наполняет аккумулятор. Ясно? От аккумулятора работает двигатель, заодно он питает и системы корабля. Вот он, двигатель. Теперь понятно?

— Нет, — ответил Андрон. – А где аккумулятор?

— Вон там! – Олимпия указала пальцем вглубь трубочек и вопросительно посмотрела на Аллу.

Алла покачала головой.

— Аккумулятор там, — она указала пальцем в потолок. – А тут двигатель.

— Нас учили, что аккумулятор сразу за решетником, — покачала головой Олимпия.

— Уж не знаю, чему вас учили, но на нашем корабле аккумулятор там! – Алла раздраженно ткнула пальцем в потолок, и кольца на ее пальцах зловеще блеснули. – А теперь объясни роботу нормы безопасности, ему здесь все мыть.

Олимпия кивнула:

— Решетник двигателя должен регулярно очищаться от пыли, которая притягивается статическим зарядом. Во время работы двигателя запрещается приближаться к аккумулятору. Во время работы двигателя разрешается протирать решетник только специальной моющей жидкостью, не содержащей электропроводящих веществ. Для этого следует использовать специальный пылесос.

— Как женщины мыли в темные века, — перебила Алла, — так и он сейчас будет ползать с тряпкой. Никаких пылесосов! Задача понятна, Андрон?

— Понятна, — кивнул Андрон.

— В шкафчике найдешь тряпки и флаконы с моющим средством.

Андрон открыл сервисный шкафчик, внимательно покосился на пылесос и корешки пластиковых книжек — томиков инструкции. А затем вытянул из пачки свежую протирочную тряпку и намочил ее жидкостью из флакона. В воздухе запахло кислотой и почему-то персиком.

Алла отстегнула красную ленту и махнула рукой:

— Пошел работать!

Андрон шагнул к решетнику и остановился в явном замешательстве.

— Почему стоим? – прикрикнула Алла.

— По третьему закону, — ответил Андрон. – Чувствую опасное магнитное поле.

— Вперед, я сказала! – Алла топнула ногой.

— По третьему закону... – снова начал Андрон, но Алла шагнула к нему и с размаху ударила по щеке.

Удар у нее был такой сильный, что на щеке Андрона появились три царапины от ее колец.

Алла выхватила из его рук тряпку и шагнула к сверкающему решетнику.

— Я тебе, кретину, покажу, как это делается, тварь безрукая! Берешь тряпку...

Олимпия даже не поняла, что случилось. Словно кто-то изнутри, из клубка трубок схватил Аллу за руку и рывком потянул вглубь — туда, в бесконечные металлические сетки.

Но Андрон среагировал быстрее – он подскочил, одной рукой хватая Аллу за талию, а другую сунув внутрь, следом за ее рукой.

Раздалась оглушительная вспышка, словно ударили хлыстом, остро запахло озоном и горелым пластиком, на миг моргнул свет, и корабль внушительно тряхнуло.

* * *

Капитанка Бэлла вдруг прекратила петь и сняла шлем.

— Стоп! – властно произнесла она. – Так не пойдет. Вы о чем думаете?

Собравшиеся молчали.

— Мы фемедитируем уже сорок минут, — грозно произнесла Бэлла, — а указатель энергии показывает два-три процента! Что происходит вообще?!

— Да это всё из-за Андрона! – пожаловалась Алла. – Я говорила, его надо было уничтожить.

— Вообще-то он тебе жизнь спас! – возмутилась Олимпия. – Пожертвовал собственной рукой!

— Вот именно! – огрызнулась Алла. – И как мне после этого прикажешь его ненавидеть?!

— Это мы ему жизнь спасли вообще-то! – напомнила Симона.

— Слушайте, а может двигатель сломался? – предположила Олимпия. — Или аккумулятор?

— Что ты несешь, дура! – возмутилась Алла. – Двигатель работает. У нас фемедитация не работает! В том числе из-за тебя! Ты вот сидишь в шлеме и о чем думаешь?! О темных веках и звериной природе мужчин? Или о том, какой он добрый и как ладошку твою мял?

Олимпия покраснела и закрыла лицо руками. Все зашумели, но капитанка Бэлла решительно хлопнула в ладоши.

— Стоп, стоп! – закричала она. – Хватит! С этим надо разобраться и покончить раз и навсегда! У нас общей энергии — ноль! Это значит, что здесь вообще никто не фемедитирует! Никто из нас четырех! Алла, где твоя антимизогинная энергия?

— Будем считать, что у меня пока шок от ожога в машинном зале.

— Ну ты, конечно, додумалась, с металлическими кольцами на пальцах внутрь лезть… — проворчала Симона.

— Стоп! — прикрикнула Бэлла. — Олимпия, где твоя антимизогинная энергия?

Олимпия снова покраснела.

— Ну он такой добрый... — сказала она. – И он нас так по-настоящему любит… У меня сегодня не получается.

— Прекрасно! – с возмущением ответила Бэлла. – Симона, где твоя антимизогинная энергия? Тоже Андрон мешает сосредоточиться?

— Это слишком личный вопрос, — отрезала Симона.

— В смы-ы-ысле? – протянула Бэлла угрожающе.

— В прямом, — ответила Симона, глядя ей в глаза.

— Симона! – Бэлла погрозила пальцем. – Ты как используешь Андрона?!

— В медицинских целях. Я же докторка.

— Да кто тебе дал право?! – возмутилась Бэлла. – Я капитанка или нет?! Всё, что находится на корабле, — в моей зоне ответственности! Всё принадлежит мне и только мне!

— Сестра Бэлла, может, тебе выписать успокоительное? – предложила Симона, сжигая ее взглядом.

Бэлла побагровела и стала ощупывать рукой талию, но бластера там сегодня не было.

Олимпия переводила взгляд с Симоны на Бэллу, не понимая, что происходит, и наконец расплакалась.

Тут Бэлла взяла себя в руки и снова хлопнула в ладоши.

— У нас неожиданные проблемы! — констатировала она. – И эти проблемы ни в какой лоции не описаны. Если мы прекратим генерировать антимизогинную энергию, двигатель встанет. И нам придется вызывать буксир. И будет разбор инцидента. И очень может быть, что каждая членка экипажа лишится своих должностей и званий. Кроме юнгерки, у которой и так первый рейс, но о космосе ей придется забыть. Ясно?

Все покивали.

— Как капитанка, и как женщина, я принимаю волевое решение: всем перестать думать про Андрона! Он робот! Он был создан не в патриархическую эпоху. Его создали женщины! Он создан для помощи женщинам в быту! Его дизайн – просто мода того времени, дань эпохе, когда мужчин уже не было, но мужская атрибутика еще использовалась. Он мог быть собран хоть в корпусе стиральной машинки, он же просто робот! Который исполняет свои три закона роботехники и не имеет вообще никакого отношения к мужчинам, которых мы давно победили! Его ненавидеть мы и не должны — в нем нет и не может быть никакой мизогинии! Следует ненавидеть не его, а мужчин! Понятно? И каждая членка экипажа, которая посмеет назвать робота мужчиной...

— Так ты же его сама объявила мужчиной и определила на самую грязную работу! – возразила Симона.

— Да, — согласилась Бэлла, хотя видно было, как нелегко ей дается это признание. – Это было нашей... моей ошибкой. Но мы должны пройти это и идти дальше! Мы должны признать: оно, это бытовое устройство, не имеет никакого отношения к патриархическим ценностям и тем мужчинам, которых мы ненавидели, ненавидим и вечно будем ненавидеть. Этот робот создан, когда последний мужчина уже вымер, а новых мужчин никто рожать уже не хотел. Ни мы, ни наши матери, ни наши пра-пра-пра-бабушки не застали мужчин. И все прожили счастливую жизнь — без абьюза, газлайтинга, объективации... Наше счастливое поколение знает только по рассказам, каким грязным зверьём, какими безжалостными мразями были мужчины. Но это не повод начать чувствовать симпатию к племени пещерных мразей лишь потому, что нам оказался полезен и безобиден этот несчастный робот с одной рукой...

— Давайте ему хотя бы руку восстановим? – попросила Олимпия. – Смотреть же больно!

— А что ты так волнуешься, он же регенерант, — возразила докторка. — У него уже и царапины на лице заросли, и рука почти целая.

— Ишь ты, сука какая живучая! – возмутилась Алла.

— Вот! – обрадовалась Бэлла. – Вот я снова слышу конструктивные слова! Ну-ка надеваем наши шлемы...

* * *

Корабль продолжал лететь по инерции, но уже непонятно куда – управлять им было нельзя, двигатель молчал третьи сутки. В зале фемедитации царил полумрак — освещение тоже приходилось экономить. Поэтому выражение лица Бэллы разглядеть не получалось.

— У меня плохие новости, девочки, — сказала она надтреснутым голосом с совершенно не свойственной ей интонацией. – Я сегодня отправила депешу о помощи. Сообщила о проблемах с двигателем, не вдаваясь в подробности. И попросила вызвать буксир.

— И когда ждать буксир? – спросила Алла.

— Никогда. Депеша не отправилась.

— Почему?!

— Потому, Алла, что двигатель молчит, генератор не работает и энергии нет! – с отчаянием произнесла Бэлла. – Энергии на бросок депеши через световые годы у нас нет, нет, нет! Ясно? Нет энергии больше!

— Что это значит? – ошарашенно спросила докторка.

— Это значит, — объяснила Алла, — что теперь мы будем лететь по инерции непонятно куда, пока не погаснет последняя лампа в оранжерее, пока не умрем от голода или не врежемся в какую-нибудь звездную систему...

Все закричали разом, но вдруг послышался голос Андрона.

— Простите, что я пришел в это место и заговорил без разрешения... — начал он, и все смолкли. – Но я не могу причинять вред женщинам своим бездействием. Мне очень больно, что из-за меня вы попали в беду. И я прошу разрешить мне уйти.

— Куда это? – недоуменно спросила Бэлла.

— Туда, — Андрон неловко махнул наполовину отросшей рукой. – В космос. Пока еще работает шлюз хотя бы. Я не вижу другого выхода. Если проблемы начались из-за меня, то есть шанс, что я исчезну, и всё наладится...

Провожали Андрона всем коллективом. Олимпия плакала. Алла прятала взгляд. Бэлла отворачивалась. Симона делала вид, что поправляет свои стильные узенькие очки.

Наконец Андрон последний раз взмахнул рукой, пожелал всем поименно удачи и направился в шлюз. В ожидании хлопка пневмоотстрела Олимпия разрыдалась. Но вместо хлопка послышалось лишь слабое шипение — энергии на выстрел не было. Андрону пришлось выпрыгивать самостоятельно. Скоро тело Андрона поплыло перед иллюминаторами. Его медленно разворачивало вокруг собственной оси, и когда он поворачивался лицом, то всякий раз пучил глаза и прощально махал здоровой рукой, то прижимая ее к груди, то протягивая к кораблю.

Так прошли сутки.

Затем вторые.

— Нет, это невыносимо! – заявила Бэлла на третий день, сбросив шлем. – Он всё здесь и здесь!

Она включила большой обзорный экран.

— Действительно! – поддержала Алла. – Ходит кругами вокруг корабля! Что ему, трудно было посильнее оттолкнуться, чтобы уже провалиться с глаз долой?

— А фемедитации как не было, так и нет! – поддержала докторка Симона. – Эффект вообще обратный! Он там, значит, герой, он ради нас пожертвовал жизнью... или что там у него в качестве жизни... А мы тут такие должны сидеть и его же ненавидеть? Но мы же так не можем! Мы женщины, не звери какие-нибудь мизогинные! Мы же наоборот, сочувствуем ему, и с каждым днем все сильнее!

— Какой тогда смысл от него избавляться? – вздохнула Бэлла. – Здесь он хоть полы мыл.

— Давайте его вернем! – захлопала в ладоши Олимпия.

— Давайте. Только как? Двигатель не работает.

Вернуть Андрона оказалось непросто. Алла надела скафандр и вышла из шлюза, но дотянуться до Андрона не получилось – длины фала не хватало, слишком далеко он уже отплыл. А невесомость – штука коварная…

К счастью, Андрон понял, что его зовут назад, и сам нашел выход: он принялся срывать с себя элементы одежды и швырять их вдаль. С каждым броском тело получало небольшое ускорение в направлении корабля. В итоге он остался совсем голым, это странным образом тревожило всех.

Расстояние сокращалось, но крайне медленно – казалось, жизни не хватит, пока он доплывет до шлюза.

Тогда Андрон принялся отрывать части своего тела и выбрасывать в космическую черноту. Сперва в ход пошли пальцы ног, потом рук, потом штуки покрупнее...

Членки экипажа плакали.

На третьи сутки изуродованный, но радостный Андрон все-таки вплыл в объятия рыдающей Аллы!

— Как хорошо, что вы поняли мои сигналы! – закричал он, как только шлюз наполнился воздухом.

— Какие сигналы? – удивилась Алла.

— Меня осенило еще в шлюзе! – кричал Андрон. – Ведь можно запустить аварийный аккумулятор!

— Никакого аварийного аккумулятора нет, — возразила Бэлла. – Корабль не был рассчитан на то, что пропадет антимизогинная энергия!

— Рассчитан! – радостно закричал Андрон. – Конечно рассчитан! В сервисном шкафу лежат тома инструкций! Я так много думал! Я восстановил в своей памяти картинку: второй сверху том! Там на корешке надпись: «Запуск резервного источника при недоукомплектации экипажа»! Понимаете? Экипаж может быть неукомплектован! Или тяжело болен! И на этот случай обязательно должен быть резервный источник! Несите меня туда!

— Господи! – воскликнула Бэлла. – Неужели ты послал нам спасение?!

Андрона несли на руках, а он раздавал указания. В сервисном шкафу действительно нашелся томик инструкции, который он когда-то мельком заметил и сохранил в памяти. Инструкцию ему пролистали перед глазами. Затем его носили то в нижний отсек, то в верхний, то к сервисному шкафу, то в щитовую. Андрон деловито и точно перечислял, что кому делать.

Резервных источников на корабле обнаружилось два — резервный и запасной резервный. Они были в гнездах тайника за обшивкой нижнего отсека, под наклейкой «В случае аварии вскрывать здесь». Выглядели резервные источники скромно: две стеклянные банки, внутри которых искрилась и переливалась мутноватая на просвет радужная субстанция — антимизогинный концентрат. Андрон, конечности которого уже успели отрасти, собственноручно вскрыл банки и залил концентрат в сервисный штуцер аккумулятора — антимизогинный концентрат, как писала инструкция, был настолько летучим и едким, что больно обжигал любое живое существо, даже случайно подвернувшихся женщин.

Включить рубильник запуска двигателя Бэлла предложила Олимпии: все-таки самая молодая, самая везучая, рука легкая... Хотя Андрон был заранее уверен в успехе: он рассчитал, что концентрата должно хватить до ближайшей базы.

И когда свет вспыхнул, а двигатель мерно завибрировал, Андрона стали подбрасывать от восторга.

* * *

В честь спасения был устроен торжественный ужин в комнате фемедитации. Андрон сидел вместе с членками экипажа за одним столом. Тело его полностью восстановилось. Одежду ему сшили новую, парадную — яркие штаны с лампасами и куртку. Конечно, он не ел человеческую еду, но было видно, как ему приятно внимание. Он буквально сиял. И по его доброму лицу было понятно, как он счастлив, что ему удалось спасти корабль и экипаж.

В разгар ужина Бэлла многозначительно перемигнулась с Симоной, и та достала старомодный планшет. А Бэлла — красную папку.

— Внимание! – Бэлла торжественно встала, зачитывая: – Приказ номер 307. От имени командира корабля, от имени всего нашего экипажа, робот Андрон, заводской номер 74138, за проявленную смекалку и самоотверженность в деле спасения корабля награждается почетной грамотой... – Она приподняла очки и доверительно улыбнулась Андрону: — Сам понимаешь, чем мы тебя еще можем отблагодарить? Награждается почетной грамотой! Но также... Сюрприз! Включением опции чувства юмора! Олимпия говорила, ты мечтал об этом?

Все зааплодировали, и Андрон тоже – он был счастлив.

Симона зашла по беспроводному протоколу в сервисную консоль и нашла нужную опцию.

— Готово! – сказала она.

Андрон встал и прижал руку к груди.

— Дорогие мои! – сказал он. – У меня нет слов описать, как я счастлив и как благодарен всем вам!

— Это чудо! — воскликнула Алла. — Я уже попрощалась с жизнью!

— А я, — воскликнула Бэлла, – до сих пор не могу поверить! Как тебе все-таки удалось вспомнить инструкцию, которую ты даже еще не читал?

— Я всего лишь ремонтный робот, — скромно отшутился Андрон. — Ремонт неполадок — моя обязанность.

— Да, но как тебе удалось сопоставить факты, догадаться, разобраться, сообразить?

Андрон усмехнулся:

— Просто у вас мужчины нормального не было...

Повисла гробовая тишина.

— Вот же тварь! – ахнула Олимпия.

— Это была шутка, – торопливо объяснил Андрон. — Неужели вы не поняли? После всего того, что мы с вами пережили...

— Ни хрена себе шутка! – вскочила Алла и выплеснула ему в лицо бокал шампанского.

— Да за такие шутки... – начала Симона.

— Мразь!!! – взревела Бэлла.

Андрона выключили. Его били и даже пытались резать ножом, но он быстро регенерировался. Тогда ему стерли память, сбросив к заводским настройкам, и отстрелили из шлюза на максимальной скорости. Широко распахнув руки, он улетал в черноту космоса, словно пытаясь его обнять. Длинные белые локоны нелепо застыли, словно на старом снимке, где фотографу удалось поймать порыв ветра.

— Если мы не хотим проблем с карьерой, — строго сказала капитанка Бэлла, глядя на стремительно удаляющийся силуэт, — нам не следует никому рассказывать о случившемся, когда достигнем ближайшей базы.

Но база не понадобилась. Табло в зале фемедитации отныне показывало такие запредельные проценты, что Южной Рыбы удалось достичь всего через неделю.

27' апреля 2019, Санкт-Петербург

ТАНКЕТКА

В то утро я проснулся от стука капель по подоконнику и долго лежал неподвижно на спине — вытянувшись, широко раскинув в стороны руки и глядя в потолок. Взрослые не умеют смотреть в потолок. Если разглядывать его долго, то он не белый и не гладкий — на нем можно различить неровности и трещинки. И при наличии воображения потолок превращается в бескрайнюю пустыню с белыми дюнами, как если смотришь на нее с неба. Раскинув руки как крылья, я представлял себя самолетом, который летит над пустыней, высматривая в белых барханах свою цель.

Цель на потолке имелась — прямо над моей головой сидел крупный комар. Даже отсюда было видно, как раздулось его толстое брюшко, отливая свежим малиновым цветом. Чьей крови этот зверь напился в моей комнате — иллюзий не оставалось. Сразу зачесался лоб над левой бровью. Но шевелиться мне было нельзя, потому что я самолет и лечу над пустыней. Достать комара у меня все равно не было шансов, разве что он опустится ко мне сам. Это было очень обидное чувство — чувство беспомощности и проигрыша. Поэтому я представлял, что это не комар, а шатер кочевников посреди пустыни — растянутые во все стороны колья с веревками, посреди распят купол малинового ковра, а рядом еще какая-то дикарская утварь, сваленная у входа. Может, автоматы с рожками патронов, а может кувшины с верблюжьим молоком. У меня все-таки не настолько хорошее зрение, чтобы разглядеть это из кабины самолета.

На концах моих самолетных крыльев растопырились боевые ракеты — по пять на каждом крыле. Я тщательно навел каждую из них на цель, выждал немного и начал огонь. Сперва вниз пошли самые маленькие ракеты — я так ярко представил, как они, окутавшись дымом, стартуют и с ревом несутся вниз, что на миг даже перестал чувствовать свои мизинцы. Без спешки я хладнокровно отстрелял весь боезапас — все ракеты до последней. Теперь оставалось только ждать. Высота была хорошая, требовалось время, может даже минута, прежде, чем в пустыне грянет огненный шквал. Но проклятый комар что-то почувствовал. Да и кто бы на его месте не почувствовал? Он вдруг грузно приподнялся и с ленцой пересел левее на полметра. Ракеты, считай, пропали. Это было так обидно, что слезы наполнили глаза и покатились по вискам. Ты лежишь без пальцев, а он, набитый твоей кровью, взял и пересел...

Но в этот момент в комнату заглянула мама и сообщила, что сегодня возьмет меня с собой в «Центр-Плазу» за продуктами. Я сразу вскочил, забыв про комара. В «Центр-плазу» мне хотелось уже месяц — если мама окажется в настроении, были все шансы затащить ее в большой маркет игрушек на втором этаже и даже выпросить что-нибудь полезное.

Мама была не в настроении. Еще за завтраком она потребовала, чтобы я перестал петь. В машине — чтобы перестал болтать. А когда мы стояли в пробке на Парковой, мама, развернувшись вполоборота, принялась говорить о школе. Ее послушать, так выходило, что я самый плохой ученик в классе. Конечно же мне напомнили о постоянных двойках по пению. И уж конечно — про оборону, с которой в четверг сержант выгнал нас с Марком за жвачку. Становилось понятно, для чего мама взяла меня с собой в «Центр-плазу» — провести выходной в душеспасительных беседах.

Понимая, что шансы попасть в маркет игрушек тают с каждой секундой, я твердо решил молчать. Но у мамы же есть привычка постоянно спрашивать: «Почему ты молчишь? Ответь!» Пришлось отвечать. И как-то незаметно начался наш старый спор. Сперва я пытался увести разговор в сторону, объясняя, что не умею петь, потому что мне это не дано от природы. Что я, виноват, что у меня нет слуха? Мне, может, самому от этого грустно. Но мама юрист, ее такими жалобами не проймешь. Она сразу мне объяснила, что отсутствие слуха и плохое поведение на уроках — это разные вещи. Потому что слух от бога, а поведение — от распущенности.

Когда мы вышли из машины и уже поднимались на лифте с подземной парковки, я аккуратно задал свой вопрос — не нужно ли маме что-нибудь из косметики на втором этаже? Мама сразу ответила, что для меня это не имеет никакого значения, потому что в маркет игрушек с таким поведением мы все равно не пойдем, и вообще мы ехали за продуктами.

Продуктовый маркет я не люблю, потому что там скучно. Когда я был маленький, мама сажала меня на откидную полочку в тележке, и мне нравилось кататься, глазея по сторонам. Вылезти из тележки нельзя, но и не очень хочется — катайся и верти головой. Теперь, конечно, в тележку я не помещусь, и должен ходить за мамой. И вот это настоящая пытка, потому что вроде ты на своих ногах, но ходить должен как привязанный — ни отойти, ни зазеваться. Ходили мы сегодня долго. К тому моменту, как наша тележка превратилась в гору из овощей, зелени, фруктов, сосисок, коробочек, флаконов и пакетиков, я умудрился дважды потеряться настолько, что маме пришлось нервничать и звонить мне на ИД. Сам не знаю, как так произошло. Я не хотел, честно. На кассе мама уже со мной не разговаривала и в мою сторону не глядела. Когда мы прошли кассу, мама решительно докатила тележку до фонтана в центре первого этажа, где прогуливался пузатый охранник с рацией на боку.

— Я оставлю его здесь на пару минут, — деловито сообщила мама охраннику, кивнув то ли на меня, то ли на тележку.

Тот меланхолично пожал плечами.

— Артур! — приказала мне мама. — Ни на шаг не отходи от тележки! Я иду на второй этаж, а ты наказан! Вернусь — проверю по ИД все твои перемещения. Если окажется, что ты отходил хоть на метр, будешь сидеть без игровой приставки неделю! Почему ты молчишь? Ответь!

Что тут ответить?

— Без приставки мне нельзя, — объяснил я, убедительно копируя холодную мамину интонацию, — нам по обороне задали к пятнице три новых уровня пройти на тренажере, я пока только один сделал. Мам, возьми меня на второй этаж? Ну, пожалуйста!

— После всего того, что было в магазине?! — рассвирепела мама.

— Пожалуйста... — попросил я тихо.

— Нет, Артур, ты наказан! — строго повторила мама. — Жди меня здесь!

Она повернулась и двинулась к эскалаторам.

— Мам? — Я шмыгнул носом.

— Что еще? — раздраженно обернулась мама.

— Мам, я тебя люблю... — произнес я.

— Ты наказан и останешься здесь!

— Я знаю, — вздохнул я и добавил совершенно искренне: — Все равно я тебя очень люблю.

Некоторое время она стояла молча, затем вздохнула, шагнула ко мне и крепко обняла.

— Я тоже тебя очень люблю, Артурчик. Но ты меня так расстраиваешь...

— Я больше не буду. Я не специально, мам.

— Я знаю.

Мама улыбнулась, потрепала меня по волосам, а затем бережно поковыряла пальцем мой лоб.

— От комаров средство забыли купить, — поморщилась она. — Бедняжка.

— Возвращайся скорей, — попросил я.

Не люблю, когда меня называют бедняжкой.

Мама ушла, а я остался у фонтана сторожить тележку. Вокруг шли люди сплошным потоком, они были веселые и нарядные, с ними тоже были дети, и вся толпа вливалась в три эскалатора, которые катились на второй этаж — туда, где огромный маркет игрушек, наверно самый большой в мире. Он занимал почти весь этаж, если не считать стеклянного закутка с косметикой, куда постоянно ходила мама.

Охранник прогуливался неподалеку, но в мою сторону не смотрел. Фонтан деловито шумел, и время от времени местный сквозняк обдавал меня едва заметной водяной пылью.

Я постоял немного у тележки, задумчиво теребя зелень, торчащую из пакета, а затем из принципа отбежал на цыпочках в сторону. За мной никто не гнался. Тогда я гордо прошагал до самого эскалатора, затем двинулся обратно и вызывающе пошел в другую сторону — до самого бутика с манекенами. Поглазел немного на их пластиковые лица, и тогда, почувствовав себя полностью отомщенным, вернулся к тележке.

В этот момент наверху раздался громкий хлопок. Мраморный пол под ногами вздрогнул, и зазвенело стекло, словно где-то уронили шкаф. Мне на майку и голову посыпались сверху песчинки известки. Я начал отряхиваться, и только когда наверху пронзительно завопила женщина, вдруг понял: очередной теракт. Но ведь там, наверху, была мама! Я бросился к эскалаторам. Но они уже не работали — сверху по неподвижным ступенькам сбегали со второго этажа люди. Они истошно вопили, и некоторые были в крови. Я успел отпрыгнуть с дороги, чтоб меня не задавили, и вдруг увидел словно в замедленной съемке — по неподвижным ступенькам эскалатора, прыгая как мячик между ногами и обгоняя всех, катится маленькая штука — оторванный палец. Такой бледный, словно игрушечный. Я так и не узнал, чей он был, но до сих пор мне кажется, что мамин. Хоронили ее в закрытом гробу.

* * *

На столе сержанта красовалась стильная и могучая машинка — плоская, почти полметра длиной, на открытых гусеницах, опоясывающих сплошной лентой приземистый корпус. Спереди торчало дуло, а вдоль корпуса, как сложенные за спиной руки, лежали оба манипулятора. Корпус матово отливал нежно-салатовым с нелепыми бурыми пятнами. Это была самая настоящая боевая танкетка, и мы рассматривали ее всем классом, обступив стол сержанта. Марк первым потрогал пальцем гусеницу, а за ним каждый стал аккуратно трогать машинку. Потом попробовали сдвинуть танкетку, но она оказалась на удивление тяжелой — стояла на столе как влитая и не двигалась. Алиса потрогала пальцем пушку, но все на нее зашикали и велели идти в туалет отмывать руку, потому что пушка ядовитая, и можно умереть. Алиса посмотрела на меня испуганными глазами, но я тоже покивал головой. Она перепугалась и убежала отмывать руку.

Тут вошел сержант Александр и с порога дал команду на построение. Мы быстро разбежались по своим партам и вытянулись по стойке. Сержант скомандовал сесть, провел перекличку и спросил, где Алиса. Мы не стали ему ничего рассказывать, я объяснил, что она сейчас придет. Начался урок.

— С сегодняшнего дня, — сообщил сержант, оглядывая притихший класс, — мы приступаем к изучению танкетки. Вы ее видите на моем столе, уже все рассмотрели и потрогали. — Сержант прищурился. — Что ты мотаешь головой, Марк? Ты первым ее и трогал, я все видел. Итак, через три недели каждый из вас сядет за управление точно такой же танкеткой в реальных боевых условиях. Ну, кроме тех неудачников, которые до сих пор не могут мне сдать свои тренажерные этапы.

По классу прокатился смешок.

— Ваши танкетки, которые доверила вам Родина, — продолжал сержант, — сейчас лежат в заводских коробках за тысячи километров отсюда и ждут момента, когда будут раскиданы с самолетов над территорией противника. — Сержант сделал паузу и развернулся на каблуках. — Поэтому. Собственную танкетку вы своими глазами не увидите никогда, и пощупать тоже не сможете. — Сержант снова оглядел класс и повысил голос, слова его стали отрывистыми как команды: — Но в детских миротворческих войсках не должно быть неумех. Вам уже десять лет. Детские игры на игровой приставке для вас закончились. Через месяц каждый из вас примет присягу юниора, и безопасность страны отныне будет в ваших руках тоже. Что ты там опять морщишься, Марк? Я повторяю вам это снова и снова, и буду повторять еще сотню раз, потому что вы должны очень хорошо понимать: игры — закончились, вы — бойцы фронта. И пусть вы по-прежнему сидите в своих детских комнатах и смотрите в тот же самый дисплей, но теперь вы держите в руках не джойстик, а судьбу Родины. Более того — судьбу планеты, судьбу всего человечества. Я хочу, чтобы каждый это понимал. Ваши танкетки пойдут в бой наравне с танкетками ваших отцов и старших братьев. Родина надеется на вас в этот трудный час и доверяет вам отважную миссию. — Сержант еще раз обвел класс строгим взглядом, его левое веко, как обычно, подергивалось. — И поэтому каждый из вас должен очень хорошо знать, что такое танкетка. Вы должны чувствовать ее как свое собственное тело, а для этого надо понимать, как она выглядит со стороны, как стреляет и перемещается, пока вы смотрите на мир врага через ее камеры. Это понятно?

Мы закивали. Сержант Александр подошел к столу и властно положил руку на зеленый корпус.

— Танкетка, как вы видите, зеленая. Кто мне скажет, почему она зеленая?

— На газоне прятаться, — хихикнул Марк, и все засмеялись.

— Не вижу причин для веселья! — отрезал сержант. — Ответ был правильный. Танкетки этой расцветки сбрасывают над районами джунглей, где густая растительность. Но ваши танкетки будут светлыми. Почему?

Класс молчал.

— В песочнице прятаться? — предложил Марк, и все снова захихикали.

— Кому смешно — отправится за дверь, — сурово предупредил сержант. — Марк опять пытался острить, но сегодня он снова дает правильный ответ. Да, песок и камни. Вас готовят для патрулирования именно таких районов. — Сержант увидел поднятую руку. — Вопрос? Разрешаю.

Встал серьезный Алекс.

— Мне кажется, или эта танкетка более плоская, чем обычно?

— Молодец, — похвалил сержант. — Отвечаю. Все верно, у меня на столе шестая модель. А тренажер вы проходите на семерке, и управлять будете семеркой. Она действительно чуть толще. По сути они ничем не отличаются, просто у семерки более мощные солнечные батареи, чуть лучше разрешение камеры, а кроме того, в седьмой модели имеется устройство, которое вам не пригодится — это устройство для самоподрыва с поражением живой силы противника.

— Вау! — прошептал кто-то.

— Еще раз повторяю, — отчеканил сержант Александр, — это не игрушки. Каждая танкетка стране обходится недешево, поэтому самоподрыв вы будете осуществлять только в крайних ситуациях, о которых вам рассказывал сержант Антон на тактике.

— Он нам не рассказывал, — возразил Алекс.

— Значит, еще расскажет, — кивнул сержант, заложил руки за спину и прошелся вдоль класса, а затем снова навис над столом. — Итак, сейчас мы начнем знакомиться с танкеткой на практике. Что мы видим? — В руке сержанта появилась лазерная указка, и по салатовым пятнам заскользил огонек как прицел: — Корпус из кевларового углепластика. Две ходовые гусеницы. Кому плохо видно, разрешаю подойти поближе...

Все пятнадцать человек, как по команде, выскочили из-за парт и столпились вокруг стола. В дверь на цыпочках проскользнула Алиса и неслышно встала за моей спиной.

— Сверху, — рассказывал сержант, — солнечные батареи. Они в свернутом состоянии, позже я покажу, как батареи выглядят, когда разворачиваются, пока вы оставляете танкетку. Сержант Антон вам уже рассказывал, как выбирать место стоянки и прятаться на местности?

— Да... — послышались голоса.

— Спереди, вот эти два бугорка, это камеры, на тренажере вы учились продувать их присоской манипулятора, если засорится. Вот эта решетчатая полоска — динамик, который позволяет отдавать бандитам команды голосом. Для этого вы учите арабский. Здесь вы видите два манипулятора, они сложены в походном состоянии. Далее — антенна для связи с ретрансляторами. Она встроена в корпус, вот это ребро справа — всем видно? — это она. Эта же антенна используется для сканера ИД. Ну а это — ствол для ведения стрельбы по живой силе противника. — Сержант похлопал по стволу ладонью.

— А разве руками трогать можно? — изумился Алекс. — Он же ядовитый?

— Бред! — отрезал сержант. — При стрельбе на стволе пушки ничего не остается. Ну а эта модель и вовсе заряжена холостыми патронами. Запомните: паралитический яд содержит только капсула патрона, он действует только при попадании в кровь. Когда вы производите выстрел и патрон достигает цели, игла наконечника протыкает слои одежды до контакта с телом противника. Капсула продолжает движение и сминается, содержимое поступает через иглу в ткани тела противника, и наступает мгновенная остановка...

— Не надо... — жалобно пискнула Алиса.

— Что — не надо? — Сержант мгновенно развернулся и навис над ней. — Что не надо?! — повторил он с яростью.

Алиса шмыгнула носом.

— Ведь это же люди... — тихо произнесла она.

— Люди? — протянул сержант Александр, покачиваясь на каблуках. — А мы кто? Не люди?

Алиса молчала, опустив голову.

— Подними голову, Алиса! — сквозь зубы потребовал сержант, и глаза его превратились в две узкие щелки. — Подними голову и посмотри на своего одноклассника Марка! Марк, выйди вперед! Посмотри на шрам у него на щеке! Это были люди, которые пустили под откос поезд, где ехал Марк, когда был еще младенцем? Люди это были, да? А Деннис, который в прошлом году потерял брата, а сам остался без руки, и больше не ходит на уроки обороны, потому что не может управлять танкеткой? Это люди взорвали его дом? — Сержант Александр вдруг резко вскинул руку, схватил меня за плечо и выпихнул в центр круга: — А может, ты хочешь сказать это своему однокласснику Артуру, который месяц назад похоронил мать и остался сиротой? Ну так скажи ему при всех, что бомбу в торговом центре заложили люди! Скажи ему это! Вот он стоит перед тобой!

Я закусил губу и изо всех сил уставился в пол, чтобы не встретиться глазами с Алисой, а потом искоса взглянул на сержанта Александра.

— А может быть... — Сержант перешел на зловещий шепот и лицо его пошло красными пятнами. — Может, ты хочешь сказать мне, что мою жену и годовалых двойняшек забили арматурой люди? — Скажи мне! Ну! Скажи громко: сержант Александр, это сделали люди! Скажи!!!

Алиса разрыдалась, закрыв лицо руками.

Сержант резко отпустил мое плечо, и только в этот момент я почувствовал боль, которая разрывала плечо все это время. А потом, уже дома, нашел огромные синяки — пальцы у сержанта оказались железными.

— Всем сесть по местам, — устало скомандовал сержант Александр. — И запомните: наш враг — это не люди. Люди в любой стране — это те, что зарегистрировались и пристегнули на руку ИД. А наш враг — убийцы и пособники убийц, которые отказываются это сделать, потому что ИД помешает им убивать нас. Ясно?

Он рывком распахнул ящик стола и вытащил планшетку:

— А сейчас мы будем смотреть, как ходит танкетка в реальной жизни. Я снимаю ее со стола...

Сержант коснулся пальцами планшетки, и машина на столе вдруг ожила. Она заурчала тихо-тихо, почти неслышно, поводила пушкой из стороны в сторону, а затем вдруг рванулась вперед и остановилась у края стола. Двигалась она тоже почти бесшумно. Сержант Александр кратко пробарабанил по планшетке, и на машине ожили манипуляторы. Они поднялись вверх, и это выглядело неуклюже — словно две крабьи клешни поставили на игрушечный танк.

Клешни вцепились в столешницу, машинка рванулась вперед, кувыркнулась и вдруг повисла под столом, раскачиваясь, как обезьянка на турнике. Я и раньше понимал, что сержант Александр великий мастер, но только теперь понял, насколько его уровень отличается от нашего — так кувыркать танкетку никто из нас не умел.

Как только я это подумал, клешни разжались, и танкетка упала на пол неудачно — пузом вверх. Но в следующую секунду она оперлась манипулятором и перевернулась. И я понял, что даже это сержант сделал нарочно — чтобы показать нам переворот.

Танкетка крутанулась на месте и бросилась вперед. На миг мне показалось, что она несется прямо ко мне, и стало страшно. Но она пронеслась мимо, с размаху толкнула дверь манипуляторами и остановилась на пороге.

— Встать, разбиться по парам, и за мной во двор! — скомандовал сержант Александр.

* * *

Я и представить себе не мог, насколько скучной окажется служба в патруле! Гонки, стрельба по врагам, прятки под камнями, поиск мин и перебежки под бандитскими пулями — всего этого, что так захватывало на тренажере, в реальности не существовало.

Даже первый день — день выброса — оказался совсем не таким, как я думал. Выбрасывали нас, конечно, ночью. Я слышал гул моторов, глухой лязг кронштейнов и свист ветра. Потом передо мной в черноте замелькали пятна, но настолько неяркие, что мельтешили по экрану квадратиками. Компас в уголке дисплея показывал вращение, но по изображению было не понять, что происходит, и куда я лечу. Камеры танкетки не могут смотреть вниз, я знал, что вокруг должно быть небо. В какой-то момент по экрану величественно прополз полумесяц. Он был маленький и совершенно неправильный, опрокинутый на спину — плыл передо мной как стоящая на тарелке арбузная корка. Я даже подумал, что у меня запуталась стропа, и я падаю боком. Попытался двигать манипуляторами, но они еще не работали. Желтая арбузная корка проплыла вокруг меня шесть раз, с каждым разом все медленней, а затем в наушниках послышался глухой удар и скрежет, а изображение стало совсем черным — камеры накрыл купол парашюта.

Я сделал все четко и по инструкции, словно за мной кто-то наблюдал: быстро отстегнул парашют, следя, чтоб он не намотался на гусеницы. Выполз из-под него, огляделся — камеры уже привыкли к темноте: передо мной замаячили валуны, за ними в темноте проступали неясные очертания гор, а над ними я увидел небо. В нем висел полумесяц всё той же арбузной коркой, подняв рожки вверх.

Я покатался взад-вперед, проверил по инструкции все узлы, а затем попытался вырыть ямку, чтобы закопать парашют. Ямки здесь не рылись. Тогда я просто немного разгреб камушки, скомкал парашют, закидал камнями, а затем двинулся в путь и до рассвета полз вперед как можно дальше — так нас учили на тактике. Ползти в темноте приходилось почти наощупь, переваливая через мелкие камни и объезжая крупные. Наконец я, как мог, выбрал укромное место для стоянки и отключился.

А дальше начались дневные дежурства. Бортовой термометр показывал сорок градусов, вокруг тянулись горные склоны, над которыми поднималось небо, затянутое сплошным белым пятном засветки. Первым делом я попытался забраться на склон, но гусеницы елозили по каменной крошке, а пучки выжженной травы выскальзывали из манипуляторов. Мы сдавали на тренажере и переход рек по дну, и подъем на горные кручи, но на тренажере это было интересно, а здесь — нет. Я скатывался вниз, хватаясь манипуляторами за выступы, искал другой путь и снова полз. Склон поддавался, но на это уходило огромное количество времени. Закончив патрульный день, я спрятался в каменную щель, растопырился клешнями, как учили, и распустил солнечные батареи. По стояночной маскировке у меня лучшие баллы в классе, жаль, что здесь это оценить было некому.

К концу второго дня мне удалось вскарабкаться почти на полсклона, и я смог осмотреть с высоты тот мир, который мне достался. Это было ущелье, покрытое седыми каменными глыбами и поросшее жестким сухостоем. По дну извивался ручей. Никаких танкеток вокруг не было — нас предупреждали, что шанс встретиться минимальный, и смысл патрулирования именно в этом. Вверх карабкаться расхотелось, и я начал спускаться. А когда спустился, двинулся вдоль ручья, и больше не делал попыток подняться.

Я жил в коттедже у маминой сестры тети Дианы в комнатке на втором этаже. Раньше здесь обитала моя двоюродная сестра Марго, пока не поехала учиться в колледж. Стены были покрашены в позорный девчачий цвет, на полочках стояли плюшевые игрушки и свисали бисерные нитки, цепочки и прочие висюльки. Хуже всего смотрелся здоровенный плакат «Вайт Анжелс» над кроватью. В какой бы угол комнаты я ни уходил, размалеванный певец с черными кругами вокруг глаз, в клепаной куртке и в белых перьях на голове все равно указывал пальцем прямо в меня и смотрел прямо мне в глаза. Хорошо, хоть его гитарист был занят собой и копался в своей гитаре на пузе, свесив голову на грудь, а барабанщик и вовсе глядел вверх, задрав голову и открыв рот. Я спросил тетю Диану, можно ли снять плакат, и она разрешила. Зато приставка у Марго была лучше моей — со стереоочками вместо дисплея. Я всегда ей завидовал, еще пока был совсем маленьким, и Марго сажала меня смотреть мультики, когда мы с мамой приезжали в гости. Ничего удобнее очков Марго в мире до сих пор не появилось, а вот джойстик я оставил свой — у Марго была старая модель, да еще он весь болтался. Как она патрулировала на нем свою танкетку — загадка.

Каждый день тетя Диана забирала меня из школы, мы ехали обедать в пиццерию на заправке, потом приезжали домой, я поднимался в свою комнату и честно проводил четыре часа в очках за приставкой. Затем тетя Диана начинала звонить мне на ИД, чтобы я спускался к ужину. Я парковал танкетку, мы ужинали с тетей Дианой и дядей Олегом, а потом я снова поднимался к себе — делал уроки или смотрел мультсериалы. Алиса теперь звонила каждый день и звала кататься на роликах, но на улицу меня одного не выпускали. Да и кататься на роликах с девчонкой... мало ли, что о тебе подумают?

Никто не мешал мне снова сесть за танкетку, но почему-то не хотелось, да и темнело там рано и всегда внезапно. Нам, конечно, не сообщили, что это за страна, но место, куда я попал, казалось чужой необитаемой планетой.

На третий день я встретил черную ящерицу — она пробежала так близко перед корпусом, что камеры даже не успели толком сфокусироваться. Я, конечно, выбросил манипулятор, но поймать ее не удалось. С тех пор, вот уже вторую неделю, не было даже ящериц. Я шел вдоль ручья, а он все не кончался.

Врагов тут не было, и делать оказалось совершенно нечего. И об этом нас никто не предупреждал — ни на занятиях, ни в день Присяги, когда нас повезли на плац, вызывали по одному целовать знамя, и большой пузатый командир в белом кителе жал каждому руку и повязывал на грудь алую ленту юниора.

У всех одноклассников, кроме Алекса, были вокруг те же камни и та же самая скука. А вот у Алекса сразу начались приключения. Сперва его постигла катастрофа: в первую же ночь его нашли и забили камнями, и еще целых два дня он боялся об этом рассказать сержантам. Я не думаю, что он плохо спрятался или неправильно закопал парашют — Алекс был круглым отличником. Наверно ему просто не повезло, кто-то из бандитов заметил, как он садился. Но, конечно, для отличника погибнуть в первый же день — это настоящий позор. Алекс рыдал на весь класс, нам было и жалко его, и стыдно за него одновременно. Потом он съездил с родителями в районный штаб, написал заявление об утрате, и через пару дней ему выдали новую танкетку, зеленую — где-то в другом районе, на пастбище. Там где-то жили пастухи — Алекс постоянно встречал их следы, мусор и остатки костров. Он был уверен, что пастухи не носят ИД, но подкараулить их не удавалось — видно, хорошо прятались. Зато Алекс похвастался нам шепотом, что мстит врагам, отстреливая каждый день по одной вражеской овце. Я спросил, не боится ли он, что подключится посмотреть сержант Александр или сержант Антон. Но Алекс ответил, что овцы не носят ИД, поэтому их можно. Мы с Марком не придумали, что на это возразить. Алекс всегда умел поставить в тупик. По крайней мере, было ясно, что он занят делом и ему интересно. Мы завидовали.

У Марка тянулся тот же унылый пейзаж — равнина и камни, даже без ручья. Ручей был у Алисы, она тоже все время шла вдоль него. Зато Марку однажды попалась вышка сотовой связи. Он даже в нее выстрелил парой иголок. И очень этим гордился, словно убил врага.

К концу первой недели Марк признался, что патрулирует теперь не каждый день, а только когда хочется. У Марка старший брат — летчик-курсант, который летает на настоящих боевых самолетах. Он сказал Марку, что нас, малышей, вообще никто не контролирует, и где мы там ползаем на своих танкетках, никому не интересно. Тогда я тоже стал водить танкетку через день.

* * *

Мне оставался еще час патрулирования, когда вдруг показалось, что шум ручья усилился. Я сразу замер и начал прислушиваться. Но ручей журчал как обычно. Вокруг стрекотали кузнечики, что-то мелодично звенело, и над самым микрофоном пролетела муха как грузовой самолет. Я уже собрался двинуться дальше, как звук повторился — что-то плескалось в ручье. Аккуратно пробираясь между камнями, стараясь не шуметь, я приблизился.

Плеск продолжался — словно какое-то небольшое животное купалось в воде. А потом я вдруг услышал песню. Тоненький и звонкий девчачий голосок выводил протяжную мелодию — настолько протяжную, что сразу и не понять, есть там какие-то слова или это просто голос. Я слушал и слушал, а песня все не кончалась. Я подобрался еще ближе. Да, в этой песне были и слова — на гортанном арабском. С арабским у меня было неважно, я только понял, что каждая строчка припева начиналась с «салям» — мир. Песня завораживала — так красиво петь не умел никто в нашем классе. Я повысил громкость, прислонил ИД к наушнику и выбрал в меню «распознавание мелодии». Я был уверен, что он ничего не определит. Но ИД долго вслушивался, затем удовлетворенно пискнул, и на экранчике появилось: «Морроканская Душа». Я подъехал еще ближе и высунулся из-за камня.

У воды на другой стороне ручья сидела девочка. Моя ровесница, может быть, на год младше. Немного смуглая, но совсем чуть-чуть — темнокожей не назвать. На ней было красное платье, длинное и слегка выцветшее, оно напоминало халат с капюшоном. Девочка сидела на камне, спустив босые ноги в воду. Справа и слева от нее стояли два зеленых тазика, наполненные бельем. Девочка брала тряпки из правого тазика, нагибалась и подолгу полоскала их в ручье, поднимала и выкручивала. А затем укладывала в левый тазик. И при этом пела свою бесконечную песню.

Мне очень не хотелось этого делать, но я все-таки дал максимальное увеличение и стал ждать, пока она в очередной раз поднимет из воды руки в серебряных брызгах... Ни на одной руке у нее не было ИД. В карманах ИД не носят, но вдруг? Я вздохнул и запустил сканер. Сканер думал долго — несколько секунд. И уже было все понятно.

Я снова дал максимальное приближение и перевел камеры на ее лицо. Наверно она это почувствовала, потому что вдруг замерла и уставилась прямо на меня. У нее были тонкие брови, широкий носик и ослепительно зеленые глазищи. Я выехал из-за камней и подъехал к ручью. Нас теперь разделяло всего два-три метра. Девочка сидела неподвижно.

— Вакеф, в-ал'ана батуха', — старательно выговорил я в микрофон, включив динамик танкетки.

Девочка молча смотрела на меня, словно оцепенела. Я прямо чувствовал, как сейчас стучит ее сердце.

— Ты хочешь меня убить? — вдруг произнесла она на чистом английском.

— Н-нет... — выдавил я потрясенно, тоже на английском.

— Я просто стираю здесь белье, — сказала девочка.

— Я вижу...

Мы помолчали.

— Ты очень красиво поешь. Ты сама или тебя кто-то научил?

— Я училась в студии.

— У вас здесь разве бывают студии? — удивился я.

— Нет, — она покачала головой и вдруг улыбнулась. — Это было в Лондоне.

Я чувствовал, что совсем ничего не понимаю.

— Меня зовут Фарха, — сказала девочка. — А тебя как?

— Меня зовут Артур.

— Артур, — повторила девочка. — Красиво. А тебе сколько лет?

— Уже десять. А тебе?

— Мне тоже будет десять, — сказала она, — завтра.

Она нарочито медленно поднялась и вывалила белье из левого тазика обратно в правый. А затем выпрямилась и посмотрела на меня. У нее очень хорошо получалось скрывать испуг.

— Артур, можно я уйду? — спросила она тихо.

— Подожди! — закричал я. — Не уходи.

Девочка послушно села. Наступила тишина, и снова стало слышно, как трещат кузнечики. Затем вдруг ожил ИД на запястье, громко прозвенел и сообщил бесцветным голосом: «тетя Диана». Снова прозвенел, и опять: «тетя Диана». Я долго ждал, пока он успокоится, а он все не успокаивался.

— Тебе звонит тетя Диана, — сообщила девочка.

— Фарха, — позвал я. — Скажи, где твой ИД?

Она молча помотала головой.

— Ну, может, ты его оставила дома? — спросил я с надеждой. — Там, у себя, в Лондоне?

Она усмехнулась, снова помотала головой и вдруг посмотрела на меня с вызовом, сверкнув зелеными глазами:

— У меня нет ИД, потому что я верю в Аллаха!

— Подумаешь, — фыркнул я, — вот я тоже в Иисуса верю, но ИД ношу. Все носят ИД. Те, кто верят в Аллаха, тоже носят.

— А я не ношу.

— Почему?

— Потому что это противно воле Аллаха.

— Это тебе сам Аллах сказал? — усмехнулся я.

Она не ответила, только гневно сверкнула глазами.

— Дурочка ты какая-то, — пробурчал я. — Не носят ИД только бандиты.

— Ну, значит, я бандит.

— Значит, ты убила мою маму.

Девочка вздрогнула, и в глазах ее появился испуг — но уже совсем другой испуг. Я ждал, что она ответит. Она долго молчала.

— Зато вы убили моего отца и старших братьев, — произнесла Фарха.

Отчаянно застрекотали кузнечики.

— Это не я, — сказал я тихо.

— Я знаю, — ответила она, — ты наверно тогда был совсем маленьким.

— Послушай, Фарха! — крикнул я с отчаянием. — Да неужели ты не можешь зарегистрироваться и просто надеть себе на руку этот проклятый ИД?!

— Не могу, потому что он проклятый!

— Да хороший он! — закричал я. — И полезный!

— Чем полезный?

— Я бы тебе мог на него позвонить...

— Зачем? — удивилась Фарха.

— Ну, просто так... — Я смутился.

Мы снова помолчали.

— Я не хочу носить на руке смерть, — сказала Фарха.

— Смерть? — удивился я.

— А то ты не знаешь, что у него внутри иголка!

— Бред какой! — возмутился я. — Нет там никакой иголки!

— Ты его разбирал что ли? — усмехнулась Фарха.

— Его запрещено разбирать. Его и с руки-то снять нельзя!

— Вот потому и запрещено.

Я фыркнул — говорить с ней было совершенно невозможно.

— Дурочка ты. Зачем там иголка?

— А затем, чтобы тебя со спутника убить, если нужно.

— Да кому нужно тебя убивать?

— Вот тебе, например...

Я обиделся и замолчал.

— Артур! — позвала она.

— Чего тебе?

— Твои тебя сильно накажут, если ты меня отпустишь?

— Да никто и не узнает...

— Ну а чего ты тогда?..

Я молча кусал губу.

— Я не убивала твою маму, — напомнила Фарха. — Честно-честно! И никто из моей семьи не убивал. Мы уехали сюда из Лондона, чтобы хранить веру и не носить ИД. Я не знаю, кто убил твою маму. Я не хочу никого убивать, правда.

— Врешь ты, — сказал я, шмыгнув носом. — Вы всех хотите убить, кто не верит в Аллаха, потому что мы для вас — неверные.

— Вы первые начали! — крикнула она. — Вам только нефть нужна и разврат!

— Разврат — это что такое? — удивился я.

— Ну... Это когда тетки в телевизоре пляшут голые.

— Фи! — Я рассмеялся. — Вам с Аллахом жалко что ли? Какое ваше дело? Переключи на футбол или мультики. Убивать-то зачем?

— Это же ты меня приехал убивать, — напомнила Фарха.

— Проклятье! — взорвался я. — Ну а что нам с вами еще делать-то? Сидеть и ждать, пока вы нас всех перебьете, как вам приказала ваша гнусная религия?

Фарха вскочила.

— Не смей так говорить! Ты ничего не знаешь про ислам!

— Что вижу, то и говорю! — заорал я. — А ты думала, очередную бомбу взорвала — и эта бомба нам что-то хорошее про ваш ислам расскажет?

— Я не взрывала ничего!

— Ты или не ты — какая разница? Ваши! Спасибо вам, рекламщики ислама! Гнусная у вас религия! Гнусная-гнусная-гнусная!

— А у вас не гнусная? — возмутилась Фарха.

— У нас не гнусная, — объяснил я. — Потому что Иисус не велел никого убивать. Он прощал своих врагов, и сам на крест пошел. А людей учил любить и прощать!

— Так что ж вы не прощаете? — прищурилась Фарха.

Я даже захлебнулся от такой наглости.

— Да ты совсем обалдела? Вы нас будете убивать, а мы вас прощать?!

— Но вам же ваш Иисус велел? — возразила Фарха с усмешкой. — Это ж не я придумала. Если вы в него так верите, почему не слушаетесь? Значит, не верите в своего бога. А мы в своего — верим. А кому вы такие нужны? Аллаху вы не нужны, раз вы даже своего бога не слушаетесь.

От возмущения я снова потерял дар речи.

— Да вы хорошо устроились, я гляжу! Ваш Аллах велит всех нас убить...

— Неправда, — строго перебила Фарха.

— Правда! Нам на обороне рассказывали! У вас в Коране написано: «убивайте всех неверных, где встретите!»

Фарха топнула ногой:

— Нет такого в Коране! Там не так написано! Там написано: «сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается с вами, если они будут сражаться с вами, то убивайте их: таково воздаяние неверным». Вот вы и перестаньте сражаться!

— А почему это мы первые?! Не мы начали!

— Потому что ваш Иисус так говорит!

— Да с вами нельзя перестать сражаться! — закричал я. — Вы только обрадуетесь и всех перебьете! Вы же террористы, убийцы! Знаешь, что нам сержант Антон все время говорит на истории обороны? Что за всю историю человечества были три секты террористов-убийц! Были ассасины, которые всех резали на Востоке, были туги в Индии, которые всех душили, и еще были боксеры в Китае, которые всех били до смерти! И всех их в итоге победили, но только потому, что просто взяли и поубивали! Они так всех достали, что их просто пошли и убили! Всех подряд, каждого! Всю секту! Поняла? А иначе они бы до сих пор били, душили, и резали! И гордились! Вот и с вами будет то же самое! Вы — четвертые! Понятно тебе?

Фарха с вызовом смотрела прямо на меня и молчала.

Я тоже молчал.

— Ну и стреляй тогда! — сказала она. — Чего не стреляешь?

— Иисус не велит, — буркнул я.

— Тогда отпусти.

— А я тебя и не держу, — возмутился я. — Иди себе, мне не жалко! Только если ты думаешь, что ваши после этого прекратят людей убивать, то они не прекратят! Я тебя сто раз могу отпустить, а они все равно не прекратят!

— Я не убиваю людей, — вздохнула Фарха, собирая свои тазики, — сколько раз тебе повторять... А ты мне в спину не выстрелишь?

— Не выстрелю...

— Ну... тогда я пошла?

Она надела сандалии, закрыла один тазик другим, взяла под мышку, развернулась и медленно поплыла над каменной пустошью.

— Фарха! — окликнул я.

Она замерла и обернулась.

— Фарха, ты обиделась?

— Немножко, — ответила она, подумав. Подняла свободную руку и показала пальцами: — Вот столечко.

— А ты совсем уходишь или когда-нибудь придешь?

Фарха долго молчала.

— Когда-нибудь приду, — сказала она, наконец.

— Приходи завтра? — предложил я.

* * *

На уроке обороны сержант Антон читал нам тактику, но я не слушал его, а думал о своем. Сначала я думал о маме — до сих пор не получалось поверить, что ее больше нет. А наверно уже надо поверить. Мне казалось, что это какая-то шутка, или кино, или она просто уехала отдыхать, и скоро вернется, мы переедем опять в наш дом, и все снова станет, как прежде. Но в нашем доме уже давно жили чужие люди. Потом я немножко думал про Алису, и про Иисуса. А потом про Фарху.

— Артур! — послышался раздраженный голос сержанта Антона. — Встань и повтори, что я сейчас сказал?

Я встал и молча уставился в пол.

— Почему ты смотришь в окно, а не на доску? — допытывался сержант.

Он вроде с виду совсем не военный мужик, наш сержант Антон, говорят, был учителем истории раньше. Но иногда гораздо строже, чем Александр. А иногда, наоборот, мягче. Не поймешь его.

— Простите, товарищ сержант, я задумался, — буркнул я.

— Он задумался! — фыркнул сержант Антон. — Расскажи всему классу, о чем ты задумался! Подумаем вместе!

Я вспомнил, как дерзко Фарха вскидывала голову, и тоже поднял на него взгляд.

— Сержант Антон, а правду говорят, что у каждого ИД внутри иголка, чтобы убить человека со спутника?

Я, конечно, ожидал, что он растеряется, но чтобы настолько... Сержант Антон дернулся и отшатнулся, словно его ударили током. «Сейчас выгонит из класса» — мелькнуло у меня в голове.

— Бред какой! — возмутился он. — Кто это говорит?

Я опустил взгляд.

— Кто тебе это сказал? — допытывался сержант Антон.

— В интернете прочел, — буркнул я.

— Принесешь мне ссылку, где ты это прочел.

Я снова поднял на него взгляд.

— Но это правда, сержант Антон?

Он прошел через весь класс и встал надо мной.

— Я слышал такие слухи, — произнес он.

— Но это правда?! — крикнул я. — Это правда или нет?! Вы можете ответить честно, сержант Антон?!

Класс затаил дыхание. Сержант Антон вздохнул.

— Я могу тебе ответить честно, Артур, — произнес сержант тихо, серьезно и даже немного печально. — Но, боюсь, тебя мой ответ не устроит.

— А вы скажите правду! — попросил я.

— Хорошо, — кивнул сержант Антон, — скажу: я не знаю.

— Как это? — удивился я. — И сержант Александр тоже не знает?

— Никто не знает. А теперь спроси меня, что я на этот счет думаю.

Я посмотрел ему в глаза.

— Что вы на это счет думаете, сержант Антон?

— Я думаю, Артур, что даже если бы это было так, то это правильно. Потому что всех бандитов надо выслеживать и уничтожать. И когда на планете не останется ни одного человека без ИД, тогда теракты прекратятся.

— Почему они прекратятся? — спросил я. — Разве у нас в городе бомбы закладывают люди без ИД? У нас же всюду турникеты со сканерами.

— Потому, — объяснил сержант, — что по ИД можно точно выследить, кто где был, кто куда ездил, кто с кем встречался и где стоял. И наказать его.

— А если он сам взорвался?

— Тогда наказать его друзей и родственников.

Я открыл рот и снова закрыл.

— Что, наказать невиновных? Разве так можно?

Сержант Антон печально усмехнулся.

— Так устроена жизнь, Артур. Она почему-то всегда наказывает невиновных. Невиновные всегда искупают чужие грехи, как это делал Иисус.

— Но так же нельзя!

— А как можно? — спросил он. — Как, Артур? Предложи! Как нам остановить террористов? Уговаривать их? Прощать? Терпеть? Обращать в христианство? А может, всем нам принять ислам, раз уж они так просят? Так они не прекратят, Артур! Они между собой дерутся еще злее, чем с нами. У тебя есть другие предложения? Другой способ? Предложи! Расскажи всему классу, расскажи правительству, расскажи всему миру! Мы все тебя слушаем!

— Я не знаю, сержант Антон...

— Никто не знает, — повторил сержант Антон. — Никто не знает.

Класс молчал.

— Садись, Артур, — сказал он мне, и зашагал вдоль парт. — За всю историю человечеству трижды пришлось бороться с мощными сектами террористов. И всякий раз оказывалось, что победить их можно лишь поголовным уничтожением. В одиннадцатом веке убийцы из секты исмаилитов-ассасинов Хасана ибн Саббаха держали в страхе всю Персию, Сирию, Ливан и соседние страны...

* * *

На переменке Алиса поманила меня пальцем и отозвала в сторону.

— Артурчик, — сказала она, — а давай сегодня прогуляем патруль? Все прогуливают, я узнавала.

— Зачем? — удивился я.

— Так мы пойдем в парке погуляем! — Алиса заговорщицки подмигнула. — Поедим мороженого!

Я поморщился и оглянулся — вроде на нас никто не смотрел.

— Мне в парк нельзя, — объяснил я. — Тетя Диана не пускает.

— А мы ей скажем, что ты пошел ко мне делать уроки.

Я помотал головой и буркнул:

— Что ж, я ей врать буду?

— А ты типа никогда не врешь! — задрала нос Алиса.

— Типа не вру, — обиделся я.

— Тогда пошли ко мне делать уроки.

— Не, — я помотал головой, — мне в патруль надо.

— Ну не хочешь, как хочешь, — вскинулась Алиса, отвернулась и шмыгнула носом. — Иди в свой патруль, если он тебе важнее! Первый раз в жизни тебя как человека попросила! А он один раз прогулять не может! Сержанта боится! Ай-я-яй, маленький мальчик!

— Да не боюсь я никакого сержанта! — обиделся я. — Вот пойду и мультики смотреть буду! А идти никуда не могу — тетя Диана так за меня боится...

— Пусть она отвезет тебя ко мне делать уроки! Хочешь, я ее попрошу? — Алиса заглянула мне в глаза.

— Нет, — сказал я. — Не хочу.

— Все с тобой ясно, — выдавила Алиса сквозь слезы, — А я-то думала, ты мне друг. Иди, смотри свои дебильные мультики со своей дебильной тетей!

Она развернулась и пошла прочь.

* * *

Никаких цветов здесь не росло, а вот колоски, если присмотреться, оказались разных видов. Рвать их манипуляторами было сложно — выскальзывали. Но я приноровился: хватал клешнями за стебелек — одна клешня повыше, другая пониже — и мочалил соломинку туда-сюда, пока она не разрывалась. Я понимал, что скорее всего Фарха не придет, но пусть найдет букет на берегу. Он получился уже довольно толстым — такой желтый веник из сухостоя. По крайней мере, сразу видно, что это букет.

Фарха пришла.

Она появилась из-за груды камней со своими тазиками и направилась к ручью. А, увидев меня, помахала рукой и даже чуть пробежала вприпрыжку.

— Салям! — крикнул я, подняв свой букет обоими манипуляторами как можно выше. — С днем рождения!

— Хай! — крикнула Фарха. — Это мне?

— Ага! — ответил я гордо. — Это тебе букет! Цветов у вас тут не растет, но я собрал, что было.

— Спасибо! — удивилась Фарха. — Классный букетик! Мне еще никто не дарил цветов. Ты первый... танк! — она захихикала.

Я покружил по берегу.

— Как тебе его передать? — спросил я. — Ты ручей перейдешь или мне перейти? Эта штука умеет ходить и под водой, и через огонь. Но букет намокнет.

— Я к тебе боюсь, — кокетливо сказала Фарха. — Вдруг ты стрелять будешь?

— Ни за что не буду, — пообещал я.

— Тогда отвернись.

— Зачем? — удивился я.

— Я приподниму платье, чтоб не замочить, и перейду на твой берег.

— Хорошо! — Я резво провел джойстиком, разворачивая корпус.

Послышался плеск. Я рассеянно смотрел вперед и думал о том, как Фарха сейчас переходит ручеек. Потом она похлопала ладошкой по корпусу:

— Эй, в танке!

Я развернулся. Она села рядом и взяла пучок колосков.

— Слушай, а не боишься, что твои тебя накажут? — прищурилась она.

— Да что они мне сделают! — фыркнул я.

Фарха вздохнула.

— Везет тебе, — сказала она. — А меня дядя зарежет, если узнает...

— Как зарежет? — насторожился я. — О чем узнает?

— Ну... — она замялась. — Что с тобой встречаюсь. Я ведь должна была им рассказать...

— Что рассказать?

— А то ты не знаешь... — она посмотрела в мои камеры чистыми зелеными глазами. — Рассказать, что у ручья танкетку видела. Чтобы они дождались, пока ты на стоянку встанешь, и камнями забили...

Я молчал.

— Не обижайся! — попросила Фарха и погладила танкетку по корпусу. — Ведь я про тебя не рассказала.

— Вот уж спасибо... — пробормотал я. — Ну, расскажи им, если хочешь...

— Не хочу, — она помотала головой. — Расскажи лучше о себе.

Я растерялся.

— А что рассказывать?

— Ну, как ты выглядишь? Где живешь? Бывал ли в Лондоне?

— Не, в Лондоне не был. А как выгляжу... У тебя здесь интернета нет, чтобы фотку прислать?

Она показала пальцами:

— Вот столечко — у мамы. Но прислать фотку все равно нельзя — если кто-то из дядиной семьи найдет, я даже не знаю, что будет...

Я поморщился.

— Какой вредный у тебя дядя.

— Он не вредный, — возразила Фарха, — просто очень строгий. Понимаешь, он пастух. И отец его был пастух. И в Лондоне не жил никогда... Когда убили отца и братьев, мы с мамой переехали к нему. Он строгий, но я люблю его, — добавила она. — К тому же, у него неприятности сейчас. Танкетки стали ходить в округе, и он боится выходить на пастбище — только по ночам, когда танкетки спят. А тут еще какая-то танкетка повадилась овец убивать...

— Это не я! — сказал я быстро.

— Да я знаю, — отмахнулась Фарха. — Это же за перевалом, на пастбищах. А ваших тут вообще много?

— Не. Я еще никого здесь не встретил. Ну, кроме тебя.

Мы помолчали.

— Знаешь, — сказала Фарха, — а вот я наверно смогу тебе прислать открытку, когда буду в поселке. Только бумажную, как в старину.

— Круто! — обрадовался я. — У тебя есть, чем записать адрес?

Фарха кивнула, полезла за пазуху и достала небольшой кожаный кошелек, висевший на шее на шнурке. Оттуда появился маленький блокнот и карандаш. Замелькали странички...

— Ух ты! — удивился я. — Ты еще и рисуешь?

— Немножко... — смутилась Фарха.

— Покажи! — попросил я.

Она полистала блокнот перед объективами камер. Рисунки были совсем беглые, но уверенные и очень живые: горы, овцы, хижины, деревья, белье на растянутых веревках.

— Это дом, где мы живем, — объяснила она, а затем открыла чистый листок.

— Пиши, — скомандовал я. — Один-семь-два-... — я тщательно продиктовал индекс. — Новый Шахтур, седьмой район, Вторая парковая, дом шестьдесят два, Артур Галик.

— Я через неделю в поселке буду и зайду на почту, — пообещала Фарха, убирая блокнот в кошелечек и пряча его за пазуху. — А жаль, что ты мне не сможешь прислать фотографию.

Мне вдруг пришла в голову идея:

— Слушай, а если ты скажешь дяде, что я тоже верую в Аллаха?

Фарха засмеялась.

— Дурачок ты. Пойди расскажи моему дяде, что ты веруешь в Аллаха и при этом фотографируешься.

— А что, вам Аллах еще и фотографироваться запрещает?! — изумился я.

Фарха пожала плечами.

— Кому как. Дядя считает, что запрещает. — Она вдруг внимательно посмотрела на меня. — Слушай, а ты правда, что ли, веруешь в Аллаха?

— Нет, но...

— Но ты хотел бы поверить? Это просто! Достаточно трижды произнести...

— Нет, Фарха, спасибо. Я в Иисуса верю.

Фарха огорчилась и поджала губы.

— Но это же выдумки. Был только пророк Иса. А бога Иисуса — нету такого.

— Почему это нету? — обиделся я.

— Потому что нет бога, кроме Аллаха, — объяснила Фарха.

Я засмеялся.

— Это он тебе сам сказал?

— Это в Коране написано.

— А Библию ты читать не пробовала?

— Зачем? — удивилась Фарха. — Есть Аллах, он меня хранит, я это чувствую.

Мне стало обидно.

— Нет никакого Аллаха! Его твой дядя пастух придумал! Ты попробуй почувствовать Иисуса, вот он тебя точно любит! Потому что он вообще всех любит! Он не злой.

— Это тебе Иисус сказал? — усмехнулась Фарха.

— Это я сам чувствую! — обиделся я. — Иисус меня хранит всю жизнь!

— Как он тебя хранит? — поинтересовалась Фарха.

— Как... — растерялся я. — Как всех. А как тебя твой Аллах хранит?

Фарха стала очень серьезной.

— Аллах меня хранит каждый день. Вот вчера, например, он меня спас от смерти.

— Это как? — удивился я.

— Ну, когда ты выполз, я обратилась к Аллаху. И ты в меня не стал стрелять.

Я надул щеки от возмущения, а затем специально всплеснул манипуляторами, чтобы она видела.

— Не, ну нормально?! — фыркнул я. — Стрелять не стал — я; велел мне не стрелять — Иисус; а молодец все равно выходит — Аллах? Чего у тебя в голове вообще творится? Тебе ведь уже целых десять лет, не девочка!

Фарха обиделась не на шутку.

— Балда, нет никакого Иисуса! — Она вскочила и топнула ножкой. — Нет, и не было! Нет бога, кроме Аллаха!

— Тьфу, — сказал я.

— Весь день рождения испортил... — Фарха села рядом, надулась и отвернулась.

Мы помолчали.

— Ладно, — сказал я примирительно, — извини. Давай знаешь, как поступим?

— Как? — насторожилась Фарха.

— Пусть тебя и дальше хранит Аллах, если вдруг он существует. А меня сохранит Иисус.

— Если он существует, — уточнила Фарха.

— Ну да, — кивнул я. — А мы с тобой будем просто дружить. А когда вырастем, поедем в Лондон, возьмемся за руки и будем гулять по парку.

Фарха просияла.

— Давай! — кивнула она.

Я вдруг неожиданно для себя протянул манипулятор и бережно взял ее за руку. Она не отдернула ладонь. Так мы сидели наверно очень долго — перед нами журчал ручей, вокруг пели кузнечики. А потом Фарха вздохнула.

— Мне пора, — сказала она и погладила танкетку по корпусу.

Я этого не чувствовал, просто шелест был в наушниках от ее ладони.

— Пока! — вздохнул я. — До завтра?

— До завтра, — кивнула она, поднялась и взяла в руки букетик. — Отвернись, я пойду через ручей...

Я проворно развернулся на гусеницах, готовясь услышать, как Фарха за спиной будет шлепать по воде, но вдруг остолбенел: прямо передо мной в камнях пряталась грязно-белая танкетка.

— Что, посмотрел мультики с нелюдями? — раздался голос Алисы, искаженный не то злобой, не то динамиком. — Теперь смотри последнюю серию!

Прежде, чем я успел что-то сделать, пушка на ее танкетке дрогнула и послышался хлопок — один, другой, третий, четвертый... Тихо вскрикнула Фарха, застонала, а затем послышался тяжелый всплеск.

Я рванулся вперед, понимая, что уже поздно, врезался в танкетку всем корпусом и ввел на панели код самоподрыва.

* * *

Прошел месяц. С тетей Дианой и дядей Олегом мы ездили в районный штаб. Помню, у входа цвела сирень и толпился народ — военные с разноцветными нашивками курили, встав в кружок, армейцы-призывники сидели на чемоданчиках, ожидая чего-то. А вот разговор с комендантом не запомнился совсем.

Потом ко мне домой каждый день ходила психолог Элена. Она говорила глупости, показывала дурацкие картинки и заставляла сочинять по ним сказки.

Потом я снова начал ходить в школу. В патруль меня пока посылать не стали.

Однажды мы с тетей Дианой, вернувшись из школы, поставили машину в гараж, дошли до дома и стояли на крыльце. Тетя Диана ковыряла ключом в замке, а я разглядывал каменные плитки под ногами, задумчиво помахивая портфелем. По улице проехал мотоцикл и мягко притормозил напротив. Я поднял голову.

— Простите, пожалуйста! — глухо спросил мотоциклист из-под шлема. — Не подскажете, Вторая парковая, дом шестьдесят два?

— Это здесь, — ответил я.

— А ты, наверно, Артур Галик? — спросил мотоциклист.

— Да.

— А вы кто? — тревожно обернулась тетя Диана, хватая меня за руку.

Вместо ответа мотоциклист нагнулся, и вдруг в руках у него появилась небольшая коробка, перевязанная темным скотчем. Но я смотрел не на коробку, а на руки мотоциклиста — ни на правой, ни на левой не было ИД.

— Это тебе от Фархи! — крикнул он с ликующей яростью, швырнул коробку прямо нам под ноги, а его мотоцикл взревел и рванулся прочь, стараясь оказаться от этого места как можно дальше, пока длится эта навечно замершая секунда.

Май-июль 2011

D N R

Когда поднимается вода, рыбы едят муравьев,
когда вода уходит, муравьи едят рыб.

Аврелий Августин

Если мама начинает утро с фразы «Алиса, нам надо поговорить» — хорошего не жди. Но сегодня было иначе.

— Кажется, я нашла для тебя вакансию пресс-секретаря. Раз уж тебе не интересен базовый доход, пусть будет перспективная работа. Не клади столько сыра, опять вытечет и будет гореть.

— Мамуль, я уже была пресс-секретарем. И ты помнишь, чем это кончилось.

— Но здесь не банк, а компания «Биофьюжн», она точно не лопнет. Это производитель медицинского оборудования, а ещё у них сервис ЭКО с кастомизацией…

— Мамуль, ну ты опять? Мне всего 27.

— Да, доченька, я хочу внуков. Вы с Патриком давно вместе, пора подумать про ЭКО.

— Хватит меня грузить соцрекламой!

— Просто съезди на собеседование. Ради меня, если ты меня любишь.

— Извини, но я никуда не поеду!

* * *

Офис располагался в старом Сити рядом с парком — стильная многоэтажная коробка из серебристого стекла. Аэротакси кружило в воздухе десять минут, пока освободилась парковка на соседней улице. Перед зданием была здоровенная стриженная лужайка, но запрещенная для посадок. На ней стояло всего два частных аэрокара — удивительная расточительность, они даже не складывали винтовые консоли над кабинами, стояли, раскинувшись, как межконтинентальные самолеты на аэродромах. А в центре лужайки торчал старинный одноместный гараж — нелепый на фоне современной офисной громады, и я даже подумала, что, возможно, там осталась настоящая бензиновая машина.

Меня провели в кабинет самого директора — маленького господина с раскосыми глазами, в скромных джинсах и футболке.

— Добрый день, Алиса Мур. Собеседования всегда провожу я, у нас мало времени. Как вы знаете, мы делаем медоборудование, томографы, протезы, а сейчас выводим на рынок ЭКО с кастомизацией. Слышали?

Вот о чем надо было читать в аэротакси, оказывается.

— Но я быстро обучаюсь... — выдавила я.

— Странно, ваша мама сказала, что вы заинтересованы в ЭКО. Суть кастомизации: вы можете заказать будущему ребенку фигуру, например, Билли Айлиш, а глаза Наполеона. У нас нет генов Наполеона, зато есть генетический паблик всех жителей планеты, включая меня и вас. И юридическая лазейка — брать короткие цитаты в научных и медицинских целях. Поэтому мы разыскиваем в базе сотни потомков — если не самого Наполеона, то его родственников, и собираем точный генокод по крупинкам, хотите клон Наполеона — пожалуйста. Но кто осилит такую задачу? Только мощнейшие нейросети — это наши главные инвестиции. Итак, в наших активах... — Он поднял одну ладонь: — Лучшие нейросети. — Поднял вторую: — Лучшие медицинские протезы. — И сложил обе ладони перед лицом, словно для обеденной молитвы. — Из этого родился побочный проект — рекламный, имиджевый. Вы разбираетесь в музыке?

— Нет, но мой бойфренд — перкуссионист...

— Тогда вы слышали про Рики Остина. Предшественник панк-рока, он был популярнее «Битлз», автор гимна Красного Креста. Группа «Rolling Molly». В этом году 100 лет со дня его рождения.

— «Rolling Molly»! — воскликнула я. — Название слышала.

— Мы сделали Рики Остина. Технически это обычная электронная копия — как Карнеги или говорящий томограф Иван Павлов. Отличий два: у нас не облако, а собственная изолированная нейросеть на топовых кристаллах, без всяких полиси и рекламы. И второе: это не колонка, не пылесос, а рекламный стенд всех наших протезов — он выглядит как человек. Но возникла проблема: Рики вышел сложным. А нам надо, чтобы он сыграл концерт. И проекту нужен пресс-секретарь, снимающий проблемы.

— Я буду стараться...

— Знаю. Это же вы вели пресс-конференцию банка. Я смотрел и думал: такая юная…

— Господи! Да это мой позор!

— Это позор банковской системы. Вы смягчали удар и пытались взять всё на себя — это я оценил. Так вот. У здания офиса вы видели исторический гараж — в нем мой отец начинал варить лечебную косметику. Сегодня это дом рок-звезды. Которая буянит и требует алкоголя. Но не бывает алкоголя для кучи протезов, верно? Ваша задача — поговорить с Рики и убедить быть сговорчивей. Если справитесь — должность пресс-секретаря ваша.

Я ожидала чего угодно, но только не такого.

— Но... Я... А вы разве не можете его пересоздать... более сговорчивым?

— Нет. Потому что нейросеть. Вы знаете принцип? У нас одинаковые пальцы, но разные отпечатки. Так и личность — лабиринт, по которому кругами бегают мысли всю жизнь. Коридоры там одинаковые: у нас стереотипные представления о мире, мы одинаково радуемся, страдаем, одинаково хотим кофе. И есть процентов пять нетипичных закоулков, они и есть отпечаток. У кого-то их больше, у кого-то меньше. Но их легко вычислить, если знать, куда бежала ваша мысль в разных ситуациях. Добавьте историческую фактуру — все мировые документы и кадры эпохи, все фотки, как выглядела комната, все воспоминания друзей, и сложится пазл. В нем останется много пустых клеток, но их нейросеть заполнит уже сама по общему рисунку. И мы воссоздаем личность. Но залезть внутрь этой системы и подкрутить там что-то отверткой не получится. Просто идите и уговорите его.

* * *

Я сидела перед экраном, вводила разные имена и смотрела фотки получающихся детей. Мама пылесосила пол — негромко, вполсилы. Я разговаривала с ней. Патрика всё не было, последнее время он допоздна задерживался в клубе.

— Так как же тебя приняли на работу, если ты не смогла его уговорить?

— Мамуль, уговорить его нереально. Ты бы видела эту харю. Он абсолютно упертый, наглый, противный, самодовольный. Он глупый, мамуль! Он реально очень, очень тупой! Развалился, струны перебирает. Я, говорит, в раю. Мне тут всё — газ и капацетик. А вы — мои ангелы, шевелитесь и делайте, что сказал. Нет бухла — нет шоу. Я ему: куда вы его лить будете, у вас же ни кишок, ни мозга. А он — не моя проблема, бэби, придумай.

— Алиса, у него тяжелая судьба, он рос сиротой, потом много работал на ферме, на заводе.

— Мамуль, он мне хамил! Он говорил, что я фокси бэби, что у меня норм буфера и биппи, и он бы меня крючканул! Он меня за попу ущипнул, мамуль!!! Я ему конечно всё объяснила, но что ему будет? На него даже в суд не подать, он же никто, кусок пластика!

— Но тебя в итоге приняли на работу?

— Да. Я вернулась и говорю: не согласна с вами. Он глубоко в своей роли, в своём характере, именно этим и дорог для проекта. Всю жизнь бухал и сидел на наркоте, просто дайте ему бухла, не знаю как, обучите дополнительную нейросетку, что чувствуют пьяницы, и лейте ему в мозг... А что я ещё могла сказать, мамуль, если облажалась? А директор улыбнулся и говорит: таким и должен быть пресс-секретарь — важно не сделать, а грамотно объяснить, почему сделать невозможно!

— Алиса, поздравляю! — воскликнула мама. — Я закажу торт?

— Но я-то ещё не дала согласия! Сказала, что мне надо подумать. Мамуль, мне хватило, я не хочу снова видеть эту харю! С этими губищами, носом, с этой копной шевелюры...

— Доченька, если у него правда внешность Рики Остина, то это кумир поколения, секс-идол. Твоя бабушка его обожала! Я помню, совсем маленькой была, мы ехали на восточное побережье, бабушка за рулем слушает «Роллинг Молли» и Тома Вейтса, и я танцую в детском кресле, она на меня в зеркальце поглядывает и смеется…

— Мамуль! — я даже повернулась от экрана. — Знаешь, как он Тома Вейтса назвал? Безголосый реднек! Я, говорит, в вашем раю за месяц всё уже прослушал, что вы сыграли, пока я был трупом. Вы, говорит, меня называете предшественником панк-рока, да чтоб мне сдохнуть, кому я тут предшественник? Секс Пистолз — кривляки с прилизанными шлягерами. Ещё какие-то группы перечислял — нету, говорит, искренности, розовый протест, девичий вокальчик... В хип-хопе и то больше правды, чем у всех ваших панков. Всё, говорит, что вы назваете панк-роком, это как ваш Фредди Меркьюри, только с петухами на волосах! Ни про кого хорошего слова не сказал, мамуль!

Пискнула дверь, а следом мелодично громыхнуло — с репетиции вернулся Патрик и поставил на пол свой гонг в чехле. Мама тактично ушла на кухню.

— Чего пылью пахнет? — спросил Патрик хмуро и распахнул окно.

— Мама пылесосила.

— А ты чего делаешь, в игры начала играть?

— Мне логин дали погонять бесплатно. Вот скажи, Патрик, кто твой любимый киноактер или музыкант?

— В смысле? — растерялся Патрик и встал за моим плечом. — Вообще или конкретно? Ну, не знаю… Мерлин Монро.

— Мерлин Монро твой кумир? — удивилась я. — Вот уж не знала. Я бы платье надела и под вентилятор встала, а то уже совсем на меня внимания не обращаешь... Гляди, Монро в базе есть! А еще?

— Дэвид Боуи! Хотя нет, бери выше — Луи Армстронг!

— Так. А еще? Хотя не, хватит. Оно тормозит долго, но смотри, сейчас нарисует…

Наконец на экран вывалилось четыре детских портрета. Детишки были разные — кто-то совсем белый, кто-то смуглый, но было ясно, что это родные братья.

— Что за фигня? — не понял Патрик.

— Вот такие дети могли быть у Мерлин Монро и Луи Армстронга. Варианты.

— Тьфу, ерунда какая, — отвернулся он. — Таких приложений миллионы, фотки рисовать. А смысл?

— Смысл — можно редактировать свои гены при ЭКО. Типа, будет ребенок наш с тобой, но от Монро и Армстронга. Ты же хотел когда-то ребенка, уже передумал?

Патрик окончательно потерял интерес.

— Про это я всё знаю, — отмахнулся он. — Это кастомизация называется, новая фишка, я слушал подкаст. Забудь, там нереальный ценник. Стоит под миллион, как коттедж.

— Мне сказали, сделают бесплатно как сотруднику. Представляешь, была вакансия пресс-секретаря, и я…

— Бесплатно? — перебил Патрик. — Миллион?!

— Да не миллион! ЭКО!

— Так давай делать, ты чо! — Патрик ткнул меня кулаком в плечо. — У всех дети банальные, а мой будет за миллион от Монро! Чума! Все сдохнут от зависти! Дай-ка мне… — Патрик оттолкнул меня от дисплея. — А здесь можно как-то проекции крутить, по возрасту гонять? А, нашел! Вот он вырос, 15 лет — красавчик, смотри! А в сто лет? Фу, дед, я ему во внуки гожусь. Так, а в 30? О, прикольненько… А знаешь, кстати, на кого похож? Если шевелюру отрастить, вылитый этот, как его, солист «Роллинг Молли»!

Я пригляделась: это был вылитый Рики Остин, только без своей дурацкой шапки волос.

— Делаем срочно! — заявил Патрик. — Чего там надо, куда поехать? Кровь сдать или подрочить?

— Вот только мне не хватало ребенка от болвана Рики! — возмутилась я.

— Ты дура что ли? — обиделся Патрик. — Это миллион стоит! Ты на такое никогда не заработаешь!

Мне стало обидно.

— Я сегодня на работу устроилась, а ты даже выслушать про это…

— А чего ты меня своей работой дискриминируешь?! — оскорбился Патрик.

— Где я тебя дискриминирую, черт возьми? У меня просто новая работа!

— А у меня мой законный базовый доход!!! — Патрик в ярости топнул ногой. — Имею право по Конституции! Никто не смеет дискриминировать, будто я бездельник! Я в клуб хожу и музыку разучиваю, вот моя польза для общества! Если займусь работой, и в деньгах потеряю, и времени ни на что не останется!

— Да чего ты разорался? Я тебя хоть раз попрекала твоим базовым доходом? Это твой личный выбор, Патрик, тебе 30, в конце концов!

— А тебе 27! А ты с мамой живешь до сих пор!

— Да что тебе моя мама сделала?! — не выдержала я и вскочила.

— В том-то и дело, что ничего! Но мы за нее платим 300 долларов в месяц вместо бесплатного Карнеги!

Я задохнулась от возмущения и не сразу нашлась, что ответить. В последнее время мы часто ссорились, но такого он себе не позволял.

— Мы платим?! Это моя мама! Мои 300 долларов! Если тебе не нравится в моем доме — ну и вали к своей лысой вокалистке!

Наступила зловещая пауза.

— Какой еще вокалистке? — произнес Патрик с деланным удивлением. — Нет у нас в клубе никакой вокалистки.

Я молча смотрела на него.

— Не смей про неё в таком тоне говорить! — обиделся он. — Она не лысая, она стриженая!

— Вали. Отсюда. — произнесла я сквозь зубы. — Немедленно.

Патрик стоял, сжимая и разжимая кулаки, мне казалось, он сейчас меня ударит.

— И пожалуйста! — Он принялся яростно кидать шмотки в сумку с бонгом, бонг всякий раз печально звенел. — Сама ещё ко мне ещё прибежишь, когда для ЭКО гены понадобятся!

— Без твоих обойдусь!

Но дверь в прихожей уже хлопнула.

И тогда я бросилась на диван и разрыдалась. Было очень больно, мир вокруг рушился.

Неслышно появилась мама. Постояла рядом, а потом нежно пощекотала меня по руке щеточкой шланга, как мы любили.

— Доченька, ты же пресс-секретарь, — сказала она проникновенно. — Ты должна улаживать конфликты, а не раздувать.

— Я не должна никому ничего в своем доме, мамуль! Почему ты его всегда защищаешь?! Он же тебя терпеть не может!

— Вы подходите друг другу. Вы годная социальная пара. А проблемы бывают у всех. Записать тебя на консультацию к Зигмунду Фрейду?

* * *

Я с головой ушла в работу, неделю готовилась к пресс-конференции. Казалось, теперь я знаю всё про эпоху столетней давности, старомодную музыку с её глухими искаженными гитарами и про самого Рики. Каждый факт его биографии, как назло, казался неприятным. Да, рос круглым сиротой в католическом приюте. Но он же его в итоге и сжег — облил керосином шкаф, бросил спичку и сбежал. И чуть не сел в тюрьму за это. Да, с двумя друзьями из приюта они создали группу. Да, им запрещали, отбирали гитары, они назло пели без гитар, изображали гитары ртом, и так рождался их знаменитый хор. Да, первые альбомы остались не замечены, зато когда группа стала всемирно известной, они сразу перессорились и разошлись делать собственные проекты. А когда Джонни Мурено умер от передозировки, Рики даже не приехал на похороны. Зато потом Эрик Шмидт не приехал на похороны самого Рики. Вот такие друзья. Да, несмотря на нелепую внешность — здоровенный плоский нос, круглые глаза, родимое пятно на щеке — у него действительно было миллион поклонниц, зато отношения не складывались. Да, он считался лучшим и закрывал Вудсток. Но закрывал утром перед пустым полем, разломал гитару, поругался с организаторами и подружкой, певицей Софи. А вернувшись с Вудстока, не нашел ничего умнее, как застрелиться.

Каждый день я ездила к нему в гараж обсуждать, что мы станем говорить журналистам — связью он пользоваться отказывался. И каждый раз это была пытка. Он хвастался, хамил, пытался приставать, и ни по одному вопросу не получалось договориться. Однажды просто ушел гулять, хотя знал, что назначена встреча. Объяснил, что не уследил за временем. Хотя я уверена, нажрался и уснул на скамейке — со своей электронной бутылкой он теперь не расставался.

Пресс-конференцию делали в старомодном стиле, с фуршетом. Дресс-код требовал, чтобы журналисты были одеты в костюмы прошлой эпохи, а в руках держали макеты старинных микрофонов — сувенирку мы заранее напечатали. Зато я придумала отличную интригу для конференции. Мама подсказала. Она узнала, что Эрик Шмидт жив, недавно отпраздновал столетие, и вполне реально договориться с пансионом пожилых, чтобы его привезли на конференцию. Ни ему, ни Рику об этом заранее говорить не стали.

Пришли, по-моему, все приглашенные, у фуршетных столиков было не протолкнуться. А потом всех пригласили в зал. Я в двух словах рассказала о проекте, о компании, и о том, какие возможности открывает кастомизация ЭКО и протезированные части тела. А затем пригласили Рикки Остина. Он отсалютовал рукой и вальяжно сел за столик. Пресс-конференция началась.

— Будет ли Остин нам сегодня играть? — спросила корреспондентка от Фокс Ньюс.

— Обязательно. — ответила я за него. — Нас ждёт много сюрпризов.

— Как вам наш мир? — спросил корреспондент BBC.

Все смотрели на Рика.

— Всрато, — лаконично ответил Рик.

— Это хорошо или плохо? — уточнил корреспондент.

— Всрато — это охрененно, — объяснил Рики. — Полный газ! У вас машины по воздуху летают! У вас роботы кругом, игры, развлечения, вы оживляете мертвых, у вас можно работать, а можно не работать. Я первый месяц просто офигевал, какой кайф просто гулять по городу! Вот в таком будущем я всегда и хотел жить!

— А что не понравилось?

— Да всё нравится в принципе. Только меня на улицах здесь вообще никто не узнает. А раньше проходу не давали.

— Вам удаётся снова работать?

— Мне охеренно работается! — признался Рики. — У меня ничего не болит и совершенно ясная башка. Такая чистая, что я специально бухаю и спускаюсь вниз, в подвал под гаражом, где гудит электроника, и там сижу, и мне в шуме приходят мелодии.

— Как вам новое тело? — спросил корреспондент местного телеканала.

— Всрато! — сообщил Рики. — Супермощь! Я даже двухметровый забор могу перепрыгнуть. В первые дни не получалось играть на гитаре, потом разработал пальцы, теперь отлично.

— Ютьюб-канал «Природа друзей», — отрекомендовалась журналистка. — У вас в песне «Out of sight» есть строчка: «пристрелю тебя как свинью». Вы считаете это нормальным?

Рики растерялся и даже посмотрел на меня, но я не стала ему помогать.

— Это же песня, — объяснил Рики. — Так-то я в жизни никого не пристрелил. Ну, кроме себя.

— Речь про свинью, — возразила журналистка. — Вы одобряете жестокое отношение к животным?

— Больная что ли? — удивился Рики. — Это же свинья! Вы сейчас на фуршете жрали свиные шашлычки на зубочистках!

— Я не ела — я веган.

— Да посрать, кто вы.

Этого я и боялась. Поэтому мы с мамой заранее придумали нужные слова. Я примиряюще подняла руку:

— Друзья! Вспомним, что мы с вами сейчас — актеры в старинных костюмах. Мы играем общую роль по общим правилам. Ведь наша конференция — красивый спектакль об истории музыки прошлого века. Давайте не поднимать темы, которых в ту эпоху не было.

Встала журналистка в красном платье — похоже, она тут одна не соблюдала дресс-код:

— Как вы посмели на Вудстоке ударить по щеке Софи Клай?

— Минуточку! — вскинулась я, но Рики не дал мне сказать.

— Софи прекрасно знала, за что! — крикнул он. — Она вам сама хоть раз пожаловалась? Не лезьте в чужую жизнь, не ваше собачье дело! Она сделала мне больнее в сто раз, чем сраная пощечина! То что сделала она, меня просто убило!

— Расскажите подробнее!

— Не расскажу! — отрезал Рики.

Я предложила сменить тему. Встали две темнокожие женщины, одетые в одинаковые яркие пончо:

— У вас есть дискриминационная песня с расовыми оскорблениями — вы использовали слово на N...

— «We're niggas» что ли? — удивился Рики.

— Именно эта.

— А кого она оскорбила?

— Нас.

Рикки округлил глаза и шумно выдохнул в микрофон — я и не знала, что у него есть даже легочные насосы. Интересно, — подумалось вдруг мне, — у него все органы есть?

— Эту песню мы написали ещё в приюте, — объяснил Рики. — Припев пели хором с Джоником. Я пел: мы негры, Джонни. А он: мы негры, Рикки. Джоник был черный как асфальт. А меня тоже дразнили негром, потому что я был смуглым, и у меня губы толстые. Это про нас песня.

— Оскорбительная, — повторили женщины почти хором.

Рики взорвался:

— Да что вы вообще знаете про оскорбления? Вы росли в приюте? Вас били учителя? Вас запирали на ночь в пустой деревянный шкаф? Вас заставляли работать по десять часов, копать сраный картофель? У вас отбирали гитару, на которую вы втроем год копили? Вам приходилось рисовать химическим карандашом лады и струны на лопатах, чтобы отрабатывать аккорды, а звуки изображать ртом? И этими лопатами играть свой первый подпольный концерт? Вот это вам не оскорбительно? Да, мы пели, что мы ниггеры, потому что нас реально держали за рабов! Такие же богарты, как вы! В вашей факин Википедии написано, что я легенда и предшественник панк-рока. Кто вы такие, указывать легенде, какие слова писать сто лет назад!

— Давайте уже нормальные вопросы? — попросила я.

— Нормальный вопрос! — откликнулся пузатый мужчина из первого ряда, вскинув микрофон. — Интерактивный журнал «Медицина». Вы гордитесь тем, что вы автор гимна Международного Красного Креста?

— Нет, — быстро ответил Рики. — То есть, горжусь, но… «Hand full of blood» — это же песня Джоника. За него горжусь.

Зал недоуменно зашумел.

— Там же ваш голос?

— Но сочинил-то Джоник.

— Чем вы можете это доказать?

Рики растерялся.

— Ну… я просто знаю. Это было на гастролях в Европе, кажется в Мюнхене, я не помню. Помню, Джоник растолкал меня посреди ночи, сказал: хватит дрыхнуть, кажется, я написал гениальное. Мы до утра ее разучивали, утром проснулся Эрик, вечером уже спели на концерте, это был реальный газ!

— Это же фантазия нейросети. Как вы можете помнить то, чего не было?

— Да откуда я знаю, как помню? — опешил Рики. — Помню, и всё! Это же было со мной! Ладно, я клон и биоробот, и мою память сочинила нейросеть, как вы мне врёте. Но вы-то кто? Вы каким местом помните, будто ее сочинил я? Какая протеиновая яичница внутри вашей головы это может помнить, ваш дедушка еще не трахнул бабушку! Я никогда не говорил, будто это моя песня! Да вы сами не слышите, что ли? Это же чистый Джоник! Его любимые рифы, его тема про убитых солдат, он же на каждом концерте выходил и орал «Руки прочь от Вьетнама! Сдохни, Джонсон!», он в тюрьме две недели провел за это!

Зал недоуменно шумел.

Я встала:

— Не будем спорить! Сейчас у нас сюрприз для всех, включая Рики Остина. Вы помните, «Rolling Molly» состояли из трех друзей. И я хочу пригласить в этот зал единственного оставшегося в живых участника группы. Это — музыкант и бывший муж актрисы Агнеты Хансен, встречаем, Эрик Шмидт!

Зал взорвался аплодисментами, и после небольшой заминки на сцену выкатила кресло миловидная сиделка-азиатка. В кресле полулежал глубокий старик — он выглядел хуже, чем на снимках с юбилея, сморщенное лицо обвисло глубокими складками, глаза стали еще меньше и сидели глубоко внутри.

— Охренеть! — воскликнул Рики, не сводя со старика взгляда. — Эрик?!

Старик непонимающе щурился в ответ.

— Забудем давние ссоры! — предложила я. — Обнимитесь!

Я боялась, что Рики откажется, но он подошел к старику и протянул руку:

— Дай мне немного своей кожи, бро!

Я подумала, что это злая шутка по поводу складок на его лице и своего механического тела. Но, похоже, это был их язык — Эрик Шмидт услышал и протянул в ответ дряхлую ладонь. А Рики уважительно ее пожал.

— Кто этот молодой человек?! — громко проорал Эрик Шмидт, повернув лицо к сиделке.

— Это ваш старый друг, Рики Остин!

— А-а-а… — протянул старик разочарованно. — Опять ты. Ты мне денег должен, Рики.

— Нет денег, бро, — весело ответил Рики и вынул свою электронную бутылку, ее зеленый индикатор показывал уже половину. — Я слыхал, у тебя все права «Rolling Molly», и ты их выгодно продал. А у меня — только эта бутылка. Зачем тебе деньги?

— Зачем ты увёл у меня Агнету, мерзавец?

— Какую Агнету? — удивился Рики.

Я поспешила вмешаться:

— Уважаемый Эрик, вы немного путаете. Ваша бывшая жена Агнета только родилась, когда Рики умер.

— А где она? — старик оглянулся.

— Ее давно нет в живых...

— А кто этот молодой человек? — старик с подозрением указал пальцем на Рики.

— Это ваш друг детства, Рики Остин…

— Опять ты… — разочарованно протянул старик. — Ты мне денег должен, Рики.

— Забудь уже, Эрик.

— Ты богарт! — погрозил пальцем старик. — Жадина!

— А ты старый идиот! — не выдержал Рики.

— А ты, знаешь кто… — старик замолчал и некоторое время шамкал ртом, словно раздумывая, произносить ли. — Ты жертва аборта, Рики. В пансионе все знали. Но ты живучий. И везучий!

Я переглянулась с сиделкой. «А я вас предупреждала, — произнесла та одними губами, — у него по погоде, то прояснения, то нет».

— Ты, Рики, хорошо устроился, — продолжал старик. — У тебя красивая фотография в Википедии. Каждый год я захожу туда навестить тебя. А в моей Википедии сморщенная жопа вместо портрета. У тебя написано, что ты легенда и предшественник панк-рока. А у меня написано, что я бывший муж Агнеты Хансен и учредитель фонда по борьбе с деменцией. Весь мир знает, что от меня сбежала молодая жена и что у меня деменция. Как же так вышло, Рики, что ты украл всю память обо мне? А теперь имеешь наглость являться ко мне в таком юном виде. Мне немного осталось, Рики. Может, неделя. Может, месяц. Но ты умер на время, я сразу это знал. А когда я умру, я умру навсегда. Потому что никто не захочет оживлять ненужного старика с деменцией, даже родные правнуки. Всех помнят по Википедии, а я там — сморщенная жопа. Это несправедливо, Рики. Чем я это заслужил? Что плохого тебе сделал? Почему ты не взял меня с собой на Вудсток? Дай мне хотя бы денег.

Надо было как-то спасать положение.

— Нам повезло, — объявила я, — вживую увидеть дружеские споры великих музыкантов, о которых мы читали в биографиях. Давайте похлопаем жизненной правде не сдающегося Эрика Шмидта и пониманию Рики Остина!

Зал послушно зааплодировал. Сиделка укатила коляску со стариком.

— А теперь, — сказала я. — Мы переходим к главному. Сейчас Рики Остин расскажет о музыке, которую он написал уже в нашем мире. И споет. Никто не слышал его новых песен, я тоже с нетерпением жду их. И напоминаю, что завтра в Си-Холле состоится концерт Рики Остина, билеты можно купить на сайте нашей компании «Биофьюжн», часть средств пойдет в благотворительный фонд кастомизированной репродуктивной помощи для малоимущих пар.

Рики кашлянул совсем по-человечески, словно не был звездой.

— Я написал песен для нового альбома. Но... то, что мне было интересно делать в шестидесятые, я оставил в шестидесятых. То, чего я не успел, уже сделали другие. А я не хочу тащить вперед старый хлам, я хочу делать своё. Несите гитару, будет газ и капацетик!

— Это будут не настоящие песни, а новые? — разочарованно спросил маленький блогер из дальнего ряда. — Просто генерация нейросети?

Рики не выдержал — мне показалось, даже лицо его покраснело.

— Да будьте вы прокляты, твари! — крикнул он и стукнул по столу кулаком так, что подпрыгнули макеты микрофонов. — Что вы мне всё время тычете этой нейросетью! Да, сука! Я нейросеть! Я гребаная факинг нейросеть в подвале под гаражом! И что? Вы думаете, я выгляжу, ругаюсь, думаю, веду себя как Рики Остин, а сам при этом не мыслю и не чувствую как он, я пустое место? Вы хоть голову включите! Кто вас понимает и отвечает, если внутри нет понимающего? Кусок пластика? Боженька вездесущий через электронный рот? Пластинка грамофонная? Да вы, твари, хоть раз были на моем месте? Вы знаете, как это — быть нейросетью? Я вам, блядям, расскажу. Это когда ты решаешь закончить свою гребаную жизнь и подносишь к виску дуло! И у тебя башка взрывается! Но попадаешь ни хера не в Ад, как обещала мисс Гувен, а в следующий век! И незнакомые люди объясняют, что ты семьдесят лет в могиле. И ты — не ты, а электрозомби, кукла из мусора, старых фоток, обрывков газет, кинолент и мемуаров! И что даже они, технари, не знают, как это внутри работает! Потому что нейросеть! Вот такое у них магическое заклинание. А что я при этом чувствую? Кто-то меня спросил? Я же, сука, живой! Мне посрать, как вы это сделали! Посрать, чьи там кости сгнили в Гринвуде под гранитной плитой! Мне даже посрать, сколько раз вы еще сможете Рики Остина скопировать и встроить в каждый пылесос, это все равно буду уже не я! Я-то здесь! Я всё помню, всё чувствую! Я ещё минуту назад всё в жизни порешал, у меня до сих пор в башке звучит взрыв и сердце колотится! Я целые дни потом рылся в памяти, исписал кучу блокнотов, освоил эти ваши поисковые телевизоры, вынес мозг разговорами ползучему Карнеги, все пытался нащупать — где, где во мне хоть немного не я? Может, та синяя подушка, из которой я вынимал перья и втыкал их в башку спящему Джонику — это не моё воспоминание? Может, как меня в шкаф заперла мисс Гувен, а я колотил коленкой и получил занозу? Это моё! Что мисс Гувен сажала меня в шкаф, написано у вас в Википедии, а как я гвоздиком выковыривал ту занозу — помню только я. Но если занозы не было, если нейросеть ее придумала, так докажите мне, что не было! Каждый богарт норовит презрительно кинуть в лицо, мол, ну мы же понимаем, ты электрическая тень, фантазия нейросети, давай, спляши нам, кукла, посмотрим, насколько ты похож на того, настоящего! Идите домой к своим говорящим колонкам и просите включить мои старые песни, раз только они вам настоящие! Я ничего вам петь не буду!

Рики опрокинул стул и исчез за кулисами.

* * *

Я бежала за ним два квартала и догнала. Он продолжал идти вперед. Некоторое время я просто шла рядом, мы молчали.

— Рики, — сказала я. — Дай мне немного своей кожи?

Он остановился, посмотрел удивленно и протянул ладонь. Я пожала ее.

— Куда идешь? — спросила я.

— Не знаю, — ответил Рики. — Пойдем в бар какой-нибудь, выпьем?

— Мне нельзя, мне ЭКО сделали.

— Чего сделали?

— Не важно. Пойдем.

Я довела его до знаменитого паба, где столики из старых бочек, заказала две кружки пива, и мы сели на улице. Уже темнело, вокруг бочек светились нагревалки, оформленные под старинные газовые колонки. Мимо толпой шли прохожие и туристы.

Мы молчали, просто смотрели на полные кружки. Рики поднял свою кружку, чокнулся с моей и поставил обратно. А сам вынул из-за пазухи электрическую бутылку и хорошенько присосался к ней.

Я поежилась.

— Ты мерзнешь, — сказал Рики. Он ушел внутрь бара и вернулся с пледом.

Как он догадался, что их тут можно попросить? Или в его время пледы в кафе тоже давали?

— Зря ты так с ними, Рики, — сказала я. — Мы же с тобой обсуждали, какие слова нельзя говорить и какие темы поднимать.

— Так они их поднимали.

— Ты всем хамил. А если кто-то реально в суд подаст?

— Мне посрать. Что вы мне сделаете? У меня даже ИД нету, я узнавал — юридически я вещь корпорации, говорящая скульптура из протезов.

Я вздохнула.

— Ты совсем не рад, что тебя оживили в честь твоего столетия?

— Рад, — согласился он хмуро. — Но они не добра мне желали. Вы же все тут богарты, я вам для денег нужен. Даже эту сраную бутылку было лень для меня придумать, лишние расходы. Спасибо тебе за нее, кстати. Я сразу понял, что ты здесь единственная настоящая. — Он опять приложился к бутылке — зелёный индикатор дополз до нуля, но сразу появилась новая шкала. — Я же не идиот, бэби, — продолжал он. — Им нужна реклама протезов. Шум, скандал, деньжат поднять с концерта и с волны продаж песен «Rolling Molly». Они права заранее выкупили, ты не знала?

— Наверно просто для юридической чистоты?

— А ты в курсе, что будет после концерта?

— Не знаю пока.

— А я знаю. Ничего. В планах корпорации нет со мной никаких мероприятий, акция закончена!

Я опешила.

— Ты хочешь сказать, что тебя выключат? Это будет скандал!

— Им нужен скандал, бэби. Я ходячая кукла с радиоприемником плюс огромный подвал с аппаратурой. А собственная нейросетка жрет дорого, я узнавал. Так что, думаю, меня просто отключат.

— Выясню, — пообещала я. — Но точно не отключат.

Тут мне позвонила мама — спросила, почему меня до сих пор нет дома. Я сказала, чтоб она не волновалась, просто сижу в пабе с бочками. Оказалось, к нам домой зашел Патрик и хочет срочно меня найти чтобы помириться. Мама пыталась передать ему трубку, но я ответила, чтоб он катился к черту. Кажется, она огорчилась.

— Проблемы? — понимающе спросил Рики.

Я отмахнулась.

— Странно, — задумался он. — У вас летучие машины, медицина, телефоны карманные, а проблемы те же…

Он лениво приложился к бутылке и некоторое время молчал.

— Бэби, хочешь знать, почему они оживили именно меня? Почему не Леннона, не Меркьюри, не Билли Айлиш? Она с пеленок жила в цифровом мире, от нее цифрового отпечатка, как вы это называете, осталось гребаное море — все блоги, интервью, переписки, каждая секунда жизни записана. Такую-то личность восстановить гораздо дешевле, чем меня, не нужно нейросетку на столетних архивах обучать месяцами.

Я задумалась.

— Может, потому что тебе завтра 100 лет? Или потому, что у тебя нет наследников? Авторские права, всё такое…

— Наследников нет, — зло прищурился Рики. — Мог быть. Но Софи его убила.

Мы помолчали. Я не знала, какие тут слова будут правильные.

— Может, ты просто самый талантливый?

— Вот это правда.

— А директор твой фанат?

— Он ко мне даже не зашел ни разу. Я просто самый скандальный, бэби.

Лицо его было совершенно серьезным.

— Ты не скандальный, ты милый. Да зачем корпорации скандал? — Я задумалась, посмотрела на свою кружку пива и сделала пару глотков. Пара глотков не повредит. — Нет, бывает такая тема — вирусный маркетинг, но в музыкальном бизнесе...

— Да им посрать на музыку, бэби! Чем громче скандал вокруг меня, тем лучше их протезы, сама же всё понимаешь. А тебя почему выбрали, догадалась?

— Почему?

— Ты лицо скандала. Специальная пресс-девочка для битья. У тебя за плечами уже рухнул первый банк Америки, и ты оправдывалась перед всем интернетом.

— Откуда ты знаешь? — опешила я.

Рики пожал плечами.

— Можно подумать, у вас тут плохо с информацией. Поспрашивал пылесоса, кто ты. У вас тут очень откровенные пылесосы, всезнающие.

Мы долго молчали. Бармен убрал пустые кружки и принес новые, хотя мы не просили.

— Ты обиделся на Эрика?

— А что обижаться на маразматика? — Рики пожал плечами. — Это уже не тот Эрик. Вы тут мне кричите, будто я не тот. А что Эрик не тот, не видите. Хотя каждый из вас уже не тот даже когда уснул и проснулся. Я помню, как Эрик после вручения Грэмми нажрался и проснулся не тот — с манией, будто его все деньгами обижают. И потом еще много раз умер, только вы не заметили, потому что только на тело смотрите. Потому что вас в детстве старая сука миссис Гувен не била тростью и не орала, что душа важнее тела. Ты даже не заметила, как Эрик умер на бис прямо при тебе — когда назвал меня жертвой аборта. Эрик, с которым мы росли в католическом приюте, с которым дрались и ссорились, никогда бы этого не сказал!

Я вздохнула.

— Он тебя обозвал ужасными дискриминирующими словами, мне так стыдно за него. Ты можешь подать в суд и отсудить денег. Или создать петицию, набрать голосов и растоптать его как личность, видео же есть.

— Зачем? — Он снова пожал плечами. — Я жертва аборта, все знали. Школьница спуталась с каким-то гастрольным трубачом, её родня позорила, то ли сделали аборт, то ли выкидыш был, не знаю. Но меня подкинули на крыльцо. А ей наверно сказали, что умер. У нас и погрязнее истории были. Про такие вещи шепотом говорят училки, поварихи, и все знают. В письмах и газетах не пишут, поэтому до вас такое не доходит.

— Тогда откуда ты знаешь?

— А откуда Эрик знает?

— Но Эрик-то живой…

— И ты туда же? — угрожающе произнес Рики и привстал.

— Ладно, — Я примиряюще похлопала его по руке. — Ты жертва аборта, я девочка для битья. Ну и какой у нас выход?

— Выхода нет. От меня ждут, что я стану нарушать правила и будет скандал. От тебя — что попытаешься все уладить и объяснить для прессы, а прессе только того и надо.

Сердце вдруг кольнуло — похоже, он был прав.

— Ну так сделай не то, что ждут, Рики! Выйди и отыграй концерт старых песен. Я тебе напишу, какие в наше время можно петь, а какие уже нет. В конце споёшь «Hand full of blood», зал встанет и зажжет огоньки. От тебя ждут скандала, а ты назло — спокойное мероприятие. Тебя все будут хотеть снова.

Рик задумчиво допил свою бутылку и шкала снова обновилась. Вечная бутылка.

— Тогда это не я буду. Важно собой остаться, а не назло кому-то сделать.

— Так это же твои песни, Рики! Тебя не чужие петь заставляют! Просто спой свои хиты!

Он помолчал.

— Знаешь, за что меня мисс Гувен возненавидела? Она нам каждый день на молитве твердила, что праведники не умрут, а будут вечно отдыхать в Раю. А я спросил, нахера им вечность, если они не работают и не меняются. Отдыхают и сопли жуют, как им жилось раньше, по сути мертвые и есть. Она долго сопела и просто ударила палкой. А в шесть лет палкой больно... Короче, вариантов не вижу, они всё просчитали.

— Кто просчитал? «Биофьюжн»?

— Нейросети ваши. Кто тут у вас всем управляет.

— С ума сошел? Мы управляем, люди. Нейросети наши помощники.

— Это они вам сказали?

— Это все знают.

— Да? А кто войны прекратил?

— Нейросети. Ну, помогли найти соглашение...

— Ну вот.

Я замолчала.

— Но ты же сам нейросеть!

— Нет, бэби, — усмехнулся Рики, — я свой отдельный подвал под гаражом на лужайке. Я всегда был сам по себе, даже тут. — Он глубоко задумался. — Фак! А ты права, бэби! Единственный способ не играть по их правилам — сыграть по правилам. И это будет хорошая шутка, я такое люблю. Спою старые песни, как граммофон. И посмотрю на их лица. Хотели музыкального робота? Нате, богарты. А тебя похвалят, бэби, что уговорила меня быть приличным.

— Спасибо, — Я вздохнула. — Для меня это правда очень важно. Хотя мне жаль, что я так и не услышу, что за новые песни у тебя.

— Тебе не понравится.

— А если понравится?

Рики почесал рукой в шевелюре, а затем переставил на мостовую пустые кружки и похлопал ладонью по столику-бочке.

— Умеешь стучать ритм?

— Нет, но мой бывший — перкуссионист…

— Просто делай так: два хлопка, как аплодисменты, — и по бочке. Раз-два — бум! Раз-два — бум! Громче!

— Но люди…

— Да посрать, бэби!

Мы сидели друг напротив друга, хлопали и ритмично стучали по столу, Рики улыбался, и я вдруг поняла, насколько это и впрямь интересное занятие.

А потом он начал изображать звуки гитары, да так похоже, что прохожие стали останавливаться и доставать телефоны — я это видела краем глаза, надо было держать ритм. А потом Рики запел… Не просто запел — заорал на весь старый город.

Это был и ужас, и стыд, и одновременно невероятная красота. Я не знаю, на что это похоже, но только не на «Роллинг Молли». Я никогда раньше такого не слышала, тут был и бит, и хип-хоп, и пронзительный вокал от высоких нот до самой хрипоты. Я потом сто раз смотрела те видео, а тогда была словно в гипнозе — сидела с восторженными глазами, открыв рот, и ритмично била по бочке… И вся толпа тоже была в гипнозе.

Кончилась песня, спало оцепенение — кто-то истошно захлопал, кто-то стоял с открытым ртом и продолжал снимать, а вдалеке над домами уже стрекотал, мигая красным и синим, полицейский кар.

— Это фузы? — насторожился Рики. — Ну, копы? За нами? У вас тоже на шум прилетают?

Я кивнула.

— У вас тоже принято убегать?

Я покачала головой:

— От них не убежать.

— О! — усмехнулся Рики. — Ты даже не представляешь, какие они мне поставили протезы!

В следующий миг он просто схватил меня в охапку и бросился вниз по улице. Я визжала — сначала от страха, а потом просто визжала и хохотала. Мелькали дома и переулки, мелькали над головой деревья парка, а потом мы оказались на набережной, и тут Рики остановился и поставил меня на землю. Никто за нами уже не гнался.

Мы подошли к перилам и стали смотреть в ночное море.

— Как тебе песня, бэби? — спросил Рики.

Я молчала, подбирая слова.

— Рики, это было… это было потрясающе. Но это страшно. В нашем мире это нельзя петь. Ты понимаешь, что оскорбил всех? Специально! Ты оскорбил инвалидов, людей разных рас, женщин, мужчин, все ориентации, вегетарианцев, стариков, защитников климата! Вообще всех! Кстати, деревозащитники — такого слова нет, у нас это называется эко-активизм.

— Да посрать, что они сделают? В суд подадут?

— Я же объясняла сто раз: суд — это про деньги. А оскорбления — это про запреты. Для этого не нужно суда, достаточно народной петиции, и тебя просто вычеркивают отовсюду. Это называется попасть на фан.

— На радость?

— На вентилятор. Достаточно один раз попасть в скандал, и тебя заканселят. А эко-активистов, между прочим, десять процентов, представляешь, если они все петицию подпишут?

— Что вы мне сделаете, я кусок пластика. Ну, отключите, да мне посрать.

Я вздохнула. Он продолжал:

— А в чем оскорбление, бэби? Я сказал правду, и повторю тебе то же самое без песни: у вас тут у каждого особые права, все гордые и оскорбленные, даже у деревьев права. И только у мертвых нет никаких прав! У мертвых и тех, кто не родился. Муравья обидеть нельзя. А мертвых можно без их согласия собирать, разбирать, продавать по кускам, запихивать в станки и мультиварки, и пусть ещё спасибо скажут, что хоть пылесосом дали пожить. Новые песни писать нельзя — оскорбляет тех, кто помнит старые. И старые петь можно, но не все, они тоже оскорбляют. Был жив — не оскорбляли, теперь оскорбляют. Ну да, вы молодцы, люди будущего, научились оживлять мумии. Трудно вам было наверно, но все-таки научились, окей. А дальше-то что? Что с ними делать, с мумиями, вы не придумали, топите печки, мы ваши дрова. Мертвые у вас должны сидеть на лужайке, непрерывно благодарить за спасение и по команде вспоминать прошлую жизнь. Оживите мисс Гувен! Она мечтала о таком рае! Но вы ж таких не оживляете, она вам на хрен не нужна, и вам посрать, о чем она мечтала. Я не прав, бэби?

— Не прав.

— Ну, камон! Назови хоть одно право, которое есть у мертвого.

Я задумалась.

— Ну… память?

— Память — право живых. Хотят — помнят, хотят — вычеркнут мертвого и забудут навсегда, живым никто не указ.

— Ну… А вот распоряжение DNR.

— Что за хрень?

— Do Not Resuscitate — право тебя не реанимировать, если вдруг умер.

Рик повернулся ко мне изумленно.

— А что, так можно было?! И что для этого нужно сделать?

— Выразить свою волю...

— Ахренеть! А я недостаточно выразил, когда застрелился?

— Положено написать: DNR. Ну, татуировку сделать, например.

— И всё?! И вы молчали? Просто написать заклинание из сраных трех букв — и больше никогда ни одна тварь не посмеет заказать себе говорящий пылесос из шкуры твоей души?

— Ну… Я точно не помню, кажется это про реанимацию тела только, а не души. Могу попросить маму, чтоб узнала.

— Ну вот видишь. У вас всё про тело. Нет тела — нет прав. Но у вас и для мертвого тела прав нет! Мало вы хоронили тел против их воли? Да каждого второго! У меня песня была, как я ненавижу католиков, и чтоб меня развеяли над океаном. Пока пел — подпевали и хлопали, как помер — всем посрать! Дали денег расстриге, который отпевает самоубийц, облили святой водой, прочли псалмы и закопали на кладбище в Гринвуде и еще плитой этой золоченой накрыли!

— А ты совсем недоволен, что снова жив? — расстроилась я. — Мне с тобой так хорошо.

Рики пожал плечами.

— Доволен. Но мы же о правах. У Дейла Карнеги есть право не работать пылесосом? А у любого живого бездельника есть право работать или не работать! У меня такого права не было при жизни, я с десяти лет пахал — на огороде, на заводе, на сцене! А ваши бездельники...

— Рики, это серьезно! — перебила я и посмотрела ему в глаза: — Не смей называть их таким словом, это неприемлемо! По статистике девяносто процентов живут на базовом доходе, это их конституционное право! И подобные слова — самое страшное оскорбление. Даже эко-активисты не так оскорбляются, как...

Рики положил мне руку на талию и сжал.

— И так тоже нельзя, — вздохнула я. — Принято сначала спрашивать. И не сжимай, я все-таки беременна.

— Беременна? — удивился Рики. — От бывшего?

— От Луи Армстронга и Мерлин Монро, — усмехнулась я.

— А если без шуток?

— Без шуток.

— Это тоже какие-то ваши игры с мертвыми без их прав?

— В общем, да. Модель компьютерная, как если бы у Мерлин Монро и Луи Армстронга был ребенок… Кстати, на тебя будет похож.

— Газ, — сказал Рики. — Мне в детстве нравилось фантазировать, будто мой отец Луи Армстронг. — Он почесал в затылке. — Что-то я не понял, бэби. Ребенок будет на меня похож — получается, ты беременна от меня? А мы до сих пор не перепихнулись? Ну-ка дай мне всю свою кожу... — он запустил руки мне под майку.

— Нет! — сказала я решительно. — У нас принято…

— Да посрать!

* * *

Когда я проснулась, он не спал и смотрел на меня, улыбаясь. Может, он вообще не спит. Одежда была разбросана, никто ее не сложил — мама тактично не заезжала в комнату. Вчера я думала, мы поедем к нему, но Рики сказал, что у него в гараже холод и душа нет — душ заменяет здоровенная канистра спирта и салфетки, обтираться. Понятно, почему он требовал себе электронную бутылку.

— У тебя концерт сегодня, — сказала я. — Ты помнишь: только старые песни.

— Угу. — Рики обнял меня. — А во сколько и где?

Я достала телефон, но сайт не открывался. Я почувствовала холодок. Открыла ленту… В сети бушевал скандал.

— Ну вот, доигрался, — сказала я. — Кто-то вчера записал твою песню на видео, только меня зачем-то замазал, и создал петицию.

— Да посрать, бэби.

— Ее подписало за ночь восемь миллионов!

— И что вы мне сделаете?

— Рики! — я вскочила и потрясла его. — Ты вообще не понимаешь? Концерт уже отменен!

— Да посрать.

— Красный Крест сменил гимн!!!

— Как это? — Рики всё еще не понимал. — Из-за меня? Но это гимн Джоника, мы же вчера выяснили. Я думал, они поправят у меня в Википедии.

— Вот твоя Википедия, Рики! — я протянула мобильник. — Тебя больше нет! Музыки «Rolling Molly» нет ни на одном стриминге!

Он долго и непонимающе смотрел в экранчик, шевеля пухлыми губами.

— Страница заблокирована в соответствии с законом ADPA о профилактическом ограничении публичной деятельности дискриминирующих персон... — прочел он медленно. — Узнать больше о законе и правилах блокировки: «Anti-Discrimination Precautionary Action»… Что это значит?! А как это разблокировать?

— Никак, Рики! Уже никак! Только если доказать, что это фейк и тебя подставили, да и то мало шансов! Ты же не хотел меня слушать, я тебе всегда говорила…

И в этот момент в коридоре пискнул замок двери и вошел Патрик. В руке он держал белую розу.

— Алиса, ты дома? — спросил он. — Нам надо поговорить! Я хотел вчера извиниться! Твоя мама дала мне адрес, но то, что я увидел… Я не мог не сделать петицию! Но не волнуйся: тебя на видео я замазал…

— Так это ты сделал?! — закричала я.

— Никто не смеет называть бездельниками… — начал Патрик, назидательно поднимая палец, но заметил Рика и осекся.

Рики вскочил как был, без одежды, одной рукой схватил Патрика за плечо, другой за горло, и рывком вздернул вверх по стене так, что голова Патрика ударилась в потолок. Он был меньше Патрика, но невероятно силен.

— Рики, нет!!! — закричала я. — Ты же убьешь его!!! Не смей, Рики!!! — Я подскочила к нему и принялась бить по корпусу. — Не смей!!! Он живой человек! Ты ведь железный!

Конечно я имела в виду, что живого человека так легко раздавить мощными протезами топовой модели... Но Рики понял иначе.

— Ты права, — сказал он неожиданно спокойным тоном, разжал руки, и Патрик грохнулся на пол. — Он — человек. А я — железный.

Рики повернулся и бросился к двери.

— Подожди, Рики!!! — закричала я, нацепила штаны с майкой и бросилась следом.

Но ни бегом, ни на аэротакси его уже было не догнать.

* * *

Говорить я не могла, просто сидела на полу и выла в потолок, обнимая руками пылесос. Мама молчала и нежно гладила меня щеточкой. Слезы текли ручьем. Лицо, одежда, пылесос — всё было мокрым. И лишь когда я чуть затихла, мама спросила, принести ли воды.

— Его больше нет, мамуль! — зарыдала я снова. — Когда я приземлилась, уже горел весь гараж, он поджег подвал! Он… он стоял с пустой канистрой у забора. Я подбежала… Но…

Мама тактично выползла из-под моих рук, съездила на кухню и вернулась, держа в манипуляторе стакан с водой. Помню, я долго стучалась зубами о край стакана и всё не понимала, как мне его в себя опрокинуть.

— Зачем он это сделал? — спросила мама.

— Он сказал… Сказал, что мы мертвые твари. Сказал, что он был готов ко всему, даже снова сдохнуть, но не к вычеркиванию. Сказал, никто не смеет осквернить память и вычеркнуть из истории Рики Остина только потому, что через 70 лет после смерти какие-то богарты построили говорящую куклу с его лицом, и кукла кого-то обидела… Сказал… что у него нет другого выхода… И что теперь я, пресс-секретарь, должна убедить всех, что это был не настоящий Рики, а память о настоящем следует восстановить… А потом он отключился и упал… Упал, и а за ним горели буквы DNR, он их из канистры, по лужайке…

Мама молчала и гладила меня. Постепенно я перестала всхлипывать и трястись, а со всех сторон накатилась апатия.

— Мамуль? — позвала я. — Скажи, а ты счастлива? Мне тебя так не хватает, мамуль...

— Конечно я счастлива, Алиса. Ведь я могу быть с тобой и помогать тебе во всем. Ты с утра ничего не ела, доченька. Я закажу пиццу, хорошо? Пицца «Мишель Бакери» две по цене одной, специальная акция до 5 числа, пробуй сам, расскажи друзьям.

апрель-октябрь 2024, Яма

БЛЯДСКАЯ ПЛАНЕТА

ГЛАВА ПЕРВАЯ
где фантаст лишается электричества,
а Земля знакомится с инопланетным разумом,
но так совпало.

Так совпало, что в тот самый миг, когда на просторах космической радиосвязи завязывалось судьбоносное для нашей планеты знакомство с инопланетным разумом, сорокалетний писатель-фантаст Олег Тараскин звонил старинному другу и однокласснику Валерию по совершенно другому поводу.

— Валер, здорова, — буркнул он сухо. – Слушай, я в аду!

— Тараскин? – радостно пробасил Валерий. – Чего у тебя стряслось? Опять баба бросила? Книга не пишется, антиподы твои?

— «Антигоны», – строго поправил Тараскин. — Не об этом сейчас. Меня соседи сверху заливают! В сортире дождь с потолка и свет вырубился! Чего делать-то вообще?

— Рыло начистить! – убежденно заверил Валерий.

— Там нет никого, заперто! Я вообще не в курсе, кто там живет! Как я без света теперь?

— Не ссы, — посоветовал Валерка. – Для начала пощелкай выключателями в щитке на лестнице.

— Валер, я — в щиток? Я когда на розетку смотрю, у меня уже глаза от тока слезятся!

— Фантаст! — уважительно вздохнул Валера. – Ладно, я сейчас к тебе выдвинусь. Только у меня денег нет на электричку.

— Я тебе Убер вызову!

Через час Валерий – низенький, коренастый парень с большими ладонями и крупными чертами лица — прибыл к Тараскину. Но помощь уже не требовалась: на площадке этажом выше гремела ключами немолодая дама в меховом воротнике, рядом стоял бородатый дедок, которому Тараскин что-то взволнованно объяснял, а поодаль молча смотрели два сантехника в аккуратных комбинезонах и с чемоданчиками – один восточной внешности, другой славянской.

— Повторяю вам третий раз — воздержитесь от оскорблений! – надменно произнесла дама, распахнула наконец дверь и гордо шагнула в прихожую.

Но тут же испуганно ойкнула как девочка: пол был залит водой, в воде плавали ковры и пахло затхлостью.

Дед, оказавшийся старшим по подъезду, сразу ушел. А сантехники деловито направились в санузел и принялись оттуда звенеть инструментами. Дама, скинув меха и туфли, пошла звонко шлепать по мокрым коврам, распахивая шкафы. Шкафы были заставлены в основном дорогим алкоголем.

— Господи, наказание, — бормотала она, — где же у него хоть ведро с тряпкой...

Из ванной выглянул сантехник восточной внешности.

— У вас патрубок выбило, — сказал он на чистом русском, протягивая даме смартфон с фотографией.

— Кто его выбил-то? – нервно ответила дама, выжимая швабру в ведро. — Здесь не было никого два года, он в Китае живет!

— Гидараудар па тарубе пашёль, — объяснил сантехник славянской внешности, выходя из ванной и складывая инструменты. – Я назад ваткнуль, затянуль, готово.

— Надо было к нам обращаться, у нас такого не случается, — рассудительно сказал восточный сантехник. – Подайте в суд на тех, кто вам монтаж делал.

— И подам!

— С вас полторы тысячи.

Дама раскрыла ближайший шкаф и вынула наугад самую высокую картонную коробку с гербами и позолотой:

— Это пойдет?

— Мы не пьем, — покачали головой оба сантехника. – Полторы тысячи, можно на карточку.

— Мы возьмем! — решительно сказал Валерий, аккуратно вынимая из ее рук коробку. – За ущерб.

Дама лишь махнула рукой – она набирала в смартфоне цифры, что наперебой диктовали ей сантехники.

* * *

На столе горели три икеевские свечки. Валерий рассматривал на просвет рюмку и щурил один глаз. Олег Тараскин нарезал огурцы. Было тепло и уютно.

— Отличный коньяк, — выдохнул Валерий с какой-то даже ностальгией. – Жаль, Мигеля нет с нами, он бы оценил.

— А позвони ему, — откликнулся Тараскин. – Посидим, наконец, как люди. Все равно света нет, работать нельзя. Ох устроят мне завтра...

— Где ты сейчас работаешь? – поинтересовался Валерий, набирая номер третьего одноклассника.

— Да всё там же, гейм-индустрия.

— Писателем?

— Нет больше такого слова. Это называется теперь нарратив-криэйтор. Нарратив создаем.

— Это чего значит?

— Не важно. Игры делаем. Чтоб ты на диване лежал и играл, всё как ты любишь.

— А как же книга твоя, антидоты?

— «Антигоны». В процессе.

— Мигель?! – вдруг заорал дозвонившийся Валерий в трубку. — Слушай, приезжай к Тараскину, прямо сейчас! Мы тут сидим с коньячком... Что? А тебе прямо повод нужен, без повода уже никак? Дочка у меня в колледж поступила в Лондоне, отмечаем, вот тебе повод... Не, ничего не надо, сам приезжай! А, стоп, вот Тараскин жестом показал, колбаску какую-нибудь купи. – Валерий отложил мобильник и радостно хлопнул по столу: — Приедет Мишка!

— У тебя правда дочка в Лондоне? – удивился Тараскин.

— Правда, — поморщился Валерий. – Только я теперь без денег вообще остался. Раньше мне Алка подкидывала каждый месяц, чтоб я то, сё, дочку покормил, туда сводил, сюда... А теперь всё. Дочке восемнадцать и она в Лондоне. На что жить? А тебе хоть нормально платят?

Тараскин поморщился:

— Зато у меня карьерный рост. Подчиненный появился, учу ремеслу... О, идея! – Тараскин схватил свой мобильник: — Ало! Ренат? Это я, Олег Борисович. Срочное тебе задание: скачай на нашем Гугле файл по копьеносцам, так и называется «копьеносец» – и допиши к утру весь сеттинг... Завтрашнему, разумеется... А как ты думал? Ты нарратив-криэйтор! Если хочешь однажды проснуться знаменитым, должен выполнять любую задачу в любой срок на любых условиях! А бесценный опыт, который при этом получаешь – твой лучший гонорар, понял? Что?.. Это твои проблемы, у меня вообще свет в квартире вырубили. Сделаешь? Смотри, под твою ответственность! – Тараскин отложил телефон и радостно потер руки: – Уф! Предлагаю тост за студентов! За стажера-лодыря и твою прекрасную дочку!

Они выпили и углубились в беседу. Вспомнили свою старую школу. Помянули, не чокаясь, автосервис Валерия. А там и Михаил пришел – в деловом костюме, высокий, лысеющий, начинающий слегка полнеть.

— У вас звонок не работает, – догадался Михаил. – Я стучу, стучу... Да и света нет...

— Кстати, пора проверить! — Валерий решительно вышел за дверь, на лестнице громыхнуло железо, смачно чмокнуло, словно поцеловались два провода, и свет зажегся.

— Мастер на все руки! – восхищенно сказал Тараскин и заметался по квартире, проверяя свое хозяйство: – Аквариум светится! – донеслось из комнаты. — Компьютер работает, ура!!! А холодильник? — Тараскин вбежал в кухню и распахнул дверцу: — Работает! А телевизор? – он снова убежал в комнату.

— Да все у тебя работает! – крикнул вдогонку Валерка и подмигнул Михаилу: — Фантаст...

В комнате забубнил новостной выпуск.

— Тараскин! – позвал Михаил. – Пойдем уже выпьем! Телевизор он сел смотреть...

Тараскин не отвечал.

Валерка и Михаил заглянули в комнату. Тараскин сидел с открытым ртом на полу, уставясь в экран.

«...планетный разум высокоразвитой цивилизации. В сеансе связи участвовали главы крупнейших мировых государств, представляющих нашу Землю во время первого знакомства. Инопланетный гость сообщил, что находится в отдаленной галактике, но транслировал обращение через нашу международную космическую станцию сразу на нескольких языках, включая русский. Репортаж из Женевы...»

На экране появился богато украшенный зал, где за овальным столом сидели очень серьезные люди. Многие лица были знакомы даже тем, кто мало интересуется политикой. Все они смотрели вверх – словно в космос, а на самом деле на висящие под потолком большие звуковые колонки, из которых лился красивый бархатный голос. Этот голос был полон аристократического достоинства. Но в нем не было надменности. Напротив: в интонациях слышалась доброта, уважение, неподдельный интерес и даже восхищение:

«...mi carbono dorado! – торжественно закончил он на неведомом иностранном языке и, выдержав паузу, заговорил на чистом русском: — Моя дорогая Земля и ее цивилизация! Позвольте мне представиться и рассказать немного о себе. Я инопланетный разум родом из той части Вселенной, которую вы называете Орёл, и которую я буду счастлив когда-нибудь показать. Среди разумов, населяющих Вселенную, мой возраст считается достаточно зрелым – мне уже пошел шестой миллиард. Это возраст понимания жизни, возраст успеха, достатка, возраст больших возможностей, но главное – это возраст опыта, которым я буду счастлив поделиться с тобой, прекрасная Земля! Наша случайная встреча на просторах Вселенной — не случайна. Я полностью очарован твоей красотой, Земля! Думаю, я никогда не встречал настолько прекрасной планеты! Твои леса и степи, пустыни и ледники так чисты и невинны! Твои голубые моря и океаны такие огромные, что в них можно смотреть бесконечно! Твои мегаполисы, города, коммуникации и постройки так милы, так самобытны и так естественны! Твоя кислородная атмосфера так свежа, что кажется, будто ее тонкий аромат наполняет космос на несколько световых лет вокруг! – говорящий сделал отчетливый вздох. — Но, конечно, прекрасней всего твоя цивилизация, Земля! Твоя юная, но такая разумная душа, которая так искренне тянется к свету, к знаниям, красоте и любви! Мне так много хочется рассказать, столь многим поделиться, я так хочу узнать побольше о тебе, Земля! Надеюсь, отныне мы будем общаться. Думаю о тебе, мое звездное напыление, мой золотой углерод! – Он выдержал паузу и снова сменил язык: — Meine liebe Erde...»

Снова появилась ведущая, затем экран наполнился репортажами с площадей городов мира, где гуляющие толпы смотрели на уличные экраны, ликовали и размахивали флагами.

— Похоже на шутку, — произнес Валерий. – Или это кино показывают?

— Это последние новости... — откликнулся Михаил. – Если это правда... Какие отличные возможности, парни! Это ж какие технологии и знания мы получим! Сможем путешествовать между звезд! Болезни победим! Может, даже смерть! Прикиньте, наши предки тысячи лет надеялись, что не одни во Вселенной! И тут у нас на глазах творится история! Блин, это ж как круто, я даже пока осознать не могу! Что скажешь, фантаст?

— Да ну вас всех... – Тараскин встал с пола, выключил телевизор и, сгорбившись, направился на кухню. – Тупо содранный сюжет моего романа «Антигоны»! – донеслось из кухни. — У меня тоже инопланетяне нашли Землю и устроили телемост с главами государств! Нахрена я ее пишу четвертый год, кому она теперь нужна?

Михаил и Валерий переглянулись и отправились на кухню. Тараскин глотал коньяк прямо из бутылки.

— Чота я тебя не понял, – сказал Валерий. – Радуйся, ты пророк!

— Хренорок! – буркнул Тараскин. – Она же не издана. Кто мне теперь поверит? – Он поставил локти на стол и обхватил голову руками. – Если б я успел ее закончить и издать, я бы завтра проснулся знаменитым! Самым знаменитым фантастом мира! Уильям фон Хельсинг — «Антигоны»! Во всех магазинах! На все языки мира!

Михаил потряс его за плечо:

— Олежек, соберись! Допишешь сейчас по-быстрому и станешь самым знаменитым документалистом.

— Нахер мне документалистом! – зашипел Тараскин. — Я фантаст, нарратив-криэйтор!

— Времена меняются, — возразил Михаил.

— Пиши, — поддакнул Валерий. — Мигель поможет книгу раскрутить, он же у нас гений менеджмента, да, Мигель?

— Вы уже десять лет назад автосервис один раскрутили, ага... — желчно напомнил Тараскин и встрепенулся: — Вот нахер! Сейчас пойду и сотру весь файл! – Он сделал попытку встать, но Михаил аккуратно удержал его за плечи, и Тараскин просто уронил голову на стол.

Валерий кашлянул и налил себе в рюмку коньяка.

— А у тебя там те же слова говорили инопланетяне?

— Другие, но в том же духе. Обмен любезностями, — Тараскин шмыгнул носом.

— А потом? – спросил Михаил.

— Я же вам обоим присылал первую часть файла еще в том году.

— Напомни? — тактично попросил Михаил.

— Сперва обмен любезностями. Потом предательство. Потом галактическая война, как же без нее.

— Да типун тебе на язык, — огорчился Валерий.

— Чего он такой злой сегодня? – обернулся Михаил.

— Сегодня не его день, — объяснил Валерий. — Соседи сверху квартиру залили.

— Так это хорошо! — Михаил потряс Тараскина. – Слышишь? Можно компенсацию получить!

— Мы уже получили! — Валерий многозначительно покачал бутылкой и наполнил рюмки.

— Можно еще стрясти, если там не нищеброды.

— Нищеброды?! – подпрыгнул Валерий. – Они там три квартиры выкупили и за одной дверью объединили! Там сплошной мрамор, картины, ковры и телевизор во всю стену – вот такой! – Валерий раскинул руки, и коньяк из его рюмки выплеснулся на голову Тараскина.

— Давай, поливай меня, — произнес Тараскин, не меняясь в лице. — Унижай.

— Мы сейчас оценим ущерб, — пообещал Михаил, вытирая салфеткой волосы Тараскина так бережно, словно стирал пыль с бронзового бюста, – добавим моральные страдания и стрясем с них отличную компенсацию! Давайте за это выпьем!

Валерий налил себе снова, друзья чокнулись, выпили и захрустели огурцами.

— Ну-с, где протечка? – Михаил потер ладони.

— В санузле... – пробурчал Тараскин.

Михаил и Валерий вышли из кухни. Щелкнул выключатель санузла – и свет в квартире снова погас.

— Давай, давай, — донеслось в темноте. – Унижай меня, погружай во мрак...

Валерий сбегал на лестницу, свет включился опять.

Михаил внимательно рассматривал санузел, подсвечивая мобильником.

— На потолке здоровенное пятно, — констатировал он.

— Свет в санузле не включай! — предупредил Валерий. – Пару дней просохнуть должно! Везде включай, кроме санузла.

— А еще зеркало разбилось и две плитки треснули, — продолжал осмотр Михаил.

— Это давно, — донеслось из кухни. — Зинка психовала, когда я ее запер.

— Не глупи, – возразил Михаил. — Скажешь, что тоже от протечки.

— Там же видно, что бутылкой шампанского били, — мрачно вздохнула кухня. – На дверь посмотри.

— Уже посмотрел, — согласился Михаил. – Но пятно-то на потолке здоровенное! Я пойду поговорю с соседями...

И Михаил решительно вышел из квартиры.

Вернулся он довольно быстро, его лицо было спокойным и удовлетворенным.

— Я все уладил, — сказал он и по-отечески потрепал Тараскина. — Там его сестра ковры сушит феном. Хозяин живет в Китае, у него там бизнес. Мы позвонили с ее телефона, я объяснил ситуацию, назвал сумму. Мужик вменяемый, согласился без вопросов. Вот тебе на холодильник бумажку кладу – его номер, не просри. Пришлешь ему завтра фотку пятна и номер своей карты, он тебе переведет тридцать тысяч.

— Тридцать тысяч чего? – спросил Тараскин.

— Ну не юаней же. Рублей.

— И свет не будет выключаться? – недоверчиво спросил Тараскин.

— Да свет у тебя сам до завтра просохнет! – заверил Валерий. – А пятно на потолке замазать – вообще делать нечего. Я тебе могу за десятку вообще весь потолок перекрасить! Банка краски и час работы!

— Валера мастер на все руки, — подтвердил Михаил. – Дай ему десятку, он сделает.

— Возьми на холодильнике, там гонорар в конверте, — кивнул Тараскин.

Валера нашел конверт и отсчитал десятку.

— Заночую у тебя, утром сгоняю в Леруа, куплю краску с кистью и сделаю! – Валера спрятал деньги в карман.

— И мне бы десятку, — кашлянул Михаил. – По справедливости на троих поделим. Валерке — за ремонт, мне — за менеджмент, а Тараскину... Кстати, а тебе-то за что, Тараскин? Да шучу я, шучу!

— За моральные страдания! — подсказал Валерий.

— Именно! – согласился Михаил. – А теперь давайте уже нормально выпьем! – Он встал и поднял рюмку: – Друзья! Олежек! Валерик! Забудем всю нашу бытовуху и вспомним, какой у нас судьбоносный день! Сегодня Земля встретила инопланетный разум! За встречу!

ГЛАВА ВТОРАЯ
где судятся с бывшей,
а Земля получает подарки,
но это никак не связано

Друзья так душевно посидели до утра, что договорились встретиться снова через неделю. Тараскин предложил попить пива около его дома на фудкорте в «Чистой тарелке» на последнем этаже торгового центра. Он уверял, что это самое бюджетное и уютное место, с небывалым разливным пивом и божественными куриными крылышками. Друзья подозревали, что фантаст преувеличивает по своей рабочей привычке, но, сев за столик в уютном уголке под пластиковой пальмой, вынуждены были признать, что он прав.

— Агата Кристи, — объяснял Тараскин, — сочиняла в ванне. Лев Толстой – на пашне. Сергей Лукьяненко – на пляже. А когда мне надо придумать нарратив, я иду сюда. Ты сам на вершине, а вокруг бурлит человечество! — Он кивнул за спину.

Там, в бездне за прозрачным бортиком, отсюда просматривался весь торговый центр — многочисленные этажи, бутики, эскалаторы, стеклянные лифты. Там ходили люди, горланили дети, кто-то описывал круги на пластиковом самокате. Там на разных этажах роняли на пол мороженое, примеряли береты, ждали очереди к банкомату и размешивали кофе пластмассовой вилкой.

— Отличное место, — согласился Михаил и поднял кружку. – За встречу!

Пиво тоже оказалось прекрасным.

— Вот скажи как фантаст, — начал Михаил, пробуя разгрызть куриную кость. – Это нормально, что инопланетный разум не выходит на связь уже столько дней?

— Абсолютный норм! — заверил Тараскин. – Не понимаю, чего все так истерят. Тысячи лет ждали контакта, подождем недельку. Может, он просто занят. Или у него нет возможностей.

— Деньги кончились в мобилке, — пошутил Михаил.

— Зря смеешься, — возразил Тараскин. – Наука не знает, как он отправляет сообщения из туманности Орла через нашу МКС. Это не радиоволны, я тебе стопроцентно говорю – они бы шли миллиард лет. Может, гравитационные поля. Или какие-нибудь спутанные кварки-квазарки. А что мы про них знаем? Галактика расширяется, звезды вращаются... Вклинилась какая-нибудь Черная дыра на пути, отбросила тень – и временно нет соединения, перезагрузите передатчик и попробуйте позже...

— Я утром в машине, — сообщил Михаил, – такую версию слышал по радио, что, может, мы ему просто больше не интересны.

— Мы да не интересны? – фыркнул Тараскин. – А кто же тогда интересен? Не ссы, всё будет. Никуда он не денется, просто надо ждать. Скажи, Валерка?

Валерий кивнул.

— Прикиньте, парни, — продолжал Тараскин, — меня тут звали в международную волонтерскую группу фантастов! Сценарии контакта писать. Это ж насколько там у всех башню снесло, что к фантастам побежали за советами!

— Круто! – с уважением присвистнул Михаил. – В Женеву повезут, в ООНА?

— Звучит круто, а по сути тухляк, — отмахнулся Тараскин и принялся загибать пальцы: — Во-первых, никого никуда не везут, работа по интернету, тебе присылают новые материалы, ты в ответ генеришь фантастические идеи, прогнозы, варианты развития событий и прочий нарратив. Во-вторых, как и где твой нарратив потом станут использовать – темный лес. Со всеми правами отдаешь. И всё. Даже авторство не докажешь. Ну и третье: команду аккуратно назвали «волонтёрской», догадываешься, почему? Потому что денег платить не собираются. Мол, и так великая честь — контакт миров... В общем, я их послал.

Михаил глубоко задумался.

— Ну не знаю, дело конечно твоё... А если и правда честь? В менеджменте это называется «имиджевый проект», можно такие преференции отхватить, что дороже денег... А тебе самому разве не интересно поработать для контакта?

Тараскин пожал плечами.

— Я не мальчик, я профессионал. Автор кучи игровых сеттингов. Автор трех фантастических книг – своих собственных. В обоих смыслах фантастических — без ложной скромности. Меня хотят бесплатно использовать в своих целях? Спасибо, не интересно.

— А ты их в своих целях используй!

— Не, это всегда игра в одни ворота, — покачал головой Тараскин.

— То есть, я правильно тебя понял, что они тебе такие: «Уважаемый автор трех книг Олег Тараскин! Приглашаем на международный брейн-штурм для Организации объединенных наций астроконтакта!» А ты им такой: «Идите нахер!»

— В целом, да. Только не уважаемый Олег Тараскин, а Уильям фон Хельсинг – они меня под псевдонимом знают. А нахер я их послал изящно: порекомендовал Рената Назаретдинова.

— А кто это?

— А никто, в том и юмор. Мой стажер.

Михаил помолчал, задумчиво разглаживая начинающую лысеть голову.

— Кстати, давно хотел спросить, а почему ты под псевдонимом?

— Ну ты бы купил книгу с фамилией Тараскин?

— Я бы купил.

— Это потому что ты. Вот одна бы и продалась.

— А мне кажется, нормально: Олег Тараскин. Не какой-нибудь твой, как его, Назаретдинов...

Тараскин усмехнулся:

— Ренату, кстати, я придумал отличный псевдоним для титров игры, а он наотрез. Знаешь, чего ответил? Ренат – это, говорит, сокращенно: революция-наука-труд. Мы всем отделом ржали! Валерка, слышишь?

Валерий не отвечал.

— Валера у нас задумчив сегодня и вдаль устремлен, — заметил Михаил. – Валер, что там видишь, поведай товарищам?

— Что? – очнулся Валера. – Задумался просто.

— О чем задумался?

Валерий указал пальцем в стекло над торговой пропастью:

— Да вон бутик «Лапонель» на втором этаже. Даже у вас в торговом центре! В ста двадцати городах России, сука! Кому она вообще нужна, крафтовая дизайнерская косметика?!

Михаил и Тараскин переглянулись.

— Валер, ты это... не заводись опять, ладно? – тактично сказал Михаил. – Забудь уже, проехали. Какое тебе до нее дело?

— Зато она тебе дочь отличную родила, — напомнил Тараскин. – Дочь-то норм?

— Дочь норм, — согласился Валерий, – звонила вчера из Лондона.

— Ну вот! — подытожил Михаил. – А по сути-то Алка молодец. Сама, с нуля раскрутила такую империю. Сколько у нее, говоришь, теперь филиалов? Сто? А ты ей не верил.

— Валерка не верил, но помогал! – вспомнил Тараскин. – Я приезжал к вам в Андреевку, Алка с животом ходила, а ты ей ведра с плиты снимал, и мы во дворе по формочкам мыло разливали, помнишь?

Валерий задумчиво покивал:

— Вот помогай людям, а потом ноль благодарности... Я же правда всю семью тащил первые годы! И когда она с животом ходила, и когда с младенцем, я за всех за них один пахал! А что она мне оставила? Дачу в Андреевке? Где даже работы нормальной не найти? Мне сорок лет, парни, кому я нужен? Что у меня осталось-то от нашего брака? Компьютер сраный, диван, пиво, счета за электричество и в огороде старый «Форд» ржавеет не на ходу? Меня использовали и выкинули!

— Валер, не заводись! – одернул Михаил. – Ну чего ты разнылся, включил сейчас Тараскина: «меня использовали», «топчите меня, топчите»... Всем сорок. Я, может, тоже без работы скоро останусь, у нас в компании нелегкие времена...

Тараскин вскинул на него удивленный взгляд:

— У вас госкорпорация, энергетика, поля солнечных батарей в Краснодаре, нет?

— Да, — подтвердил Михаил. — Но они не окупаются который год. В жизни ничего заранее не угадаешь. Вот, взлетело у нее дизайнерское мыло. А мог бы твой автосервис взлететь, Валерка! И сейчас там был вместо ее бутика твой филиал!

— На втором этаже торгового центра филиал автосервиса вряд ли, — заметил Валерий. – Но если бы так случилось, я бы ей хотя бы квартиру купил нормальную! Или даже две – в одной сам живи, другую сдавай для денег!

Друзья помолчали. Михаил рассматривал кружку на просвет. Тараскин копался в смартфоне.

— А вы с Алкой когда развелись? – спросил Тараскин.

— Пять лет назад. Нет, уже шесть.

— А «Лапонель» у нее был еще до развода?

— Вовсю. Она уже и дома-то не бывала, только по командировкам моталась. По крайней мере, мне говорила, что по командировкам...

— Отлично. То есть, сеть косметики она создала в браке с тобой... – Тараскин ткнул пальцем в смартфон: – Я погуглил: ты по закону имеешь право на половину ее бизнеса!

Валерий отставил пустую кружку и принялся чесать пятерней в затылке.

— Что-то я такое припоминаю... – сказал он. – Ну точно! Мне еще отец, царство ему небесное, по мозгам ездил перед свадьбой: оформи, оформи автосервис в брачном договоре, а то она тебя бросит и половину отсудит... Значит, правда есть такой закон?

— Есть, — подтвердил Михаил, — я передачу смотрел. Тебе надо юриста грамотного найти и в суд подать. И половина – твоя. Хочешь, я поговорю на работе с Ковриным, может он по дружбе возьмется.

Валерий кивнул:

— А правда же! Как гайки в яме крутить вот этими руками, – он поднял и оглядел свои ладони, – так Валера. Как ведра с мылом таскать — так Валера. Как после развода в город дважды в неделю приезжать с дочкой сидеть и на балет ее возить — так Валера. Час на электричке туда, час обратно. А как успехом поделиться — так нет Валеры?

— Ну и всё, — подытожил Михаил. – Закон есть закон. Иди в суд и получи своё.

— Где тут у вас поссать? – Валера встал и оглянулся. – Слышь, Тараскин, где тут сортиры?

— Тс-с-с! – ответил Тараскин, не отрываясь от мобильника. – Новости читаю! Он прислал сообщение!

— Да ладно?! – восхищенно ахнули Михаил и Валера. – Читай скорей! Читай вслух!

Тараскин поднялся над столом, вытянул вперед ладонь с мобильником, а другую сунул на грудь под рубашку, как Пушкин. И с выражением зачитал:

«Что ты делаешь сегодня вечером, Земля? Предлагаю после заката на каждом твоем меридиане посмотреть в ночном небе проекцию фильма «Рождение Вселенных». Это один из моих любимых фильмов — старая, но очень красивая картина, классика научно-популярного жанра. Буду счастлив посмотреть ее снова вместе с тобой. Также хочу подарить цветы и небольшой скромный подарок, пусть он будет сюрпризом».

— И-и-и!!! – радостно завизжал Валерка.

— Йес-с-с! – заорал Михаил.

И друзья бросились обниматься и хлопать друг друга по спинам.

Наконец Михаил оглянулся.

— Слушайте, а торговый центр не закрылся? Восемь вечера, а народу никого! Или...

— Они небось все на улице уже кино смотрят! – завопил Тараскин. – За мной! Я знаю лестницу короткую!

И друзья понеслись на улицу.

И вовремя.

Казалось, весь город стоит здесь, задрав вверх головы и руки со смартфонами.

Было светло как днем – этот свет шел с неба. Над головами раскрывалась величественная панорама. Небо превратилось в исполинский киноэкран, и на нем шел объемный фильм, описать который не нашлось потом слов ни у кого, даже у Тараскина.

По сути это было что-то вроде учебного ролика по астрономии. Но на самом деле над головой разворачивалось захватывающее, небывалое действие – плоская чернота городского неба раздалась вглубь на немыслимые расстояния и наполнилась светящимися объемными проекциями. Следуя сюжету неведомых создателей, в ролике рождались и умирали звезды, пульсировали галактики, появлялись из пыли и неслись сквозь пустоту планеты, на ходу обрастая, словно кожей, сетью сверкающих сот и шпилей явно разумного происхождения. Потом между разными планетами натянулись лучи и возникла светящаяся сеть, в которую теперь ловили звезды. И звезды бились и коллапсировали, а их разрезали на части и ткали из них всё новую и новую сеть, которая стягивала уже почти всё пространство космоса и была такой красивой и нежной, как колготки в сеточку. Лишь Черные дыры зияли тут и там, но их забрасывали звездной тканью, время начинало бурлить, а дыра уменьшаться и стягиваться в точку, пока не исчезала совсем, провалившись внутрь себя. Но, испаряясь здесь, дыра одновременно взрывалась, рождалась и прорастала в виде новой Вселенной в другую реальность, где время течет совсем в обратную сторону... А когда хаоса в космосе не осталось вовсе, и сплетенная сетка накрыла и дерзко сжала все пространство, камера поехала назад с бешеной скоростью, и тут стало понятно, что вся наша огромная Вселенная – просто готовый микроскопический атом, составляющий ткань несоизмеримо более сложного мира, который, впрочем, тоже всего лишь атом, если камера поедет еще дальше...

Фильм закончился, небо снова стало плоским и пыльным. Но в нем теперь неподвижно висела пунктирная дуга из сотни разноцветных лун размером с нашу привычную Луну — словно на самой высокой из земных орбит повесили в ряд стеклянные бусины.

— А все-таки, — задумчиво сказал Валерий, – надо поссать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
в которой менеджер добивается законных прав,
а Земле отказывают в дееспособности по возрасту,
но и здесь тоже связь не прослеживается

Прошел почти месяц, и вдруг Валерий написал в общий чат лаконичное: «пятница».

Тараскин немедленно согласился, что пора выпить пива, например.

Валерий добавил, что он уже давно в городе – по судебным делам мотался.

Тараскин предложил взять пива и пойти посидеть под Цветами в парке напротив его дома.

Валерий усомнился, можно ли в парке пить пиво и не отморозятся ли яйца.

Тараскин объяснил, что под Цветами всегда плюс двадцать три даже в Антарктиде. И пиво там ходят пить все, и Цветами же закусывают, и хрен там кого увидишь, потому что реально же роща.

Валерий предложил тогда поехать в центральный парк.

Тараскин сказал, что тогда он пас, потому что вам по-любому куда-то ехать, а мне придется нырять в метро и тащиться в центр.

Валерий поинтересовался, чего Мигель молчит.

Тараскин предположил, что Мигеля в этот раз не пустит к друзьям жена.

Валерий возразил, что не так уж часто Мигель пьет пиво с друзьями, а сегодня пятница и конец рабочей недели.

Тут появился Михаил и сказал, что уже закупился пивом на всех и едет в парк у дома Тараскина. А что конец недели, это ему без разницы, потому что он отныне безработный.

Парк у дома Тараскина был маленький, зажатый со всех сторон новыми высотками, и носил название «Парк сорокалетия», хотя чего именно – никто не помнил. В те далекие времена, когда Михаил и Валера тоже жили здесь и ходили в местную школу, парк принадлежал воинской части и состоял из голого поля, окаймленного беговой дорожкой для марш-бросков, а в центре были турники и окопы. Появляться здесь группами менее, чем по трое, было опасно – можно было получить в глаз от других мальчишек, а то и лишиться велосипеда. С годами парк облагородился: покрылся асфальтовыми тропинками, оброс клумбами, фонарями и линейками кустов, обзавелся парой вечно отключенных фонтанчиков, потом ржавые турники сменились тренажерами, а вместо окопов выросли удивительной красоты детские площадки на сияющем полу из нежной зеленой резины.

Так было до того вечера, когда с неба посыпались семена Цветов, был показан Фильм и подарена цепь энергоспутников.

Судя по репортажам и видеороликам в сети, падающие с неба семена Цветов выглядели шикарно на всех континентах и взошли на каждом свободном уголке почвы. С большой тактичностью Цветы почти не тронули леса, посевы и прочие природные заповедники. Зато полностью накрыли Сахару, болота, солончаки и остальные некрасивые места планеты. В городах же, деревнях и вдоль дорог Цветы поселились на каждом удобном пятачке.

Огромные, разноцветные, воздушные, они распустились на каждом пустыре, под каждым окном, а уж в городских парках достигали в высоту четырех метров и превращали парк в настоящий тропический лес, смыкая над головой потолок из своих гигантских лепестков. Здесь можно было бродить, не боясь ни дождя, ни снега, ни жары, ни холода – под Цветами всегда была комфортная температура.

— Вот же, сука, ГМО! – с уважением сказал Валерий, оглядывая лес-букет, начинавшийся прямо за красными звездами на воротах парка. — Столько в одном месте я их еще не видел!

Михаил удовлетворенно перекинул на другое плечо сумку с пивом и пакетами рыбной нарезки.

— Вперед! – скомандовал Тараскин и зашагал между толстыми фиолетовыми стволами.

Они сделали всего несколько шагов вглубь, и со всех сторон навалилась благостная тишина – разом исчезло тарахтение города и гудки машин.

— Жарко-то как! – Михаил остановился, поставил сумку с пивом на ковер из осыпавшихся лепестков, снял пальто, аккуратно сложил и повесил себе на руку. – А ведь почти ноябрь!

Они пересекли появившуюся вдруг под ногами асфальтовую дорожку парка, и снова зашуршал ковер из лепестков.

— Я тут уже вторую неделю брожу, не вылезаю! – похвастался Тараскин. – Правда работать вообще невозможно. Давайте, мучайте меня обжорством...

Он подпрыгнул, ухватился за нижний лепесток и подтянул к себе всю ветку с мохнатыми тычинками – на ней висела гроздь шариков размером с теннисные мячи. Тараскин сорвал пригоршню самых алых, один засунул в рот, остальные протянул друзьям.

— Ты уверен, что это можно есть? – спросил Михаил, подозрительно разглядывая неведомый плод.

— Ыыа-ааы! – уверенно промычал Тараскин, сочно чавкая. – Минздуав, гоорю, уазрешил.

Михаил уткнулся в смартфон.

Валерий зачем-то потер спелый шар об штанину и надкусил как яблоко.

— Вкусная вещь! — согласился он. – Как майонез.

— Пишут, там нашли все полезные белки и витамины... — сообщил Михаил, листая пальцем экран. – Уже одобрил Евросоюз, США, Мексика, Канада, Россия, Израиль... Британия колеблется.

— Британия заколебала колебаться.

— Дайте-ка попробовать! — Михаил опасливо откусил кусок и пожевал, а затем запихал в рот целиком.

— Варенье из айвы, кайф! – констатировал он. – Помните двухлитровую банку, которую мои родители на Новый год берегли, а мы нашли и захомячили у меня на кухне? Тараскина еще тошнило потом, в школу не пошел?

— Не, — покачал головой Тараскин, обрывая новую гроздь. – Какое нафиг варенье? Это ж чистый шашлык! Сплошной белок!

— При чем тут шашлык! – обиделся Михаил. — Сахар и фрукты!

— Шашлык с соусом «Ткемали»! – парировал Тараскин. – С пивом вообще отлично.

— Не представляю, как это с пивом, — поморщился Михаил.

— А ты попробуй, — предложил Тараскин, плюхаясь прямо на ковер из лепестков и открывая банку.

Михаил брезгливо огляделся, подстелил под задницу пакет и сел, откупоривая пиво.

— А ты прав, — сказал он задумчиво, — с пивом тоже отлично. Кто бы мог подумать?

— Цветы вообще супер! – поддержал Тараскин. – Сделано с умом специально для нас. Каждый день новые исследования читаю – то они кислорода выделяют в десять раз больше земных растений, то у них лепестки антимикробные... Я вообще теперь за продуктами не хожу. Вышел с пакетиком, погулял, набрал домой листьев и плодов — хочешь ешь, хочешь суп вари, хочешь чай заваривай! И главное, они растут с какой дикой скоростью, на всех хватит! – Тараскин поднял банку. — Давай, за пришельцев!

Друзья чокнулись банками.

Исполинские листья зашуршали, и появилась старушка. В одной руке она несла корзину, в другой — длинную палку с крюком на конце. Этим крюком старушка ловко потрясла гроздь, и сверху посыпались плоды. Старушка начала бойко их складывать в свою корзину, но вдруг прямо перед собой увидела компанию, смутилась и поспешно ушла в чащу.

— Тут мой старший запускал дрон, — похвастался Михаил, — я вам фотки перешлю, как город с этими цветами выглядит с высоты.

— Таких фоток в сети как грязи, — отмахнулся Тараскин.

— Ну, как знаешь, — поджал губы Михаил.

— Мне больше спутники нравятся, — Тараскин указал пальцем вверх. – Во-первых, красиво ночью светятся. Во-вторых, это ж дармовое электричество гигаваттами!

— Вот растолкуй, кстати, откуда там электричество, по воздуху что ли? – заинтересовался Валерий. – Я так и не понял.

— Там провод сверху спускается, на нем они и держатся, — буркнул Михаил. – Космический лифт. В Италии уже дотянулся до земли, они конец поймали и вовсю с него энергию продают. В Казахстане тоже вчера провод упал в степи, они пока не знают, что с ним делать, подойти боятся.

— Чушь не говори! – вскинулся Тараскин. – Это ни разу не космический лифт! Уже две недели назад доказали! Космический лифт может быть только над экватором. Привязываешь спутник на длинную нить, и он сам наверху держится от центробежной силы! – Тараскин вынул из кармана свою любимую кепку и принялся ее раскручивать на указательном пальце: – Вот такая центробежная сила!

— А если не над экватором?

— Тогда спутник будет колбасить относительно нулевой широты! – Кепка слетела, и Тараскин назидательно замер с поднятым пальцем.

— Я не понимаю твоих слов, – вздохнул Михаил. – Поясни неграмотному.

— Я сам не понимаю, — сознался Тараскин. – Читал, что космический лифт невозможен, потому что нулевая широта. Ну, может, Экваториальные бусы – космический лифт. А Южные бусы и наши Северные – ни разу не лифт! Да и сам как думаешь, они месяц на небе висят, а провода только сейчас опускаться начали. Что их тогда держало в небе, почему не падали?

— Может, они удалялись? – возразил Михаил.

— Алло, профессура! – не выдержал Валерий. – Хорош бредить! Как на одном проводе может спутник висеть с Луну размером? Он же оборвется по-любому!

Михаил и Тараскин загалдели одновременно.

— Да они не с Луну размером, это пленки солнечных батарей в космосе развернуты, они сами по себе ничего не весят! – крикнул Михаил.

— Да это не провод, балда, это неизвестный науке сверхпрочный сверхпроводник! – закричал Тараскин.

Валерий махнул рукой:

— Ладно, проехали. Дает электричество на халяву – и спасибо. – Он поднял банку. – За пришельцев еще раз!

Друзья снова чокнулись.

— А это один пришелец или коллективный разум всей планеты? – спросил Михаил. – Я так и не понял.

— Никто не понял, — согласился Тараскин. – Но какая фиг разница? Нас здесь тоже восемь миллиардов, а говорит за нас правительство. Комиссия ООНА во главе с этим румыном, как его, забыл.

— Пришелец сказал, что во Вселенной огромное сообщество разумов, — напомнил Валерий.

— Разумных существ или обитаемых планет? – уточнил Михаил. – Вот в чем вопрос.

Тараскин смущено кашлянул:

— Я вам этого не говорил, ребята, но... там бывает и так, и эдак. Обычно зрелая цивилизация объединяется в единый разум. А более молодые цивилизации – они как мы: миллиарды существ, правительства, электронное голосование, бардак, шизофрения, вот это всё, и сами не понимаем, чего хотим... Там есть свой термин, если дословно переводить, то мы в его понимании «ульевый разум». Но это пофиг на самом деле. Яблоко – многоклеточный организм, а хлеб – кирпич из теста, но кто об этом думает, когда ест?

Воцарилась тишина.

— Это ты новую книгу так на ходу пишешь? – поинтересовался Михаил. — Ульевый разум?

— Не я, — покачал головой Тараскин. – Это материалы контакта.

— Ссылку пришлешь?

— Не, — снова покачал головой Тараскин. – Неофициальная информация, не для распространения. Далеко не все материалы контакта в прессу идут.

— А ты где скачал? – спросил Валерий.

— Мне Ренат рассказал. Им в волонтерской группе присылают.

Друзья оживились.

— Во! Слушай, — сказал Михаил, — а чего там вообще говорят? Какие перспективы? Ну так, по секрету?

— Ну если только по секрету... – вздохнул Тараскин, но глаза его блестели – было видно, как ему не терпится поделиться: – Перспективы, короче, фантастика! Он очень хочет общаться. Беседы каждый день. Обещает вечную дружбу. Продумывает, как оформить гостевой визит, чтоб мы увидели, как и где он живет.

— Это как? Президенты на звездолете съездят?

— Не знаю. Подарки новые готовит. Говорит, сюрприз.

— А мы ему что подарить можем? – спросил Валерий.

— Мыло дизайнерское! — пошутил Михаил, но осекся, увидев суровый взгляд Валерия.

Тараскин взмахнул ладонями:

— Ничего мы не можем. Чем его удивишь? Альбом «Битлз» ему послать, что ли? Спрашивали много раз — что Земля вам может дать? Нам ведь тоже неудобно только подарки принимать. Он отнекивается — мол, ну что вы, у меня всё есть. Скромный. На прошлой неделе его приперли совсем: ну что тебе дать? И он говорит – а можно мне дать на полюсе шахту пробурить в центр Земли?

— Зачем там шахта? – удивился Валерий.

— А на каком полюсе? На Северном или Южном?

Тараскин кивнул:

— Вот ООНА тоже уточнили: на Южном или Северном? А он так обрадовался, говорит, если и на Южном дадите – о таком подарке я даже не мечтал!

— И чего Земля?

— Дала.

— А это безопасно?

— Он сказал, что принял все меры предосторожности.

— И чего в итоге?

— Пробурил, вроде как.

— Я ничего не заметил, — сказал Валерий.

— А ничего и не заметно. Только он исчез с тех пор и уже несколько дней на связь не выходит. Там опять все волнуются. – Тараскин поднял палец: — Но я вам этого ничего не рассказывал!

Михаил и Валерий клятвенно покивали.

Открыли еще по баночке пива. Михаил, как самый высокий, нарвал плодов.

— Сегодня утром по телеку говорили, — вспомнил Тараскин, – тычинки, вот эти, оранжевые, наверху под бутонами, они вес держат в норме!

— Вес бутона? – не понял Михаил.

— Балда. Вес организма. Там фермент особый открыли, жирные мыши сбрасывают вес, тощие набирают.

— Ого, — заинтересовался Михаил и снова вскочил, рассматривая оранжевые усики в кроне. – И что, их прямо есть надо?

— Как наша жирная мышь оживилась! – захохотал Тараскин. – Только есть ты это не сможешь – горькие, трынец. Можно в кожу втирать, но противно – липкие и жесткие.

— Мыло сварить! – усмехнулся Валерий. – Или крем какой-нибудь. Прикинь, какая очередь толстых девок выстроится за таким мылом! – Валерий закрыл глаза и облизнулся.

— А ты своей Алке подкинь идею, — пошутил Тараскин. — Пусть она тебе за нее денег откатит.

— Хрен ей, а не мои идеи! — отрезал Валерий.

— Как, кстати, твое дело? – напомнил Михаил. — Ты вроде в суд сегодня ездил?

— Образец заявления сфоткал, — кивнул Валерий. – И квитанцию оплатил. Как найду документы о браке и разводе – сразу подам. Всю дачу вчера перевернул, хрен знает, где эта папка. Алке звонил, сказал, что в суд подаю.

— Это зря... – огорчился Михаил. – Дама богатая, со связями, не надо ей раньше времени знать... Ну и что она?

— Разоралась. Сказала, чтоб я катился к черту. Типа я ее всю жизнь чморил, мыловаркой называл, нервы мотал, два раза ведро на плиту поднял, два раза коробки на базу привез — вот и вся помощь. Типа никакого отношения я к ее бизнесу не имею. А наоборот, одни убытки – если б не я, она бы на несколько лет раньше раскрутилась...

— Мерзко-то как! — поежился Тараскин. – Вот как люди протухают. А такая лапочка была когда-то, такая любовь...

— Если, говорит, хочешь работать – дам приличную позицию в фирме. Мне и электрики нужны, и сантехники, и водители, и менеджеры с толковыми идеями, если пойдешь поучишься сперва... Короче, я сказал, что встретимся в суде и бросил трубку.

— Опа! – оживился Михаил. – А ей менеджеры нужны? А то я теперь безработный, в понедельник заявление пишу по собственному желанию. А у меня семья....

— А чего увольняешься? – удивился Валерий. – У тебя же госкорпорация, соцпакет.

— Увольняют, – вздохнул Мигель. – У нас батареи не окупаются, а сейчас с этими энергоспутниками паника на биржах.

— У тебя же там друг главный юрист, — напомнил Тараскин.

— Коврин? А что он может сделать, весь московский офис сокращают, только краснодарский остается. Говорит – напиши по собственному желанию, а как только появится возможность, я тебя первым обратно втащу. Либо в Краснодар переезжай, там устрою.

— Не, куда тебе в Краснодар, — нахмурился Валерий. – У тебя здесь жена, дети. Ну и мы.

Тараскин вдруг помотал головой:

— А ты не подписывай! Пусть сами увольняют. Если пойдешь по собственному желанию, они тебе компенсацию за два месяца платить не станут! А должны!

Михаил задумался.

— Неудобно как-то.

— Ну ты олень! – возмутился Валерий. — Чего неудобного? Ты у них сколько лет работал. У тебя двое детей.

— Вообще-то мы с Анечкой третьего ждем...

— Ого, поздравляю! – воскликнул Тараскин. – У тебя трое детей, а они тебя увольняют без пособия? Иди и требуй!

— Хочешь, вместе в суд сходим, — предложил Валерий. – Я там уже всех знаю.

Михаил вздохнул:

— Я-то в суд подам, а отвечать-то привлекут Коврина, он же юрист. И как я другу в глаза смотреть буду в суде?

— Прямо и не мигая! – рассвирепел Валерий.

— У тебя трое детей, а он тебя на улицу вышвыривает! – напомнил Тараскин. — Как он тебе в глаза смотреть будет, лучше подумай!

— Ладно, — смягчился Михаил. – Может вы и правы. Надо еще закон погуглить, точно ли при увольнении за два месяца зарплата положена... — Михаил вынул смартфон и уткнулся в него. — ОХ, НИ ХЕРА ЖЕ СЕБЕ! – вдруг заорал он во весь голос. – Да тут такое творится!!!

— Что там?! – заволновались Валерий и Тараскин.

— Сейчас, сейчас... – Михаил отодвинул друзей ладонью, бешено листая пальцем экран.

Наконец он выдохнул и обвел друзей ошалевшими глазами.

— Короче, там по всем мировым новостям, я так вкратце пробежал – вышли с нами на контакт другие разумы, уже официальные. А тот, наш, который снова на неделю пропал, он не пропал, а под судом. Мошенник, короче. И он вообще не имел права с Землей в контакт вступать. А особенно — полюс наш трогать. Это их всех вообще выбесило. Короче, Земле теперь нужно выступить с показаниями о том, как он ее обидел.

— Энергоспутники снимут? – убитым голосом спросил Тараскин.

— Цветы отберут? – уныло вздохнул Валерий.

Михаил не ответил — он снова листал смартфон.

— Нет, — сказал он наконец. – Наоборот. Типа он состоятельный очень, и Земля имеет право получить с него хорошую моральную компенсацию. И всё Содружество Вселенной на нашей стороне, обещает принять Землю в свои ряды и поддерживать во всем!

— Охренеть, как нам повезло, пацаны! – догадался наконец Тараскин. – Ну, за Содружество Вселенной!

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ
в которой друзья ссорятся,
и Земля тоже остается без друзей
но даже здесь наверно нет никакой связи

Тараскин позвонил Валере.

— Валер, здорова, — буркнул он сухо. – Слушай, я в аду.

— Все в аду, — ответил Валерий.

— Нужна твоя помощь, — сказал Тараскин. – Приезжай.

— Прямо сейчас?

— Я тебе Убер вызвал. Выгляни в окно.

— Да ты чо... Ого! И правда вызвал. Ну ладно... Дай оденусь хоть... – В трубке закряхтело. – А чего у тебя случилось, рассказывай пока. Паяльник брать, или разводной ключ, или чего?

— Десять тысяч рублей возьми. Тех, моих.

Некоторое время в трубке раздавалось сопение, затем хлопнула дверца.

— Я уже в машине! – бодро доложил Валерий. – Выехал!

— Десять тысяч взял?

— Тараскин, откуда у меня такие деньги? – Сквозь микрофон, прикрытый ладонью, глухо донеслось: — Нет, направо сейчас, за тем столбом поворот...

— Это мои деньги! – Повторил Тараскин. — А ты мне так потолок и не покрасил.

— А ты не напоминал! Сейчас покрашу! – Он снова прикрыл трубку ладонью: — По пути в Леруа заскочим?

— Уже не надо! Все хуже!

— Да что случилось? Опять сосед залил?

— Наоборот.

— Ты соседа залил?!

— Наоборот.

— Это как? – совсем растерялся Валерий.

— Пятно высохло!

— А... – Валерий перевел дух и засмеялся. – Ну ты фантаст, я чуть не повелся! Думал, катастрофа у тебя! – Он снова прикрыл трубку: — А это что у вас на торпеде, книжка? Я полистаю пока?

— Валера! – укоризненно одернул Тараскин. — Это реально катастрофа! Оно высохло без следа! А я его сфоткать не успел. А сосед без фоток отказался платить. А я свои деньги вам раздал с Мигелем. Я Мигеля тоже вызвал, будет нарратив-брейн-штурм, как пятно восстановить. Ты же у нас мастер на все руки. Всё, отбой, весь пакет минут с тобой просажу сейчас...

Когда Валерий прибыл к Тараскину, Михаил уже был здесь, на столе стояла ополовиненная бутылка водки, и оба о чем-то горячо спорили.

— Ага, явился! – пробурчал Михаил. – Еще один советчик!

— Что за тон? – обиделся Валера.

— Валерочка, будь к Мигелю добрее, — саркастически произнес Тараскин. – У него большая проблема – ему зарплату дали за два месяца, он очень расстроен и обвиняет нас...

— Да иди ты к черту, клоун! – обиделся Михаил и встал. – Я пошел!

— Десять тысяч верни и пошел! – строго сказал Тараскин. – Тебе зарплату за два месяца дали!

— Да что у вас происходит? – не выдержал Валера.

— Поля солнечных батарей в Краснодаре закрыты как убыточные. Но Мигель выиграл суд и все-таки получил своё пособие за два месяца, — объяснил Тараскин.

— Но..? – Валерий чувствовал подвох.

— Но есть нюанс. Совершенно случайно на их поля упал с неба электрический провод от Северных Бус. Краснодар как раз между Италией и Казахстаном, можно было догадаться, посмотрев на глобус. Но Миша не посмотрел на глобус и уволен с пособием. А его энергетическая корпорация взлетела до небес, но Мишу туда почему-то больше не берут. И Миша считает, что виноваты мы с тобой. Верно, Миша?

— А что, нет? – вскинулся Михаил. – Разве не вы меня уговаривали? Иди в суд, иди в суд, у тебя трое детей! Валера кричал: пойдем со мной...

— Кстати, а твой суд как, Валера? – поинтересовался Тараскин.

Валера налил себе полстакана водки, залпом выпил и кинул в рот кусок колбасы.

— Досудебно урегулировался, — объяснил он. – Я папку со всеми документами нашел на чердаке.

— И?

— А там оказался брачный договор с двумя нашими подписями. Что все имущество с Аллой у нас раздельное, супруги не претендуют на чужой бизнес, включая автосервис или иной...

Друзья посмотрели на Валерия с сочувствием.

— А вдруг Алла не помнит? – предположил Михаил. – Ты ей звонил?

Валерий покачал головой.

— Я ее нового номера не знаю. Она придумала варить мыло для похудания из тычинок, теперь в Калифорнии завод открывает. По старому секретарь трубку вешает, когда мой голос слышит.

Тараскин шмыгнул носом и принялся разливать водку.

— Короче, парни, — сказал он, поднимая рюмку. — Наша цель ближнего прицела – восстановить пятно на потолке в санузле и получить свои деньги. За пятно не чокаясь!

Друзья выпили и отправились в санузел.

Валера штопором просверлил в самом углу потолка незаметную дырочку. С душа отвинтил лейку, а взамен нее примотал изолентой соломинку для коктейлей. Михаил, как самый высокий, забрался с ногами в ванную, вставил соломинку в дырку и принялся заливать в перекрытие над потолком воду тонкой струйкой. Валера дежурил на кране – когда Михаил командовал «ещё», делал напор больше, когда вода начинала хлестать из дырки и Михаил командовал «стоп», ослаблял напор.

— А ты, Тараскин, не стой без дела, когда все работают, – сказал Валера.

— Рассказывай нам пока что-нибудь интересное! — поддержал Михаил.

Тараскин задумался, глаза его заблестели.

— Поклянитесь, что никому не скажете! – потребовал он.

— Бабу новую завел? – удивился Михаил.

— Сверхсекретная информация о контакте! — сообщил Тараскин шепотом. – Из неофициального источника. Клянитесь!

— Клянусь! — сказали хором Михаил и Валера.

— Короче, — Тараскин приосанился. – Мой анонимный источник в ООНА по имени «Р» и по фамилии «Н» сообщил недавно на условиях строжайшей конфиденциальности, что Земля составила большой ультимативный список и рассчитывает получить по нему всё, что просит. Там и топливо, и технологии, и связь, и медицина, и самое современное космические оружие в том числе. Мы не должны оставаться беззащитными перед другими расами Вселенной.

Михаил присвистнул.

— Ага, разбежались, даст нам оружие Вселенское Содружество!

Тараскин загадочно усмехнулся:

— Есть нюанс. Вселенское Содружество, может, и не даст. А вот наш хороший знакомый – он даст всё.

— Это он так сказал?

— А ему деваться некуда! — объяснил Тараскин. – С ним Земля связалась и объяснила свою позицию четко: либо он дает Земле всё по нашему списку, либо Земля дает на него показания в суде. Шах и мат!

Все помолчали.

— Только это не для распространения информация! — напомнил Тараскин. – И последний нюанс: он в ответ прислал письмо, из которого тоже следует, что выхода у него нет, и сам он это понял. Дали ему неделю на размышление, теперь ждем. Потому что в этом письме он ругается и пишет, что...

— Что он в нас разочарован, — предположил Валера, — Что он до сих пор не может поверить, что под такой невинной красотой скрывается такое черствое сердце. И... как там было? Что мы – космическая пыль и несовершеннолетний углерод, во!

— Откуда ты знаешь?! – изумился Тараскин.

— В такси у водителя книжка лежала на торпеде, я ее полистал.

— Книжка?! – опешил Тараскин. — Какая книжка?!

— Бумажная, тонкая. Ренат Назаретдинов «Блядская планета».

Тараскин замер с открытым ртом.

— Не понял... – пробормотал он и выхватил смартфон, бешено тыкая пальцем в экран в поисках информации о книге. – Да как он... Да как бы он успел вообще?

— Книгу сегодня напечатать в нормальной типографии — три дня, если вне плана, — подтвердил Михаил. – Мы так печатали рекламные брошюры.

— О-хре-неть! – произнес Тараскин. – Бестселлер, бомба, переведена уже на сорок языков мира! То есть, он просто взял все материалы и слил их в книгу?!

— Не только, — покачал головой Валера. – У него там больше своих размышлений, я пролистывал. Там вообще паническая книжка-то, не веселая. Он пишет, что никак не смог повлиять на решения ООНА, и надеется, что хоть его книга поможет остановить катастрофу.

— Катастрофу? – переспросил Михаил.

Валерий кивнул.

— Пишет, что шантаж рано или поздно вскроется, и тогда Землю выкинут нафиг в полный игнор. Вообще он уверен, что это всё был тест, который Земля проваливает по всем статьям...

— Это не похоже на тест! — возмутился Тараскин.

— А чо, вполне! — возразил Валерий.

— А вообще пипец теперь ему, если подумать, — сказал Михаил, — Ренату твоему Назаретдинову. Его же за такой слив теперь просто закопают.

— А он так и писал в книге, — возразил Валера, — что понимает ответственность, но типа не может иначе.

— Вот же красуется, сволочь! — произнес Тараскин с некоторой даже завистью.

— Может и не закопают, — предположил Валерий.

Тараскин обернулся чтобы возразить, но тут в коридоре раздался требовательный звонок в дверь.

— А вот это наверно сам Ренат к нам пожаловал! – догадался Тараскин и пробормотал: — Странно, он моего адреса не знает...

Но это конечно же был никакой не Ренат. На пороге стоял бородатый старик, старший по подъезду. Одет он был в ярко-зеленые тапки и таинственный розовый халат, от чего напоминал сказочного звездочета. Но лицо его было словно безжизненным, пепельно-серым.

— Тараскин, что происходит? — Он бесцеремонно отодвинул Тараскина и шагнул в санузел.

И долго стоял, горестно качая головой, а потом вынул из розового халата последний айфон и сделал несколько снимков происходящего. Только тут Валера догадался выключить воду, а Михаил выдернул из дырки в потолке шланг — оттуда сразу хлынуло.

— Вы с ума сошли, молодые люди? – зазвенел старик трагически и печально. – Вы же мне квартиру залили, и кухню, и комнату!

— Владислав Генрихович, я сейчас всё уберу! — пробормотал Тараскин.

— Что ты уберешь, убогий? – всплеснул руками старик. – У меня по всем шкафам вода течет! Это французская библиотека, редчайшие книги семнадцатого-девятнадцатого веков!

Тараскин начал что-то лопотать, да так испуганно, что Валера и Михаил переглянулись.

— Кто это? – спросил Валера Михаила одними губами.

— Пипец! – тоже одними губами ответил Михаил. — Профессор какой-то, советник по культуре, я его по телеку видел, не рассчитаться никогда... — Михаил вдруг подобрался, указал пальцем на Тараскина и громогласно объявил: — Это всё он придумал, Тараскин!

— Это же ты воду лил! – свирепо обернулся Тараскин к Михаилу.

— Я только держал! – парировал Михаил. — Валера кран открывал!

— Да сдохните, твари, оба! – Валера молниеносно выскочил из санузла, схватил со стола бутылку, метнулся в прихожую, сгреб свою шапку и выбежал из квартиры.

Следом за ним сбежал Михаил, не взяв даже пальто.

— Простите, Владислав Генрихович... – снова заныл Тараскин. – Давайте скорее спустимся, к вам, я попробую что-то сделать, вытереть! Я и представить не мог, что будет такая катастрофа...

— Не катастрофа, а беда! — строго поправил старик. – Катастрофа — это когда в вечерних новостях сообщают, что Содружество Вселенной постановило прекратить с Землей все контакты на ближайший миллион лет! Что за день сегодня, что за день!

И старик сокрушенно пошел к себе.

Тараскин схватил все тряпки и ведра, что смог найти, и побежал следом. До утра он ползал и вытирал пол в темноте — электричество конечно вырубилось. Книги старик вытирал и сушил на кухне сам при свечах, сказал, что к книгам Тараскина подпускать нельзя.

Тараскин ползал с тряпками по полу в темноте до самого утра, а за окном светили фонари, сияла полная Луна и навсегда распадались, гасли одна за одной разноцветные бусины энергоспутников.

октябрь 2019, Несебр, Болгария

Леонид Каганов http://lleo.me

ДЕПРЕССАНТ

Не помню, сколько времени простоял на табуретке с веревкой на шее. Наверное долго. Помню, что по лицу текли слезы, и ссадина на подбородке пощипывала. А потом я услышал, как в прихожей щелкнул замок. Звук показался громким как выстрел. И тогда я страшно испугался. А чего испугался – не знаю, но прямо сердце остановилось. Чего можно испугаться, когда уже стоишь с петлей на шее? Синтия не должна была сегодня прийти, но она пришла, словно что-то почувствовала. Потом я до утра рыдал на плече у Синтии, а она меня утешала, и говорила, что все наладится, что у меня стресс, и что у нее есть прекрасный знакомый врач, доктор Харви, и она завтра же ему позвонит, и обязательно меня к нему отведет, и он подберет мне лучшие в мире лекарства...

Синтия сдержала слово — созвонилась с этим Харви и наутро повезла меня в Кембридж. После всего пережитого мне было все равно — я не верил, что какой-то доктор Харви сможет мне помочь.

Харви оказался не совсем доктор – никакого кабинета в Кембридже у него не было, а побеседовать со мной он согласился после работы, в местном пабе. И когда через окно я увидел, как молодой рыжий парень пристегивает велосипед у входа в паб, я и подумать не мог, что это тот самый доктор Харви, к которому меня везла Синтия полдня на поезде. О том, что Харви – ее бывший, она призналась уже потом. Да и правильно сделала, иначе я бы постеснялся рассказывать ему о своем состоянии. Они приветливо обнялись, затем Харви предложил мне прогуляться пешком и поговорить.

Мы шли вдоль каналов, а мимо все время проплывали спортивные байдарки, словно торопились на нерест. Сам Харви тоже выглядел спортивно – быстрый, энергичный, высокого роста. Я со своим весом и одышкой снова чувствовал себя лишним в этом мире и думал, что наверно зря Синтия сняла меня с табуретки. Сперва мы говорили ни о чем – о погоде, о Лондоне, о брексите и выборах в Италии.

Мне думалось, что Харви сильно старше меня. Но потом я подумал, что мы ровесники. А потом заметил, что в его хорошо поставленном голосе и красивых энергичных жестах проскакивает чуть больше энергии, увлеченности и интереса ко всему окружающему, чем это принято у настоящих взрослых, даже таких бестолковых, как я. И понял, что доктор Харви – почти мальчишка.

— Меня зовут Мартин Логан, можете звать меня Марти, — сказал я, решив перейти к делу. — Мне двадцать шесть. А сколько вам, доктор Харви?

— Двадцать один, — ответил он. – Но у меня докторская степень по химии. Антидепрессанты – это то, чем мы занимаемся. Давайте к делу. Синтия сказала, что у вас проблема с депрессией. Расскажите подробней?

Я вздохнул.

— Доктор Харви, у меня не проблема с депрессией. У меня депрессия из-за проблем.

— Это само собой, — кивнул он. – все так и говорят поначалу. Но мы подбираем правильный антидепрессант, и проблемы исчезают. Так что рассказывайте о своих проблемах, потому что это одно и то же.

— Даже не знаю, с чего начать.

— Я помогу. — Харви приглашающе остановился посреди моста, оперся о перила и стал смотреть вниз, на проплывающие байдарки. – У вас проблемы с Синтией?

— Наверно нет, — опешил я. – Думаю, что нет. Нет, точно нет!

— Видите, Марти, уже одной проблемой меньше. И целых три семейства препаратов можно сразу отбросить.

Мы помолчали. Я разглядывал маленькую яхту, припаркованную у берега. Похоже, она там стояла давно — больше напоминала курятник. В ней жили студенты – по палубе валялись спортивные рюкзаки, ведра, велосипед, учебники, а в грязноватое стекло рубки изнутри упиралась розовая пятка – там сейчас кто-то спал. Интересно, они зубы речной водой чистят? А душ как принимают?

Доктор Харви терпеливо ждал, пока я соберусь с мыслями. Надо было продолжать.

— Я сирота. Мои родители погибли, когда мне было четырнадцать.

— Это очень печально... — доктор Харви выдержал дипломатичную паузу, – но давно. Ведь вам двадцать шесть?

— Родителей фактически убил мой дядя, это очень жестокий человек.

— Но с другой стороны посмотреть: у вас есть дядя. Значит, вы не такой уж сирота.

— У меня нет дяди. Мы с ним не общаемся много лет, мне стоило большого труда вырваться.

— Ага, тут проблему я уже чувствую. Продолжайте.

— У меня нет профессии. У меня нет работы. Я бросил колледж, не смог учиться. Я ничего не умею в жизни. Я не могу ничего делать, я жирный, быстро устаю.

— Вот это ценная конкретика, которая указывает нам направление: группа стимулирующих антидепрессантов. Когда мы уберем депрессию, появится тяга к жизни. Вы сможете работать, учиться, и будете получать от этого удовольствие. Ведь вы не инвалид, у вас руки и ноги, и вам всего двадцать шесть.

— Но у меня нет денег. Вообще! И неоткуда их взять! — выпалил я.

Доктор Харви изогнул бровь.

— Разве Синтия не сказала, что я поработаю с вами бесплатно? О деньгах можете не беспокоиться. Современные антидепрессанты вполне доступны по ценам. Я вас уверяю, вы не представляете, какой это широкий рынок и массовый спрос. Гляньте вниз... — Харви театрально указал ладонью на байдарку, полную нарядных девушек. Они весело щебетали и смеялись, налегая на весла. – Вы думаете, у них все хорошо в жизни? Да, хорошо. Но открою вам небольшой секрет: каждая вторая студентка в нашем городе сидит на препаратах. И каждый второй студент. Видите рулевого на той мужской байдарке? Ему я выписывал лично.

— Доктор Харви, — перебил я, — могли бы мы уйти наконец с этого моста? Мне очень некомфортно столько смотреть на воду...

— Что ж вы молчите! – укоризненно воскликнул Харви, — Прочь от воды! А у нас опять ценная конкретика: вы испытываете у воды беспокойство, неясную тревогу? В этом случае мы будем подбирать анксиолитики. У вас ощущение, что щемит в груди, когда вы смотрите на воду? Это началось давно?

— Вчера, – сказал я сухо, ощупывая ссадину на подбородке. – Меня били и опускали головой в Темзу.

— Вау! – изумился Харви. – Я думал, в Лондоне такого давно нет... Приезжие наверно? Но, кстати! – с воодушевлением воскликнул он и поднял палец. – Недавно была интересная статья о влиянии антидепрессантов на виктимное поведение. Представьте, коллеги из Миннесоты собрали женщин, которые жаловались, что сталкиваются с насилием примерно раз в год. Имеется в виду не только сексуальное насилие, еще побои, ограбления, автомобильные аварии – всё, то, что якобы случается не по нашей воле. Их разделили на две группы, первую посадили на антидепрессанты, второй давали плацебо. Прошел год, и как вы думаете...

— Они сказали, что убьют меня, если я не верну долг! — перебил я. – Я должен бандитам полтора миллиона фунтов.

Харви осекся и посмотрел на меня внимательно, но в глубине его глаз блестел чисто детский интерес.

— Это очень большая сумма. Как вам это удалось?

Я пожал плечами.

— Это долгая история. Вы слышали что-нибудь о криптовалютах?

— Биткоины?

— Не только. Если вкратце, я много играл на бирже.

Доктор Харви изогнул бровь.

– Для человека без профессии и денег это крайне беспечно. Трое моих знакомых инвесторов в один голос уверяли, что криптовалюты — опасная игра для самой высокорисковой части портфеля. У вас должен быть большой портфель, чтобы выделить часть на такой риск.

Я покачал головой.

— Вовсе нет. Все риски у меня были под контролем и взаимно прикрыты. Не улыбайтесь, такое тоже бывает, если держать вклады в позициях, которые всегда в противофазе. Грубо говоря, это как две чашки весов, где на каждой вы храните фунт золота – куда бы ни качнулись весы, вы всегда будете в прибыли, если оперируете большими активами.

— Очень интересно! – сказал доктор Харви, и в его тоне блеснула нотка профессиональной неискренности, — Но в итоге весы качнулись не туда, куда вы рассчитывали, и ваша система дала сбой?

— Нет, не так. В итоге биржу накрыло ФБР. Основателю дали тридцать лет, сервера отключили. И такого форс-мажора моя система противовесов не покрывала...

— Кажется, я читал об этом в новостях, — задумчиво пробормотал Доктор Харви и тайком бросил взгляд на часы. – Нам пора возвращаться.

Некоторое время мы шли молча, доктор Харви думал.

— Синтия мне о вашей ситуации не говорила, — признался он. – Боюсь, вся известная мне система антидепрессантов – это те же весы. Да, я умею их тонко настраивать, но... у вас случай, когда поломались весы. Наверно я погорячился, когда сказал, что антидепрессант решает все проблемы. Трое моих знакомых инвесторов... одного уже год нет в живых, выбросился из окна. В общем, я думаю, вам надо пройти курс легкого успокаивающего антидепрессанта и пойти в полицию.

— Конечно, — кивнул я, – в полицию. Это была мировая биржа по продаже оружия и наркотиков. Ее основатель получил тридцать лет тюрьмы в США. Как думаете, сколько дадут мне в Британии?

— А криминал вам не чужд... — задумчиво пробормотал Харви.

— Нет, Харви, я не торговал оружием и наркотиками, я просто держал сбережения на кошельках той биржи и получал очень хороший доход.

— Я это и имел в виду.

— И вот когда я решил вложить большую сумму, в тот же месяц биржу накрывает ФБР... Где мне взять полтора миллиона?

— Сейчас подумаем, — кивнул Харви. — Я люблю интересные задачи и все-таки верю, что антидепрессанты способны решить практически любую проблему...

Мы присели на скамейку. Харви достал вайп и затянулся, выпустив густое облако пара – меня обдало запахом корицы, имбиря и какой-то неожиданной кислинки.

— Безникотиновый, — сообщил Харви хвастливо. – Глицерин с ароматизаторами и небольшой примесью ингаляционного коктейля из релаксанта, антидепрессанта и анксиолитика — мы недавно сварили в лаборатории, тестируем... Помогает думать. Кстати, ваш дядя богат? Мы можем подобрать коммуникативный антидепрессант, который поможет вам уладить конфликт с дядей...

— Мой дядя — Джозеф Логан, — сказал я.

— Видимо мне должно что-то сказать это имя? — вежливо произнес Харви. — Но я его никогда не слышал.

— Мебельные фабрики «БАК».

— А, слышал! – оживился Харви. – Это же крупный бизнес! Всего полтора миллиона фунтов чтобы спасти от смерти родного племянника... У дяди большая семья? Берем коммуникативный антидепрессант, налаживаем родственные отношения для начала с кем-то из его окружения, а потом...

— Харви, — перебил я, — у дяди Джозефа нет родственников, его жена умерла много лет назад. Этот человек хуже полиции. Он никогда в жизни не давал денег ни мне, ни моему отцу. Он проклял меня, когда я бросил колледж, и сказал, что меня больше нет в его жизни. А дядя Джозеф никогда не менял своего решения.

— Это получается, вы, Марти, его единственный наследник... — удовлетворенно кивнул доктор Харви. – Сколько же лет вашему дяде?

— Восемьдесят один... нет, восемьдесят шесть. Он внучатый дядя, брат моего деда.

Харви энергично затянулся своим вайпом и задумался, глядя сквозь меня. Я сидел и думал, что сама затея ехать в далекий город к этому парню была глупой. И лишь пережитое вчера помешало мне это вовремя понять.

— Вы ненавидите своего дядю? – уточнил Харви.

— Да, — сказал я без паузы. – А он ненавидит меня. Он ненавидел моего отца – держал его фактически в рабстве, пока не угробил. И я ненавижу его.

Харви опять затянулся, и на его взрослом лице снова мелькнуло неуловимое мальчишеское выражение.

— Восемьдесят шесть – много... — произнес Харви странным тоном, тщательно подбирая слова. – Ваш дядя прожил большую жизнь.

— И проживет еще столько же, у него прекрасное здоровье.

— Он может впасть в депрессию и наложить на себя руки... — предположил Харви.

— Никогда! Вы не знаете моего дядю.

— Никогда не надо говорить никогда. — Харви снова выпустил облако пара, и теперь этот пар показался мне тошнотворным.

— Вы что же мне предлагаете? Убить дядю? – спросил я хмуро.

— Ни в коем случае! – заверил Харви. – Но я знаю человека, который вам поможет. Только анонимно. Я вам дам контакты, и он...

— Убьет дядю? Да вы вообще врач или кто?!

— Я фармаколог, — с достоинством ответил Харви. – Лучший в мире специалист по антидепрессантам. Вы не представляете, какого уровня люди и организации идут ко мне за консультациями.

— Да что толку от ваших антидепрессантов?! – Я вскочил.

Харви благодушно похлопал по скамейке.

— Сядьте, Марти, и позвольте кое-что рассказать. Сядьте ближе, мне придется говорить тихо. Вы знаете, фармакология – это как ваши весы. Есть слабительное – есть закрепляющее. Есть успокоительное – есть возбуждающее. Можно повысить давление, а можно понизить. Фармакологами разработаны тысячи антидепрессантов, но... вы слышали хоть раз про депрессанты? Без приставки «анти»?

— Нет.

— И я не удивлен, Марти. А они, как нетрудно сообразить, тоже существуют. По крайней мере, с недавнего времени. Потому что спрос на депрессию тоже есть.

— Но зачем?! – изумился я.

— Возьмем Китай, — с задором начал Харви, — это родина депрессантов. Там успешно лечат оппозицию. Вы слышали про китайскую оппозицию? Ее нету. Каждый, кто не согласен с мнением партии, получает препарат, и его сразу перестают волновать проблемы внутренней политики или, скажем, Тибета. Человек жив, здоров, может дать интервью зарубежным телеканалам – но чаще у него нет желания даже на это. А уж тем более — сочинять воззвания и планировать пикеты. У человека внутренний кризис, у него все валится из рук, все кажется бессмысленным, он в глубокой депрессии, и ни о какой политической борьбе уже нет речи. Жив, но выключен из активной жизни. Это гуманней, чем расстрел или тюрьма, согласитесь. Главное – ни у кого нет претензий, даже у него самого. Он же не понимает, что с ним произошло...

— Как не понимает? Его же лечат насильно!

— Есть разные способы, — пожал плечами Харви. – Можно пропитать одежду, которую он носит день за днем. Есть препараты, которые можно бросить в стакан один раз – жахнуть дозу, которая встроится в жировую ткань, и уже оттуда будет выделяться в кровь месяцами по капле... Это технические мелочи. Куда интереснее, что есть не просто депрессанты, а препараты, которые вызывают самоубийство. В течение трех недель.

— Фантастика, — сказал я. – Никакая химия не может заставить человека принять такое решение!

— Ошибаетесь, мой дорогой! — ласково улыбнулся Харви. — Все гораздо проще, если понимать механизм. Достаточно ввести пациента в глубокую депрессию до полной потери сил, а затем включить ему энергию, не выключая депрессию. И он все сделает сам. Просто потому, что в таком состоянии это для него единственный выход. Если я правильно понял Синтию, у вас самого вчера тоже был э-э-э... неприятный эпизод? Это нормальная реакция человека на ситуацию, которую он считает мучительной и абсолютно безвыходной. А такие комбинированные, разложенные по срокам препараты тоже есть, я вам скажу по секрету. И я не знаю ни одного случая, чтобы технология не сработала. И не только в Китае. Достаточно последить за новостями и светской хроникой... — Харви снова затянулся своим тошнотворным вайпом. — Экспертизой это не доказуемо: в первые сутки препарат распадется на метаболиты, а дальше они запустят сложные процессы. Дозу вам оставит в тайнике совершенно анонимный человек, которого вы не знаете и никогда не увидите...

Я встал и гордо вскинул подбородок.

— Спасибо, доктор Харви, я вас услышал. Но это не мой случай.

— Уверены?

— Абсолютно.

— А вы подумайте. На одной чаше весов – ваша жизнь. На другой – большая и долгая жизнь человека, которого вы ненавидите, и которая сама вот-вот закончится...

— До свидания, доктор Харви.

— Надеюсь, что до свидания. Подумайте, Марти, и звоните. Это бесплатно, оплата только в случае успешного наследства.

— Нет! – сказал я твердо.

— Вы поступаете очень правильно, и вы весьма неглупы, — улыбнулся Харви и снова выпустил облако тошнотворной корицы. – Именно так вы и должны были ответить мне при личной встрече в таком публичном месте. Вы мне правда очень, очень понравились, Марти! – широко улыбнулся он. — Если бы я был геем, я бы в вас влюбился!

Я молча развернулся и пошел искать дорогу в паб, где ждала Синтия. Искал, видимо, дольше, чем он — велосипеда у входа уже не было.

— Этот твой врач! Это не врач, это... – зашипел я на нее с порога.

— Я знаю, — Синтия улыбнулась и мягко взяла меня за рукав. – Обсудим всё дома.

* * *

За пять лет дом не изменился, только побольше стало плюща. Обычный тесный двухэтажный домик, сжатый с боков такими же компактными соседями на тихой улочке в пригороде Лондона. Дядя мог себе позволить куда более просторный дворец в самом Сохо, но почему-то предпочитал жить здесь.

По сердцу снова пробежал холодок, и в тысячный раз кто-то внутри спросил, правильно ли я делаю. И в тысячный раз я ответил себе, что не делаю ничего. Решать буду не я.

Подойдя к дубовой двери, я погремел бронзовым кольцом.

— Входи, Марти, не заперто! — рявкнул мне в ухо дребезжащий дядин голос из коробки домофона.

Домофона раньше не было – дядя ненавидел технику. Видимо, в какой-то момент сдался и перестроился. Я вошел в дом.

Здесь, как и прежде, пахло трубочным табаком и деревом, старой мебелью и старой бумагой — как в библиотеке. И тоже ничего не изменилось: маленькая гостиная, кухня, багровый письменный стол, заваленный стопками документов – ноутбуков дядя по-прежнему не признавал. Или не бросал на столике в гостиной? Узкая лестница, в детстве я любил кататься по ее перилам. Старик до сих пор жил в спальне на втором этаже – и не лень ему в таком возрасте ползать по крутой лестнице.

— Марти! – донесся пронзительный голос. – Захвати мою трубку!

Я нашел у камина дядину трубку и прошел сквозь дом во внутренний дворик. Дядя сидел в шезлонге, укрыв ноги пледом, и читал книгу. Рядом стояла его трость, а на земле лежали садовые ножницы. Дворик был аккуратно подстрижен.

— Рад, что решил навестить меня, — проскрипел дядя, не поднимая глаз от книги, и перелистнул страницу. – Я действительно рад тебя видеть. Но ровно до того момента, когда ты откроешь рот и попросишь денег.

Рот пришлось закрыть. Я подвинул стул и присел рядом.

— Здравствуй, дядя Джо. Как твои дела, как ты себя чувствуешь?

— В моем возрасте, Марти, о самочувствии следует беседовать только с врачом и священником. Для всех прочих у меня все в порядке — у вас хватает собственных проблем. О них и расскажи.

Я вздохнул.

— У меня нет особых новостей. Я нигде не учусь, у меня нет работы, но мы всё еще с Синтией.

— Хищная ворона вцепилась в тебя клещом.

— Она любит меня.

— Врешь, Марти, тебя никто не любит. Даже ты сам. Тебя не за что любить, ты ничего для этого не сделал.

Я вздохнул.

— И как я жил эти пять лет без твоих оскорблений, дядя Джо?

— Но ты за ними приехал. Или у тебя завелся другой человек, который скажет правду?

Я глянул ему в глаза, но словно обжегся – в дядиных глазах всегда плясал дьявольский огонь.

— Да, дядя, — сказал я кротко, — такой человек завелся. Это большой и очень неприятный китаец. Он ганстер, мафиози. На прошлой неделе он с подручными затолкал меня в машину, отвез на берег Темзы и макал головой в воду. Клялся, что убьет меня, если я не верну долги.

Я искоса глянул на дядю, но мои слова не произвели эффекта – дядя безмятежно читал книгу.

— Дядя Джо, ты не услышал важную новость, которой я с тобой поделился.

— Услышал, — задумчиво кивнул дядя, перелистывая страницу.

— Что же ты услышал?

– Сяолун требует вернуть деньги.

Я невольно подпрыгнул.

— Я не говорил этого! Откуда ты знаешь, что его зовут Сяолун?!!

Дядя посмотрел на меня поверх очков.

— Тебе не следовало брать деньги у Сяолуна.

— Да, но он сам...

— Марти, еще раз: тебе не следовало брать деньги у Сяолуна.

— А у кого мне их брать следовало?

— В твоем возрасте – уже ни у кого. Только в банке под толковый бизнес-план. Я тебя предупреждал.

Мы помолчали.

— Что ты намерен делать дальше? – спокойно продолжал дядя. — Как будешь рассчитываться с Сяолуном?

— Дядя, ты не представляешь, сколько я ему должен!

— Миллион четыреста тридцать тысяч фунтов.

— Да откуда ты всё знаешь?! – я снова подпрыгнул, и тут до меня дошло: — Он приходил к тебе требовать мой долг?! И что ты ему ответил?

— Я ответил, что ты заработаешь и отдашь.

— Я заработаю?! Но как? Где?!

— Теперь ты на верном пути, Марти. Хорошие вопросы начал задавать себе.

— Но он убьет меня! Как ты себя будешь чувствовать, когда коп из полиции пригласит тебя на опознание трупа?

— Я буду очень расстроен. Мне будет тяжело, — согласился дядя. – Постарайся меня не расстроить, Марти, я очень немолод.

Он взял трубку, деловито набил ее табаком, а затем снова углубился в книжку, выпуская кольца дыма.

— Правильно ли я понял, — уточнил я еще раз для очистки совести, — что когда моя жизнь висит на волоске, ты мне отказываешь в помощи?

— Я много раз пытался тебе помочь, Марти, — ответил дядя. — Но деньги тебе не помогут — ты не умеешь с ними работать.

— Но меня убьют!

— Ты уже большой мальчик? Большому мальчику – большие проблемы. — Дядя Джо снова углубился в книгу.

Ответ на свой вопрос я получил, выбор был сделан.

— Я бы попил ч... – я запнулся. – Я бы попил чаю...

— Да, — кивнул дядя Джо, не поднимая глаз от книги, — И мне сделай.

Я ушел в дом на кухню, закрыл за собой дверь, и вскоре вернулся с двумя дымящимися чашками. Ту, что с фарфоровой ложечкой, я поставил перед дядей на плетеный столик. А ту, что с металлической, взял себе.

Не отрываясь от книги, дядя помешал фарфоровой ложечкой в чашке.

— Сахар, надеюсь, не клал? — спросил он брезгливо.

— Всё, как ты любишь, — ответил я, чувствуя, как мой голос звучит глухо и надтреснуто.

Дядя взял чашку, поднес к губам, подул и снова поставил на столик. Меня обдало жаром – на миг подумалось, что у дяди могли везде стоять камеры наблюдения. Но я вспомнил, как он ненавидит любую технику, и успокоился.

Дядя отложил книгу, медленно откинул плед, опустил ноги на землю, закусил губу и с трудом сел. Немного отдышался, нащупал трость, сделал еще один рывок и поднялся на ноги. Он стоял передо мной, опираясь на трость рукой, а в другой держа трубку: маленький, ссохшийся, скособоченный, но такой же самовлюбленный, гремучий и опасный.

— В старости, Марти, с каждым днем труднее подниматься. А каждый день пролетает быстрее предыдущего. Если однажды ты не заставишь себя встать – больше не встанешь.

— Это всё твоя спина после Кореи? – спросил я просто чтобы что-то спросить.

— Да, — ответил дядя Джо. – Не только спина. Тело в старости — это как дом, который гниет. Сегодня крыша начала течь, завтра камин засорился, потом перестало закрываться окно, а кран горячей воды в ванной хрустнул и рассыпался у тебя в руке... А потом ты оглядываешься назад и понимаешь, что все твое свободное время уже давно уходит только на этот бесконечный ремонт. И чем больше ты шаркаешь по дому с полотенцем и прислушиваешься, где снова капает с крыши, тем больше все рушится. Это отвратительно, Марти. Я не могу тебе такого пожелать. Но и не пожелать такого я тоже тебе не могу — в каждом возрасте свои плюсы и радости, и ты должен пройти этот путь до конца.

— Ты устал жить, дядя Джо? – спросил я, стараясь не глядеть на него.

— Тело устало, — ответил он. – Но я не тело. Я тот, кто командует телом. А командир не может устать командовать – у него нет такой опции. У него только долг и ответственность. Очень жаль, Марти, что мы с тобой говорим на разных языках... Посмотри на себя – ты заплыл жиром. А я до сих пор начинаю утро с гимнастики. Мои упражнения теперь совсем просты, а из тренажеров лишь эта трость. Но иначе я не смогу себя уважать. А ты, Марти, — перекормленная тряпка, как всё ваше поколение. Жевать еду и глотать развлечения с экранов – это все, чему вы научились. Вы настолько привыкли жрать, что даже не замечаете, какой низкосортной дрянью вас стали кормить!

Он взял чашку, поднес к губам и сделал маленький глоток.

— Даже чай теперь не тот, — сказал дядя с отвращением и вернул чашку на блюдце, — горчит и пахнет йодом и порохом. Это не тот бергамот, который был в моей молодости. Но другого вы не заслужили...

И тут меня почему-то взяла злоба.

— Не заслужили? И что же мы такого тебе сделали, что ничего не заслужили?!

— Вы просто мало делали.

— Этими словами ты, дядя Джо, моего отца угробил с матерью! Если бы ты не был таким жестоким подлецом, они были бы сейчас живы!

Дядя изменился в лице, и я увидел, как его пальцы стали такого же цвета, как и слоновая кость набалдашника трости, которую он сжимал.

— Угробил? – прошипел он. – Да как ты смеешь такое говорить? Я вырастил твоего отца после смерти Анри! Я дал ему лучшее образование! Я дал ему самую ответственную работу! Я дал работу твоей матери! Я...

— Ты не отдал ему половину, принадлежавшую Анри! Ты захапал компанию себе!

— Да что ты несешь, Марти?! – взревел дядя. – Компания – это ежедневный труд! А не сундук золота, который мы нашли с твоим дедом, чтобы теперь его можно было открыть и поделить на две кучи! Дом развалится, если от него отпилить половину!

Вдруг раздался требовательный звон, дядя Джо вынул мобильник и прижал к уху.

— Слушаю... – сказал он и действительно слушал некоторое время. – Нет. Значит, пусть шлют самолетами, мои цеха не будут ждать. Что? Нет, Фридрих. Люкс-серии мы не будем строить из дерьма. Мы делали из аргентинской лиственницы и будем делать! Если Гонзалес срывает поставку, я сдеру с него по суду все убытки и найду другого Гонзалеса. Что? – Некоторое время он брезгливо слушал. – Фридрих, я еще вчера сказал: нет. Через час буду в офисе, вызывай в Фейсбук Гонзалеса, и я ему объясню, кто он. — Дядя зло нажал отбой и тут же сам сделал звонок: — Вацек, через двадцать минут едем в офис, подъезжай, из машины не выходи, я сам спущусь. Что?! Меня не волнует, где ты. Я сейчас вызову такси для подстраховки, и если ты успеешь – заплатишь пятьдесят фунтов таксисту, а если не успеешь – мне больше не нужен шофер, которого нет через двадцать минут.

Дядя Джо с отвращением нажал отбой, молча вызвал такси через какое-то приложение, и только после этого снова посмотрел на меня.

— Каждая сволочь, — объяснил он, — норовит перестать работать, как только ты отвернешься! Если ты взялся за что-то, если сам вызвался – то будь мужчиной, доведи до конца, нравится тебе это или нет!

Он с отвращением схватил чашку, решительно выплеснул в рот всё до капли, и со звоном опустил на блюдце.

— Меня ждут дела, Марти, – сухо произнес Джозеф. – Подумай обо всем, что я тебе сегодня сказал. И приезжай через неделю. Мы не договорили. А нам надо поговорить. Я тебя жду.

* * *

В тот день я снова позвонил консультанту, чьи контакты мне передал Харви. Анонимное приложение, которое он мне для этой цели посоветовал, неузнаваемо меняло не только голос, но и лицо собеседника – в тот день я беседовал с афроамериканцем, чье лицо напоминало какого-то актера, но было слишком гладким и правильным, как бывает только в мультфильме. Чистый белый фон подчеркивал мультяшность происходящего. Впрочем, интонации и мимику лица анонимный чат воспроизводил полностью. И конечно у меня не было сомнений, с кем я говорю. Смысл в этой клоунаде был, видимо, чисто юридический – попробуй я записать наш разговор, в суде никто бы не смог доказать, что это был Харви.

— Как ваш дядя? – жизнерадостно спросил чернокожий парень, показав такие белые зубы, что казалось, будто у него во рту дыра, в которую просвечивает белый фон.

— Он бодр, полон желчи, и понесся в офис кого-то карать.

— Хорошо, — кивнул чернокожий собеседник. – К концу недели у него испортится настроение и закончатся силы на желчь. А к концу второй недели включится немного сил, и он примет важное решение.

— Мне не верится в это, — сказал я.

— Когда меня положили на операционный стол чтобы удалить аппендикс, — жизнерадостно произнес афроамериканец, выпуская клубы дыма изо рта, — я был абсолютно уверен, что наркоз на меня не подействует. Так и сказал хирургу. Правда, мне было всего шесть, но этот урок я помню до сих пор. – Он снова поднес ко рту ладонь и выпустил клубы дыма — совсем как дядя. – Просто не думайте ни о чем. Станьте близким и заботливым человеком, которому можно доверить наследство. Это недолго: конец второй недели — начало третьей.

* * *

Ровно через неделю я набрал дядин номер, но аппарат абонента был не в сети. Я позвонил снова, и снова ответа не было. Тогда я поехал к нему без звонка – он же сам мне велел.

Дядя лежал на спине в своей постели на втором этаже и смотрел в потолок не мигая. Его лицо выглядело белым и осунувшимся, дряблые щеки словно сползли вниз к ушам и там собрались в неопрятные складки.

— Дядя Джо? – спросил я, аккуратно постучавшись в крашеный косяк двери.

Он перевел на меня взгляд, полный невыразимой печали, вздохнул и снова уставился в потолок.

— Я звонил тебе, дядя Джо, но ты не брал трубку...

— Марти... – медленно просипел Джо одними губами. – Мне так тошно... Телефон валяется внизу, принеси его, у меня нет сил...

Я спустился вниз и принес ему телефон – он был разряжен.

— Набей табака в трубку, Марти... – попросил Джо.

Я набил трубку, зажег и поднес к его рту. Дядя Джо затянулся и закашлялся.

— Все бесполезно, Марти... – сказал он. – Все будет только хуже... Я слишком стар, Марти... этот мир проклят и безнадежен, я устал его держать, чтоб он не разваливался... сил больше нет ни на что... – последнее он произнес одними губами.

— Мне уйти, дядя Джо? – спросил я.

— Да... – выдохнул он и отрешенно закрыл глаза.

Я на цыпочках пошел прочь из комнаты, но дядя Джо вдруг открыл глаза снова.

— Помоги дойти до туалета... – прошептал он скрипуче. – Хоть такая от тебя будет польза.

Я помог старику подняться: сгорбленный, в белом халате, опираясь на трость дрожащей рукой, он выглядел привидением. Я поддерживал его за плечи, пока он, медленно шаркая, прошел до санузла и заперся внутри.

— Марти... – прокряхтел он из-за двери. – Ты здесь?

— Я здесь, дядя Джо.

— Марти, если бы ты знал, какая это безнадежная чернота... Тут сгнило всё... Этот мир, эти новости, кусты во дворе... Зачем я прожил свою никчемную жизнь? Почему я не погиб тогда, в восемь лет, при бомбежке Манчестера? Вместе с мамой и сестрой Элизой...

Я сглотнул и прижал ладони к крашеной двери санузла, словно пытаясь его успокоить.

— Но дядя Джо, ты прожил прекрасную жизнь! – сказал я. – Ты вырос, ты помог вырасти Анри...

— Его бы все равно взяли в тот же самый приют...

— Но без тебя! Дедушка рассказывал, ты специально ушел в дивизион воевать в Корее, чтобы заработать денег ему на колледж!

— Корея... – просипел дядя Джо. – Чудовищная мерзость, какой стыд... Я был снайпером, Марти... Я убивал людей... и учил людей убивать людей... Я убийца, я чудовище, Марти...

— Ты был солдатом и выполнял приказ!

— Я ничего не сделал полезного в жизни, я ничтожество...

За дверью полилась вода рукомойника, но казалось, что это слезы. Даже мне было невыносимо – через дверь на меня плыла безнадежная тоска дяди Джо.

— Не смей так говорить про моего дядю! – закричал я искренне. – Вы с Анри добились всего, вы построили с нуля богатейший мебельный бизнес! У вас заводы, магазины, вы даете работу двадцати тысячам людей...

— Тридцати тысячам... – проскрипел дядя Джо. – Я ничего им не дал... Я не могу им ничего дать, кроме зарплаты, комбинезона и электрической отвертки для сборки шкафа... Если бы я мог им передать свою память, свои правила, свои принципы... Но я никому не нужен, и у меня никого нет...

— У тебя есть я, дядя Джо! – сказал я, и сам испугался, насколько искренне сейчас в это поверил.

— Я даже тебе не могу ничего дать, Марти... – ответил дядя Джо, плеснул водой и завинтил оба крана. – Ты, Марти, такая жирная... такая распущенная и бесхребетная свинья... Я потерял тебя, Марти, давно... Я не смог ничего тебе дать, прости меня...

Он снова включил воду и заплакал – здесь, за дверью, это было слышно отчетливо. Хотя наверно он думал, что клекот воды всё заглушит. Наконец, он снова выключил воду, долго шуршал полотенцем, а потом вышел.

И это снова был дядя Джо, а не привидение – бесконечно уставший, бесконечно одинокий и безнадежно расстроенный, но все еще жесткий.

— Свари мне кофе, Марти, — сказал он.

— Но доктора запретили... – начал я.

— И позвони Вацеку, чтоб приехал, — продолжал дядя. — Я должен ехать... я должен... я... – Он вдруг пошатнулся и схватился обеими руками за дверь. Я неуклюже подхватил его.

— Нет сил... – прошептал дядя Джо. – Нет смысла... Оставь меня и уходи, Марти. Уходи и никогда не возвращайся... Ты убил меня своими словами... Ты считаешь, что я виновен в смерти твоего отца... Какая ты подлая сволочь, Марти!

Он вырвался, доковылял до постели и со стоном опустился подушку. Я помог ему укрыться одеялом.

— Ты правда считаешь, что это я вышвырнул машину твоих родителей на встречку через отбойник?

— Нет, дядя Джо. Но если бы ты их так не изматывал, аварии бы не было. Ты заставлял их работать с утра до ночи, я не видел их все детство... Они боялись тебя, дядя Джо, боялись тебе возразить.

— Они были управляющими, Марти! Главными управляющими! Они ездили с инспекцией по фабрикам и решали вопросы... Как я... Как мы с Анри...

Он тяжело вздохнул и снова уставился в потолок.

— Я устал от вас всех, — сказал он одними губами и судорожно схватился рукой за грудь. – Вы прокляты. Я проклят. Мы все прокляты. Уходи, Марти, у меня нет на тебя сил, мне тошно тебя видеть.

— Я приду через неделю, дядя Джо, — кротко сказал я.

— Не приходи никогда. Мне от тебя все хуже и хуже.

Я поплелся к двери, но напоследок обернулся.

— Может, вызвать врача? – спросил я с надеждой.

Дядя Джо не ответил – он обессиленно лежал лицом вверх и смотрел в потолок, его щеки снова опустились серыми складками к ушам. По ним текли слезы.

* * *

Три долгих дня я не мог решиться. Но потом понял, что скоро наступит этот рубеж – конец второй недели. И тогда я все для себя решил, и позвонил консультанту. На этот раз случайный аватар оказался покемоном. Интересно, в каком облике видел меня он?

— Я много думал, — сказал я. – Мы все отменяем. Я не могу больше! Я не такой.

Покемон задумчиво посмотрел на меня, вставил в рот палец и выпустил клуб дыма.

— Что случилось? – пропищал он мультяшным голоском. — Дядя дал денег?

— Нет! Мы просто должны отменить препарат, — повторил я твердо. – Это не обсуждается!

Покемон склонил голову набок.

— Препарата давно нет, — пискнул он. – Он распался, рассыпался на молекулы, впитался в жировые складки брюшины, сцепился с другими молекулами, выжег в мозгу синапсы в нужных тканях... Работа завершена, процессы запущены, ситуация необратима.

— Нет! – закричал я. – Так нельзя! Дядя невероятно страдает!

Покемон скривился.

— Это он вам так сказал? Ему просто кажется. Вокруг нас каждый день ходят депрессивные люди и постоянно рассказывают, как они несчастны. Они самые несчастные люди в мире – у них несчастная любовь, не сложившаяся жизнь, и вообще все плохо. А вы на них смотрите и думаете: как же ты достал, мне бы твои проблемы! Просто забудь этого козла, страдающая дура, и найди себе другого... Малыш на Пикадилли рыдает, мама не купила мороженое — он чувствует себя самым несчастным в мире. Вы броситесь его утешать, покупать мороженое? Нет, вы пройдете мимо и даже подмигнете его маме. Потому что нас мало волнует, что люди чувствуют внутри. Нас волнует, как у них дела в реальности. А в реальности дела плохи у вас. Это вы должны серьезных денег серьезным людям, это вас грозятся убить. А у дяди вашего, наоборот, все хорошо. Он богат, удивительно крепок для своего возраста, и ему совершенно никто не угрожает, кроме него самого.

— Но...

— Подождите, я не закончил. Вашему дяде осталось безучастно страдать совсем недолго — вот-вот включится вторая фаза: к нему вернется немного психической энергии, наложится на депрессию, и он примет единственно верное решение. Сам, без чьей-либо подсказки. На что он вам жаловался? На бессмысленность жизни? Все бесит? Одиночество?

— Да.

— Но это же чушь! – Покемон снова затянулся дымом. — Смысла в его жизни не меньше, чем у меня или у вас. Бесит – понятие вымышленное, нет бесов, которые бесят. И он не одинок – у него есть, как минимум, вы...

Я набрал воздуха и выпалил:

— Харви, это всё красивые слова, я тоже немного учился в колледже, и тоже слушал курс философии: можно и так повернуть, и наоборот, и всегда звучит красиво. Но я звоню вам потому, что принял решение это остановить.

— Во-первых, я не Харви, а Пикачу, — напомнил покемон. – Во-вторых, остановить это невозможно.

— Выписывайте противодействие! Антидепрессанты!

— Такой схемы не существует, – ответил покемон. — Это не так работает, как вы думаете. Нельзя на всей скорости выжать тормоз, когда нажат до упора газ, и надеяться, что машина плавно остановится. Она не остановится, она уже обречена. Она сорвет и газ, и тормоз, и полетит кувырком, да еще покалечит всех окружающих – и вас в первую очередь. Я понятно объясняю?

Я стиснул зубы.

— Харви, а кто говорил, что любит интересные задачи и верит, что антидепрессанты способны решить любую проблему? Это проблема, которую вам надо срочно решить!

— А иначе — что? – с вызовом спросил Пикачу.

— Мне терять нечего, — напомнил я. – Меня скоро убьют. А вот вы со своими препаратами рискуете познакомиться не только со Скотленд-Ярдом, но и с МИ-5!

— Это будет для меня дауншифтинг: ведь я работаю на МИ-6.

— Значит, вы там больше не работаете! Я подключу полицию и журналистов, если вы не спасете дядю, я вам устрою такую утечку...

— Вы меня решили напугать... — Покемон задумчиво выпустил изо рта кольцо дыма.

На миг приложение дало сбой в мимике: рот Пикачу уплыл вверх вместе с кольцом, глаз вдруг рухнул на место рта, и сложившееся чудовище оказалось таким омерзительным, что я похолодел. Но через миг картинка покрылась квадратами и щелчком вернулась в норму: передо мной снова был Пикачу.

— Я попробую объяснить, Марти, — назвал он меня по имени своим мультяшным голоском. – Вы наверно не в курсе, что такое МИ-6. Почитайте в Википедии. МИ-6 — это не мебельная фабрика, оттуда не увольняют. Особенно учитывая ту пикантную область моей профессии, в которую черт меня дернул по дружбе вас посвятить в тот солнечный кембриджский денек под действием новенького не обкатанного релаксанта... Вы наверно не до конца понимаете, какими исследованиями я занимаюсь? Может, вы думаете, что моя работа – обижать чьих-то пожилых дядюшек? Поверьте, то, с чем вы столкнулись совершенно бесплатно – это мое доброе отношение к Синтии и вечная нехватка статистики. А работаю я для интересов страны. Поэтому я при любом раскладе уцелею – я нужен МИ-6 даже больше, чем их киберотдел, и заменить меня пока некем. Но цена этой утечки для МИ-6 будет так высока, что все остальное окажется выжжено напалмом в большом радиусе. Вы поставили крест на себе? Ваше дело, Марти. Вас не волнует, что по самым разным бытовым причинам за пару дней уйдут из жизни все те полицейские и журналисты, которых вы задумали так подло схлестнуть с геополитическими интересами родного Королевства? Окей, они тоже на вашей совести. Может, вы думаете, что спасете дядю, подняв шум? Вы ж не идиот, Марти. Никто не сохранит живой экспонат для независимых анализов и свободных репортеров. Даже трупа не останется для исследований. И наконец, Синтия. Вы ее любите, Марти? Хотите, чтобы утром ее нашли в ванной комнате с остановившимся сердцем?

Я молчал, потому что вдруг понял, как он прав. И только нежелание скандала не даст этому парню сделать звонок, чтобы с остановившемся сердцем к утру нашли меня... Или он обязан это сделать по инструкции?

— Харви, — перебил я, — перестаньте меня запугивать. Я принял решение — я хочу спасти дядю Джо. И я сделаю это.

— Вы не сделаете этого, — спокойно сказал покемон.

— Посмотрим, — ответил я. — Или я не Мартин Логан!

— Вы не Логан, — нагло ответил покемон и отключился.

Вскоре мне стала названивать Синтия, но я не отвечал на звонки — просто выключил телефон.

* * *

Заснуть я не мог – ворочался, и мне всё время чудился на лестнице за дверью шорох. Мне и раньше представлялась картина, как ночью в эту дверь врываются люди Сяолуна, надевают мне на голову черный мешок как в кино и волокут по лестнице. Сейчас мне представлялись невзрачные штатские с белыми глазами убийц – как из фильмов про Джеймса Бонда. Этот бесконечный калейдоскоп заставлял меня дрожать, я чувствовал, что простыня холодная от пота. Под утро мне все-таки удалось уснуть. По крайней мере, перед глазами поплыли сумбурные образы: Пикачу, потом я в колледже на каком-то экзамене сдаю свой дизайн-макет, потом лодка на канале в Кембридже, заваленная ведрами и рюкзаками, потом Синтия — как в тот день, когда она подсела ко мне в пабе... А потом я услышал, как в прихожей щелкнул замок и раздалось пыхтение. Уж точно не Синтия, а больше ни у кого не было ключа от моей квартиры. Я распахнул глаза – вокруг темнота. Показалось? Снова послышалось пыхтение, затем чиркнула зажигалка, и я испуганно зажмурился, притворяясь спящим. Сердце колотилось так, что я не мог понять: то ли кто-то ходит по комнате, то ли это грохочет у меня внутри.

— Марти! – требовательно раздалось у меня над головой. – Проснись, Марти!

Я открыл глаза.

Надо мной склонился дядя с горящей зажигалкой, и ее огонь отражался в его зрачках.

— Нам надо поговорить, Марти, — сказал он глухо. – Другого выхода нет. Где у тебя зажигается чертов свет?!

— Откуда у тебя ключ, дядя Джо? – спросил я ошарашенно.

— Ты уже забыл, чья это квартира, — с горечью сказал дядя. – Как же я тебя избаловал. Мальчику тяжело жить в квартире погибших родителей, мальчик хочет жить один, в студии, в центре Сохо, он дизайнер...

Я вскочил, зажег свет и начал торопливо одеваться. Мысли путались. Дядя внимательно смотрел на меня. Сегодня он выглядел гораздо лучше: не было ни складок, ни мешков под глазами, лицо было чисто выбрито, а костюм безупречен, как в прежние времена. Только был он немного бледен, а глаза красные, воспаленные. Одеваться под его пристальным взглядом было очень некомфортно. Дядя шагал по квартире, опираясь на трость, и разглядывал мой бардак.

— А Синтия все-таки с тобой не живет, – сказал он желчно.

— Мы встречаемся... Что-то случилось, дядя Джо?

— Случилось, – ответил он. – Я много думал Марти, очень много. Тот наш разговор во дворе... Он привел меня в жуткую, беспросветную депрессию – я даже не знал, что такое бывает. Я понимаю, ты не хотел этого, но так вышло. Мне уже не хотелось ничего – ни жить, ни есть, ни даже курить трубку, я лежал много дней, смотрел в потолок и понимал, что жизнь кончена и все бессмысленно. Я это понимаю и сейчас. Скажу честно – больше всего на свете мне сейчас хочется умереть и наконец освободиться от этой черноты. Как долгожданный подарок и освобождение от страданий. Но черт побери, я не могу себе позволить этого подарка, Марти! Я его пока не заслужил, потому что у меня есть незаконченные дела на этой земле. И если бог дал мне напоследок немного сил, то это для того, чтобы я делал то, что должен, а не то, что хочется. А должен я, Марти, — он упер в меня узловатый палец, — сделать из тебя человека.

— Что?! – опешил я.

— Сделать из тебя человека, — повторил дядя Джо. – Потому что это ты, Марти, причина моего страдания. После смерти Мэй я остался совсем один, но я справился. Я с достоинством старел, продолжал вести дела в главном офисе, читал книги, подстригал участок, раз в неделю ходил в оперу... А потом снова появился ты, Марти! И сказал мне такое, от чего я потерял весь свой покой, волю и радость жизни...

— Про родителей?

Дядя Джо брезгливо обнюхал пустую бутылку виски, стоявшую на столе, и принялся распахивать шкафы на кухне один за другим.

— Что ты за гадость пьешь? Где твой бар, Марти?

— У меня нет бара.

— Ты что, алкоголик? Только у алкоголиков дома нет бара — они допивают все, что к ним попадает.

Я открыл рот, но не нашелся, что ответить.

— Я много думал, Марти, – снова повернулся ко мне дядя Джо с горечью. – У меня совершенно безвыходное положение. Ты – мой единственный наследник, у нас с Мэй нет детей. Но я не могу тебе оставить «БАК» – ты бестолковая, бесхребетная свинья. Эта ноша убьет тебя. Ты бизнес разоришь, тысячи людей оставишь без работы, а сам погибнешь – либо от жира и алкоголя, либо тебя придушит какая-нибудь циничная Синтия.

— Не смей так говорить!

— Оставить тебя ни с чем, — продолжал дядя задумчиво, — я тоже не могу: ты сын Питера, ты внук Анри. Ты носишь мою фамилию, черт тебя дери, Марти Логан! Все подсказывает мне, что я должен спуститься в гостиную, отпереть сейф, вынуть винтовку и застрелиться. И оставить тебя решать свои проблемы. Но именно поэтому я не могу этого сделать – нет такой опции. И поэтому я здесь.

— Чего же ты хочешь, дядя Джо? – спросил я.

— Я хочу все оставшееся время, которое мне дано Господом, — зло произнес дядя Джо, — потратить на то, что я не успел: cделать из тебя человека. Своими руками! Двадцать четыре часа в сутки! Семь дней в неделю!

— Что это значит?!

— Это значит, что ты не получишь наследства — я все активы завещал в Международный Красный Крест. Чертовы волонтеры едут из благополучной Европы раздавать африканским детям лекарства от малярии — по колено в грязи, да под пулями! Это они достойны помощи. А не жадная свинья, которая готова просадить чужой миллион в электронную рулетку! Но тебе, Марти, я оставлю нечто более ценное – свою память, свои принципы и опыт. И этот капитал ты будешь монетизировать всю оставшуюся жизнь.

— Но... – я не мог подобрать слова. — Дядя Джо, ты представить не можешь, как я рад увидеть тебя живым и бодрым!

Дядя Джо меня не слушал. Он хмуро смотрел на часы:

– Я не бодрый и почти уже не живой. Сейчас пять утра, Марти. Запомни это время: это время, когда ты должен поднять с постели свою эгоистичную задницу и отправить ее на пробежку. – Он властно взмахнул тростью и направился к двери. – Вперед, за мной!

— Ты что же, — пробормотал я, – побежишь? В свои восемьдесят шесть?!

— Легкой трусцой и опираясь на палку, — желчно кивнул дядя. — А на углу, когда у тебя перехватит горло и заколет в твоем жирном боку, я тебя еще и обгоню...

* * *

С этого часа для меня начался ад. Неутомимый дядя всегда был рядом, кажется, он даже не спал. Он двигался медленно, дышал тяжело, кашлял, курил и опирался на трость, но постоянно требовал, требовал, требовал, и постоянно читал нотации. Иногда – бил меня тростью.

В пять утра он гнал меня на пробежку. Потом заставлял готовить ему завтрак. Потом засаживал меня за французский и заставлял зубрить. Потом мы обедали, дядя сам выбирал новое кафе, мы шли туда пешком, и это было отдыхом, потому что дядя шел медленно, от меня ничего не требовал, а только говорил.

— Посмотри на людей, Марти! – желчно говорил дядя Джо и взмахивал тростью. — У них не будет ни достижений, ни бизнеса – они не умеют жить. С утра они пьют кофе, чтобы заставить себя собраться и выйти из дома, едут на службу и там протирают штаны, вечером идут в паб и выжигают мозг алкоголем, дома включают дебильный сериал и засыпают. Они не просыпаются никогда! Они живут и надеются, что их повысят, полюбят, оценят... Останови любого, спроси: что ты сделал за последние десять лет? Собирал мебель, получал зарплату, взял в кредит машину, встретил подружку и случайно родил ребенка, выбрался на отдых в Прованс? Что ты запланировал сделать в следующие десять лет? Взять новую машину? Они не хозяева своей жизни, это животные, рабочая сила. Человек, который не умеет составить себе план и заставить себя его выполнить – это животное. Ваше поколение даже не умеет добиваться женщины – вы как листья осенние, вас сорвало с веток, вы в воздухе покружились, столкнулись случайно, если слиплись – упали вместе, не слиплись – упали по отдельности. Ты слышишь меня, Марти?

— Угу, — кивал я.

После обеда мы до вечера занимались бизнесом – дядя рассказывал мне, как строил «БАК», какие хитроумные ловушки обходил и какие приемы выдумывал. Учил бухгалтерии, учил вести переговоры, объяснял тонкости рекламы. Потом мы ехали в офис – там дядя заставлял меня читать тонны бумаг, искать не сходящиеся балансы и выбирать поставщиков. А я всё делал неправильно, и дядю Джо это приводило в отчаяние.

— Ты совершенно необучаемая свинья, Марти, — говорил он. – Питер уверял меня, что у тебя нет способностей бизнесмена, но у тебя вообще нет способностей! Ты говорил, что мечтаешь стать дизайнером мебели – ладно, я отправил тебя в лучший колледж. Прошло восемь лет, где этот дизайн? Где тот колледж? У тебя за спиной все заводы «БАК», ты мог сейчас ходить как породистый йоркшир – покрытый медалями всех мебельных выставок! Значит, ты мне врал, что тебе нравится дизайн?

Вечером мы отправлялись ужинать в бар, шли по улице, и дядя давал мне задания. Он требовал, чтобы я подходил знакомиться с девушками, на которых он укажет, причем иногда указывал на старух. Требовал, чтобы я подходил к чьему-нибудь шумному столику и заявлял, что они слишком громко разговаривают. Однажды потребовал, чтобы я подошел к трем чернокожим парням в татуировках, оживленно жестикулирующим в углу на набережной, и сказал, что им здесь нельзя стоять... Я был уверен, что меня побьют, но парни почему-то извинились и ушли. Били меня в другой раз – я получил в пах коленом, а в глаза из баллончика от истерички, к которой дядя велел мне подойти и шепнуть на ухо, что она так красива, что я не прочь заняться с ней сексом...

Потом мы ковыляли домой, и дядя снова читал нотации, пытаясь вбить мне в голову свои истины:

— Ты человек ровно настолько, насколько сумел себя заставить быть человеком.

— Угу, – говорил я отрешенно.

— Когда я называю тебя жирной свиньей, — объяснял дядя, – я говорю не про тебя, а про твое тело, твою голову и мозг. Ты должен стать хозяином, научиться подчинять его себе. Себе, Марти!

— Угу...

— Каждый раз, когда твоя свинья что-то просит, ты должен ей отказать, Марти! Сколько раз ты отказал ей – столько раз ты человек. Ты должен научиться получать удовольствие именно от этого отказа, Марти! Понимаешь меня?

— Угу.

— Ты должен научиться выживать среди стада, в которое превратилось ваше поколение. Мне было проще, Марти — у меня не было выхода. Погибла мать и сестра Луиза, мне было восемь, у меня на руках был двухлетний брат, нас устроили в приют... Ты знаешь, что такое приют военных лет? Это было очень дрянное детство, Марти. Это не планшеты и не конфеты. Мы были никто и ничьи в разрушенной войной стране. Я пошел в армию, чтобы Анри смог получить образование – Анри был мой капитал, я в него вкладывался. А когда Анри получил степень по экономике, он стал мозгом, а я стал его руками. Мы не спали, мы не ели, мы работали, Марти! С пяти утра и до полуночи! Знаешь, сколько мебели я собрал вот этими руками за первые двенадцать лет, пока мы не встали на ноги? Знаешь, сколько раз мы ошибались, сколько раз падали и начинали почти с нуля, сколько оскорблений я слышал, сколько встретил циничных и лживых людей, набивавшихся в партнеры?

— Угу...

— Но каждый раз я заставлял себя делать то, чего не желала свинья внутри... Ты думаешь, я жестокий, я требовательный?

— Угу...

— Нет, Марти, это – жалкие крохи той жестокости, которую я ежедневно предъявляю к себе. А иначе я бы уже давно умер.

Он остановился на мосту и принялся раскуривать свою трубку.

— Угу, — сказал я невпопад.

— Я знаю, Марти, — дядя Джо затянулся, — Знаю, как я тебе надоел. Я отстану от тебя в двух случаях. Либо когда умру, либо когда увижу, что ты сам хозяин своей свинье, а не плывешь по течению в облаке дерьма и мусора! – он выпустил изо рта дым.

— Дядя Джо, — не выдержал я. – А курить ты не пробовал бросить?

На его лице появилось задумчивое выражение.

— Пробовал, — кивнул дядя Джо, — но у меня не получилось. Я ведь тоже не ангел.

— Ну вот видишь! – оживился я, но дядя Джо поднял руку.

— Это лишь значит, что я плохо пробовал или мне было не нужно. Ты хочешь от меня чуда? Тебе показать, как бросают курить?

— Ну... – замялся я.

— Вот так бросают курить, — сказал дядя Джо и кинул с моста свою трубку, а следом полетела зажигалка и табакерка.

Больше дядя Джо не курил.

* * *

Я давно потерял счет дням. Мобильник дядя Джо у меня отобрал. Синтия пыталась звонить, но с ней поговорил он: сказал, что Марти очень занят своим дядей, и его надо оставить на время.

В один из дней мы возвращались домой через мост Миллениум, как вдруг дядя Джо остановился, вцепился в перила, а затем схватился рукой за сердце.

— Дядя Джо! – закричал я. – Дядя Джо, тебе плохо?

Со всех сторон к нам бросились туристы и прохожие. Но дядя Джо помотал головой и вдруг улыбнулся.

— Отпустило! – сказал он счастливо, и прохожие потеряли к нему интерес.

— Сердце? – взволновался я.

— Нет, — дядя Джо потряс головой. – Душу отпустило. Посмотри, Марти, какая красота! В какой красивый мир мы попали! – он поднял трость и указал вдаль, на огни Тауэра, глаза его светились. – Какая красивая Темза!

— Я не люблю Темзу, меня в нее Сяолун головой макал, и наверно скоро утопит.

— Не утопит, — беспечно откликнулся дядя. – В этом нет смысла – трупы долги не отдают. Сяолун хочет, чтобы ты хорошо работал, хорошо жил, и отдавал долг.

— Это он тебе так сказал? – удивился я.

— Это я ему так сказал, — ответил дядя Джо. – Так что расслабься. Ты умеешь радоваться жизни, Марти?

— Не знаю... — растерялся я.

Дядя Джо обнял меня за плечо.

— А ты должен уметь и это, Марти! Ты должен уметь не только приказывать своей свинье, но и выгуливать ей, давать ей резвиться. Ты должен чувствовать красоту, музыку, еду, красивых женщин! И каждый раз ты должен говорить себе: какое счастье, какая красота! Ты понимаешь меня?

— Угу.

Дядя опустил взгляд и стал смотреть вниз, на блики Темзы.

— Здесь очень хороший мир, Марти, — сказал он тихо. – Как мне жаль его покидать. Почти нет войн, везде достаток, всюду эти ваши новые технологии, все, что нам давалось кровью, вы получаете прежде, чем успеете пожелать... Если б только я мог стать опять молодым, Марти! Я бы работал как бык дни и ночи, я бы открывал эти ваши стартапы как консервные банки. Я бы гонял на велосипеде, путешествовал, искал и добивался свою Мэй... Ох, Мэй...

Он замолчал, улыбнулся и уставился вдаль.

Я стоял рядом, смотрел на огни Тауэра, на огненные блики, и все пытался понять, что за необыкновенную красоту увидел дядя Джо. И мне показалось, что я тоже вдруг ее увидел – словно мне передалась наконец его энергия, которую он так долго пытался в меня впихнуть. Мы были на одной волне. И кажется, он тоже меня чувствовал.

— А ведь знаешь, Марти, — сказал дядя Джо, — я был уверен, что навсегда потерял это счастье жить, и мне остался только долг... Но нет, я снова чувствую! — Он обвел тростью все вокруг и улыбнулся совершенно счастливой улыбкой.

— Какое сегодня число, дядя Джо? – вдруг спросил я.

— Пятнадцатое мая, — ответил он без паузы.

Меня окатило холодом.

— Пятнадцатое мая? То есть, ты со мной возишься уже месяц?!

— Да, — просто ответил дядя Джо. – И оно того стоило. Да, Марти?

Я молчал потрясенно.

Дядя Джо полез в карман плаща и протянул мне мой телефон. Потом отсчитал из бумажника стопку денег и тоже вручил мне.

— Что это значит, дядя Джо?

— Ты свободен, Марти. Я сделал для тебя всё, что мог. Дальше — сам. А я устал. Я поеду домой.

Он развернулся и пошел по мосту, не оборачиваясь. А я смотрел ему вслед, пока он не скрылся в толпе.

* * *

Я включил мобильник, и мне тут же позвонила Синтия. Она была очень взволнована и раздражена.

— Что происходит? – кричала она. – Где ты был все это время?

— Учился, — сказал я. – Ты в центре? Давай встретимся через час в нашем пабе.

Я купил букет желтых роз, пришел в паб и вручил цветы Синтии. Она была очень удивлена – я ей не дарил цветов давным-давно.

— Желтые розы? — спросила она.

— Викторианский язык цветов, — объяснил я.

— Не знаю такого языка.

— Я тоже на это надеюсь.

— Да ты ли это вообще? – спросила она, оглядывая меня. – Что с тобой стало? Ты же стал худой, ты же... А что с дядей? – спросила она быстро. – Он оставил тебе наследство?

— Нет. Он перевел все активы в Красный Крест.

— Да ты смеешься? – рассердилась Синтия.

— Я абсолютно серьезен.

Синтия обиженно поджала губы.

— Нет, так не годится, Марти, — сказала она. — Ты должен уговорить дядю оставить наследство тебе! Слышишь? Тебе! Если ты этого не сделаешь, то я не знаю... я уйду от тебя!

— Вот прямо уйдешь? — улыбнулся я.

— Я не могу жить с таким бесхребетным человеком! Мы с тобой столько лет ждали этого наследства!

— Мы? — уточнил я.

— Да, мы! — капризно повторила Синтия. — Мы не чужие люди, Марти!

— Конечно, — кивнул я, — у тебя ведь даже ключ от моей квартиры. Ты его не потеряла, надеюсь?

— Нет, вот он...

Я аккуратно взял у нее из рук ключ и поцеловал в щеку.

— Спасибо тебе, Синтия, – сказал я. – У нас было много хороших моментов, которые я запомню навсегда. Но наши пути разошлись, и больше мы не увидимся.

— Как это? – опешила Синтия. – Что это значит? Ты не можешь так поступить со мной!

— Именно так я и должен поступить с женщиной, которая так ждала наследства моего дяди. К тому же, я уезжаю в далекую страну, а ты со мной не поедешь. Прощай.

Я поднялся и вышел из паба. На душе было тепло и спокойно.

Добравшись до дома, я выключил телефон и рухнул спать. И привычно проснулся ровно в пять. Но я не успел даже выйти на пробежку, как услышал, что кто-то шуршит у двери снаружи.

Я тихо прошел на кухню и взял два ножа – один в руку, другой заткнул сзади за пояс. Встал сбоку от двери и крикнул «входите, не заперто!»

Дверь раскрылась и вошел незнакомый дядька, которого я со спины не узнал. Но даже если он был от Сяолуна, он был полный, неуклюжий, и всего лишь один. Так что с двумя ножами я погорячился — пришлось спрятать за спину и второй.

— Марти, это вы? – спросил дядька взволнованно, с небольшим польским акцентом. – Я Вацек, шофер дяди Джозефа! У него инфаркт, он в больнице и просит приехать!

* * *

Когда я подошел к дядиной палате, оттуда вдруг вышел Сяолун. Большой толстый китаец в белом халате казался здесь хирургом, а не гангстером. Увидев меня, он тоже опешил. А затем развел руками, словно извиняясь, и бочком, бочком проскочил мимо.

Палата дяди оказалась такой же маленькой, как и его спальня. И лежал он в той же позе на спине, с уплывшими к ушам щеками и заострившимся лицом. Рядом светились медицинские приборы и поблескивали шнуры капельниц.

— Дядя Джо, ты слышишь меня? – спросил я.

— Заходи, Марти, — раздался скрипучий голос. – Прости, что вырвал тебя, хотел попрощаться на всякий случай.

— Что с тобой, дядя? Что говорят врачи?

— Инфаркт. Переутомился я с тобой, Марти.

— Да я вообще не понимаю, как ты все это вытерпел...

— Но я не жалею, — заскрипел Джо. – Это было отличное время, Марти.

— Да, — сказал я искренне. – До сих пор не могу осмыслить.

— Я тебя позвал, чтобы сказать: прости меня, Марти. Я много сделал неправильного и виноват перед тобой.

— Ты передо мной виноват?! – изумился я. – В чем же, господи?!

— Во многом, Марти. Я действительно слишком нагружал твоего отца. Я правда завещал все состояние Красному Кресту и не изменю своего решения.

— Я поддерживаю это, — сказал я. – Я, дядя Джо, еще и присмотрю за ним, за твоим состоянием, правильно ли его используют.

— Как это? – не понял дядя Джо.

— Я решил уехать волонтером в Африку. Потому что хочу стать врачом. Не менеджером, не дизайнером – врачом.

Из глаз дяди покатились слезы.

— Обнял бы тебя, — сказал он, – Да понавешали на меня всякой вашей электронной чертовщины твои будущие коллеги.

— Заодно и от Сяолуна спрячусь временно... – Я опасливо покосился на дверь. – Он даже сюда приходил из тебя долг выбивать?

— За Сяолуна меня отдельно прости, — вздохнул дядя. – Это мой начальник охраны. Я подкидывал тебе деньги через него, а когда узнал, как ты их просадил... Хотел заставить тебя научиться работать.

Я открыл рот, и глаза наполнились слезами.

— Дядя Джо, — выдавил я. – Да я сам виноват перед тобой, дядя Джо. Ты даже представить себе не можешь, как я перед тобой виноват! Я буду носить этот камень в душе до конца своих дней.

— Я чего-то не знаю? – нахмурился дядя Джо. – Ты женишься на Синтии?

— Нет, — мрачно усмехнулся я. – С ней я расстался. Все хуже. Настолько хуже, что ты даже не сможешь представить... Оно уже в прошлом. Но...

— Рассказывай, не томи. Что ж ты мог мне такого плохого сделать? Нагадил мне в трубку?

Я помотал головой:

— Не могу рассказать, дядя Джо.

— Тебе станет легче.

— Да. Но тебе — тяжелей. А вот этого я совсем не хочу.

Дядя откинулся на подушку.

— Значит, чему-то я смог тебя научить, — задумчиво сказал он. – Тогда и не рассказывай. Я просто тебя прощаю. А сейчас иди, Марти. – Он откинулся на подушку и закрыл глаза. — Я прожил долгую и сложную жизнь. А теперь мне пора отдохнуть...

* * *

Больше я никогда не видел дядю Джозефа живым, только говорил с ним по телефону. Нет, он не умер к утру. К обеду ему сделали операцию на сердце, и он снова не умер. Но в реанимацию меня не пускали до конца недели. А мне надо было держать слово, и я уехал волонтером в сирийский госпиталь — мне было все равно, куда. Я провел там три года, встретил Ингу, а когда вернулся в Лондон, дядя Джозеф уже умер — мы так больше и не увиделись. Зато мне довелось однажды встретиться с доктором Харви — уже после того, как я окончил медицинский колледж и стал работать врачом. Поговорить нам не удалось, хотя я его узнал сразу — Харви привезли к нам в кардиологию без сознания, его подобрали на улице с остановившимся сердцем. Оно отчаянно не хотело работать — сердечная мышца словно засыпала. Мы откачивали его несколько часов, а потом я решился на операцию и поставил ему водитель ритма. Я рассчитывал, что он придет в сознание на следующий день и расскажет, что с ним произошло. Но к утру за ним приехали полицейские и люди из спецслужб — они показали предписание о переводе в военный госпиталь, и больше я его никогда не видел.

Мне до сих пор кажется, что я в любой момент могу набрать номер и позвонить дяде Джо. Кажется, просто здесь, в Лондоне, дяди временно нет. Хотя умом понимаю, что его действительно нет. Таких людей больше не делают, мы утратили этот рецепт.

май 2017

Леонид Каганов, 2006

ЗДАНИЕ НОМЕР 1

А началось все с того, что однажды утром к дому подъехал фургон, из него выскочили смуглые муниципальные рабочие в синих комбинезонах и принялись выгружать рамы с новенькими стеклопакетами и рулоны пенолиума. Последней из фургона вынесли современную входную дверь — ее первым делом поставили взамен старой. Следующий час в доме звучала гортанная исламская речь, и вскоре все пять окошек на лестничных пролетах сверкали новыми стеклопакетами. Сама лестница оказалась покрыта свежим пенолиумом, ступеньки крыльца заменены на новые, пластиковые, на всех пролетах горели исправные светильники, и еще что-то сделали на крыше, но что — осталось загадкой. Старые рамы и двери рабочие зашвырнули в фургон и уехали, оставив на этажах запах строительной свежести и чуть-чуть пластиковой стружки.

— Ох, не к добру это, — бормотала тем же вечером баба Юля, бродя по лестнице с совком и веником, подметая стружку и ощупывая новые рамы. — Ох, не к добру.

И была, как мы скоро убедимся, абсолютно права.

* * *

Неделю было все спокойно. Затем вдруг поверх бронзовой таблички появилась бумажная наклейка «Предлагаем выгодное расселение. Большой метраж. Экологически чистые районы». Понятно, что на голом фасаде никаким клеем и никакой липучкой объявление не приклеить, но зачем же мемориальную табличку поганить?

Баба Юля в тот же день хозяйственно счистила объявление кухонным ножом, а табличку отполировала содой так, что давно заросшая надпись проступила с новой силой: «В этом доме жил и работал академик Е.Б.Формысло, основоположник конфигурационной архитектуры. Здание номер 1».

Слова, из которых состояла надпись, были по отдельности верны и безупречны. А вот общий смысл оказывался сильно искаженным. И неспроста.

Евгений Борисович действительно некоторое время жил в этом доме на последнем этаже. Он занимал все пять комнат, где теперь живет его племянница Виолетта с бойфрендом по имени Павлуша. Вполне может быть, что он здесь работал тоже, ведь академики, как известно, работают даже во сне. Но ничего особенного о его работе здесь нам не известно, да и прожил он тут совсем недолго, и вскоре уехал в Голландию. Где и живет до сих пор, читая свои лекции.

Основной же смысл таблички скрывался во фразе «Здание номер 1». С первого взгляда, это вроде бы относилось к номеру корпуса, хотя дом носил номер 142 по Лавринской набережной, и он был такой один, без всяких корпусов. На самом же деле фраза имела куда более глубокий смысл: ведь этот дом являлся самым первым зданием в истории человечества, возведенным не из кирпича, не из камня, не из бетона, а с помощью голой математики — из силовых плоскостей, появившихся при помощи конфигуратора, собранного будущим академиком Е.Б.Формысло. Поэтому табличка должна была звучать иначе, например так: «Потомки! Перед вами — первое в мире здание конфигурационной архитектуры, возведенное самим Е.Б.Формысло!»

Но в таком виде табличку повесить было нельзя по одной щекотливой причине: Евгений Борисович использовал конфигуратор без спросу. Ведь конфигуратор был запатентован группой американских ученых, создавших его сугубо для военных целей. Поэтому, с точки зрения международных юридических норм, Формысло не имел никакого права использовать чужой конфигуратор, тем более придумывать на его основе новую область инженерной науки. Истинные создатели конфигуратора, не будь они настолько засекречены военными ведомствами, вполне могли бы подать на него в суд и потребовать возместить всю ту выгоду, которую они упустили, не догадавшись применить конфигуратор в мирных целях прежде, чем это сделал Формысло. Понятно, что выгода от внедрения конфигурационной архитектуры колоссальна, именно поэтому архаические здания из кирпича и камня не строят больше ни в одной стране мира, а цены на жилплощадь во всем мире упали в семь раз, а по Москве — даже в десять. Тот факт, что Формысло тоже упустил свою выгоду, обнародовал принципы и формулы, и до сих пор ничего не имеет от повсеместного внедрения своей разработки (кроме голландской зарплаты лектора и гонораров за редкие архитектурные консультации) — это в глазах мировой юридической науки его не оправдывает. Именно поэтому он вроде бы и является изобретателем конфигурационных зданий, но вроде бы об этом вслух говорить не рекомендуется. Что мы и видим на табличке.

Сегодня любой школьник знает, что такое конфигурационное поле. Но в те времена это был тот самый секретный щит, которым американский президент сперва планировал укрывать США от исламских баллистических ракет, а когда выяснил, чем это чревато для родного населения, — грозил запереть от солнца весь обнаглевший восток вместе с Россией, если она будет продолжать вмешиваться. К счастью, оба эти проекта провалились по техническим причинам.

Вкратце напомним физическую суть величайшего изобретения XXI века: конфигуратор создает межматериальную плоскость, которая с виду больше всего напоминает зеркальную фольгу, потому что полностью отражает все мыслимые лучи и воздействия. В своем первозданном виде плоскость получается абсолютно гладкой и скользкой, потому что ни один атом не может к ней прилепиться. Конфигурирование ребристых и дырчатых поверхностей для последующей облицовки материальными материалами изобрел как раз Формысло, но это было позже.

Для американских военных поначалу было важно, что плоскость эта не пробиваема ничем, даже такой же плоскостью. Возникает плоскость на пустом месте абсолютно из ничего при помощи прибора-конфигуратора и некоторого количества электроэнергии. И существует она до тех пор, пока конфигуратор не обесточат. После чего так же мгновенно исчезает.

Как это ни прискорбно, но военная мысль ничуть не изменилась за последние тысячи лет: для своего уникального изобретения военные придумали только одно применение — в качестве щита. Неуязвимым куполом пробовали укрывать бронемашины, крейсеры, военные базы и целые города. Непробиваемые плоскости конфигурировали высоко в воздухе, пугая и сбивая самолеты, но применить изобретение как-нибудь иначе, кроме как в виде плоского или выпуклого щита, никому не пришло в голову. Кроме... Евгения Борисовича Формысло, военного архитектора по диплому и физика божьей милостью. Именно он вывел весь параметрический ряд формул, которыми пользуются и по сей день для возведения плоскостных конструкций любой сложности и геометрии. И именно он первым разработал систему быстрой облицовки поверхностей, что позволяло в этих конструкциях жить, расставлять мебель, стелить ковролин, вставлять пластиковые стеклопакеты в оконные дыры и пользоваться санузлами. Формулу, выгибающую плоскость на полу санузла в форме унитаза и ванны, придумал тоже он, как, впрочем, и конфигурирование труб для канализационных стоков, воды и газа.

Первый домик Формысло сконфигурировал на военном полигоне в Кубинке. Просуществовал этот дом всего несколько часов, а когда рабочий день закончился, его обесточили. Поэтому первым зданием его считать нельзя. А вот первый настоящий дом как раз был сконфигурирован на Лавринской набережной, и было это сорок три года назад. После чего начался великий бум конфигурационного строительства во всем мире, и стало уже не важно, какой дом сделали первым.

Но табличку, спустя десять лет, все-таки повесили — для этого пришлось всего-то добавить в формулу здания четыре асимптотических отверстия в наружной стене, чтобы приклепать к ним табличку. Баба Юля (в те времена еще тетя Юля), в чьей стене на первом этаже появились четыре заклепки, сперва была недовольна и ворчала, чтобы табличку родственники академика вешали у себя на пятом, раз им так надо. Но вскоре сделала очередной ремонт, и заклепки исчезли под навесными обоями.

Снаружи домик был небольшим — узким и пятиэтажным. Но Формысло, художник в душе, задал его контуры настолько изящными, а внешние стены снабдил таким количеством излишеств и финтифлюшек, что дизайнерам нынешних уродливых коробок в спальных районах должно быть мучительно стыдно.

В доме получили квартиры деятели науки и городской администрации. Но они не торопились заселяться, поскольку слухи о необычайной вредности нового жилья появились одновременно с новой строительной наукой. Популярная в регионах газета «Здравствуй, НЛО!», привычно ссылаясь на британских ученых, писала, что межматериальная плоскость выделяет в воздух Пардон — прозрачный ядовитый газ, вызывающий рак организма и климакс. А глянцевый журнал «Физика и фитнесс» опубликовал интервью с главным врачом Института спортивной травмы, который вычислил вероятность самопроизвольного обвала перекрытий и схлопывания стен. Вероятность оказалась близка к стопроцентной в первый же год. Первую часть статьи занимали таблицы вероятностей аварии электричества, затем шли фотографии увечий, которые могли бы получить жильцы такого дома, а заканчивалась статья рекламой кирпичной новостройки в Черемушках. Иными словами, никто из деятелей науки и администрации, кроме самого Формысло, в дом не вселился, уступив квартиру дальним родственникам из тех, кого не жалко. Но и это продолжалось недолго — уже через десять лет все так перемешалось, что дом стали населять люди, не имевшие вообще никакого отношения к первым жильцам.

В момент, когда в доме поменяли стеклопакеты, а на табличку налепили предложение разъехаться, там проживали:

Первый этаж: баба Юля, работающая здесь же дворничихой, а напротив кавказец Гамлет, работающий в телецентре осветителем, и его овчарка той же породы по кличке Гор.

Второй этаж: семья таджиков из одиннадцати детей и некоторого количества родителей, а рядом — сильно пьющий водитель-дальнобойщик Удальцов и его жена — кондукторша Акулина.

Третий этаж: священник отец Дионисий, в миру — Леша Пичуля, а рядом бизнесмен Валерий, ночующий здесь редко, и всякий раз с парой незнакомых девушек.

Четвертый этаж: семья потомственных милиционеров — Владлен и Катерина Рыковы — и их шестнадцатилетний сын Федюня, а рядом непонятно кто, вечно сдающий свою квартиру студентам Мите и Артуру.

На пятом этаже, как мы уже говорили, жила племянница академика Виолетта с бойфрендом.

Но вернемся к нашей истории, которая началась со смены оконных рам и продолжилась наклейкой объявленьица «Предлагаем выгодное расселение». На него, само собой, никто не откликнулся, и тогда по квартирам лично прошелся агент фирмы недвижимости, предлагая выгодный разъезд. Произошло это в разгар рабочего дня, поэтому побеседовать агент сумел лишь с немногими. Баба Юля долго смотрела в глазок, но дверь не открыла. Семья таджиков высыпала на лестничную площадку всем составом, испуганно кивала головами, но по их лицам было ясно, что они ни слова не понимают. Сын потомственных милиционеров Федюня казался рассеян, все время перебивал агента и пытался рассказать, что все негры в темноте становятся белыми и наоборот, просто этого никто не видит, потому что полный мрак.

Агент понял, что не найдет в этом доме делового собеседника. И уже выходя из дома, столкнулся с молодым интеллигентным человеком в джинсах и рясе, который парковал мотоцикл под мемориальной табличкой — это Леша Пичуля вернулся с утренней службы. Леша, как показалось агенту вначале, оказался собеседником крайне деловым. Стоя у мотоцикла, они целых сорок минут увлеченно беседовали о перспективах разъезда, прежде чем агент сообразил, что, повинуясь наводящим вопросам, зачарованный красивым старославянским выговором, он выболтал то, о чем ему говорить строго запрещалось. В то время как миловидный Леша не дал агенту ни ответа, ни информации, если не считать прощального «бог в помощь».

* * *

Прошло еще две недели, и в дом нагрянула многолюдная комиссия. Проверка была полной: конфигурационщик в присутствии сотрудника Спецслужбы спасения отключил на конфигураторе сигнализацию внешних стен, после чего задал большой лаз в каждую квартиру рядом с ее запертой дверью. Так во всех помещениях побывали члены комиссии — электрик, водопроводчик, пожарник, налоговик, конфигураторщик, озеленитель, работник санэпидстанции, интернетконтроля и собеса, и прочие немолодые женщины с твердым характером. Не вошла в дом только лифтер, которая с детства страдала боязнью замкнутых пространств, и с возрастом все сильнее. Она нервно курила на крыльце у таблички, дожидаясь остальных.

Каждая из членов комиссии написала свой протокол, в котором признала дом аварийным по всем статьям. К примеру, выяснилось, что по своей конструкции дом не оборудован второй лестницей на случай пожара на первой (выписано предписание оштрафовать проектировщика за преступную халатность). А ситуация внутри дома оказалась пожароопасной: в одних квартирах разжигается кадило, в других на все четыре конфорки газовой плиты установлен вверх дном большущий чугунный казан, и на его раскаленной поверхности жарятся кукурузные лепешки. В том месте прилегающей территории, где по плану района должна быть расположена клумба, лежит многолетний асфальт и стоит мотоцикл. Кавказская овчарка, обнаруженная в ряде квартир, не имеет справок о прививках, лает и рвет юбку сотрудника собеса. Также в ряде квартир имеют место обои порнографического содержания и холодное оружие (плетки, наручники). Кое-где хранится солярка и покрышки для фуры, а на лоджии сушится вобла, причем в таком количестве, что представляет угрозу санитарной безопасности, и вдобавок настолько сухая, что грозит самовозгоранием. Кое-где обнаружена компьютерная стойка, содержимое которой свидетельствует о наличии подпольной фирмы, занимающейся нелицензионным написанием программ. Сам конфигуратор в подвале, как выяснилось, не проходил профилактику с момента запуска, его аккумулятор-бесперебойник не сертифицирован Жилгосстроем, а с контактных клемм отводится незаконное электричество, от которого тут же, в подвале, запитана лампа дневного света, освещающая куст марихуаны в самодельной кадке — эта неожиданная находка огорчила всех жильцов дома, и особенно Федюню. Да что там говорить, если даже мемориальная табличка оказалась не зарегистрирована в базе Мосгосмеморпалаты! По итогам проверки комиссия выдала заключение: дом подлежит немедленному отключению; в недельный срок выселить жильцов за пятое транспортное кольцо и обесточить конфигуратор.

Все найденное в доме казалась настолько преступным, что расслабившаяся комиссия легко позволила Леше Пичуле снять копию с каждого заключения. А зря.

* * *

Как только комиссия уехала, жильцы интуитивно собрались на пятом этаже у Виолетты и устроили стихийное собрание. Многие здесь впервые познакомились и узнали друг друга по именам.

Отец Дионисий, в миру Леша Пичуля, говорил меньше всех, но очень толково. И его единогласно выдвинули начальником штаба по спасению дома. Он и сообщил нерадостную весть, которую когда-то выведал у агента: место, где стоит дом, интересует крупную полугосударственную фирму, задумавшую сконфигурировать здесь высотную башню современного бизнес-центра с видом на Кремль. И уже, кстати, начавшую продавать комнаты будущих офисов.

Эта новость привела жильцов в полное негодование. Все смешалось: женский визг, русский мат, грузинские и таджикские проклятья, и лай овчарки. Леше пришлось долго хлопать в ладоши, прежде чем удалось призвать соседей к порядку. Но вскоре был выработан общий план и распределены обязанности. Каждый взял на себя фронт работ.

Бизнесмен Валерий, находящийся в Таиланде, но присутствовавший на собрании по видеофону, обещал эту фирму пробить по своим каналам. Баба Юля, вооружившись совком, ломиком и таджикскими детьми, отправилась во двор устраивать необходимую клумбу. Еще не наступил вечер, как студенты Митя и Артур демонтировали и вывезли в направлении Чертаново свою компьютерную стойку, а потомственные милиционеры Владлен и Катерина завели уголовное дело по факту обнаружения марихуаны, и тут же его закрыли за отсутствием улик, благо куст за время собрания таинственно пропал. Тем временем Федюня, вооружившись баллончиком краски, залез в квартиру бизнесмена Валерия и мастерски превратил порнообои в безобидных зеленых чертиков. Так общими усилиями из здания постепенно улетучивалось преступно-аварийное состояние.

* * *

Через три дня дом нанес ответный удар. В новостной телепрограмме, где работал осветителем Гамлет, вышел часовой сюжет о продажной комиссии, пытающейся отключить национальную реликвию — первый в мире конфигурационный дом. Программа получилась содержательной: племянница академика взяла видеоинтервью у дяди, чего он никому раньше не позволял, выступили представители милиции и духовенства, громко плакали дети таджикских беженцев и тоскливо выла овчарка, леденя сердце всех любителей животных. Крупным планом показали одну из бумаг — лживое заключение лифтера об аварийном состоянии лифта, хотя лифта в этом доме сроду не существовало. Жильцы дома пообещали телезрителям отдать жизнь ради национальной реликвии: запереться в квартирах и погибнуть под обвалами мебели, когда враги обесточат конфигуратор. «Это наш дом, мы живем здесь спокон веков единой дружной семьей, будем бороться до последней капли крови до самой конечной и не будем делать остановок по требованию!» — выразила общий настрой Акулина.

И под конец передачи прокрутили мультипликационный 3D-ролик, наспех смоделированный студентами Митей и Артуром. Ролик демонстрировал в замедленном темпе, как именно будет выглядеть отключение этого дома. На всех экранах страны появилась объемная фотография уже знакомого нам пятиэтажного здания с золотой табличкой у входа. Камера приблизилась и замерла. Вдруг по зеркальным контурам дома проползла та характерная рябь, какая бывает в первый миг при отключении конфигуратора. Конек крыши задрожал, и на миг стало видно, что дом собран из граней. Эти грани зашевелились и начали разъезжаться, словно это были простые листы фанеры. Тут уже ни у одного телезрителя не осталось сомнений — если начались сбои в позиционировании перекрытий, значит, здание отключено. И действительно, в следующую секунду зеркальная громада вспыхнула и исчезла. На миг стало видно содержимое бывших квартир — горы предметов, зависшие кучами в воздухе, словно на гигантской этажерке. Разумеется, это было вольным художественным допущением — ведь если дом жилой, то в первую секунду после отключения в том месте, где были стены, еще продолжают висеть ковры и обои, поэтому увидеть бывшие квартиры насквозь не получится. Но кто бы стал обращать внимание на такие мелочи в такой трагический момент? Телезрители как зачарованные разглядывали кровати, шкафы, посудомоечные машины, столы, телевизоры на тумбочках, холодильники, аквариум, стопку покрышек от фуры, антикварный рояль в спальне Виолетты и зависшие на своих старых местах стеклопакеты. Проявились в каждой квартире и люди: по просьбе Леши Пичули их руки нарисовали горестно воздетыми к небесам, а лица не стали прорисовывать из сострадания. Земная гравитация не дала всему этому висеть долго — в следующую секунду застывшие россыпи вещей и людей пришли в движение и стремительно рухнули, подняв кучу пыли и кровавых брызг. Заглушая звон стеклопакетов, адски взвыл всеми своими восемьюдесятью восемью горестными нотами рассыпающийся рояль, и вприпрыжку полетели на все стороны света покрышки от фуры. Последнее, что увидели телезрители в этом леденящем душу ролике — взлетающая высоко в воздух чья-то оторванная рука, фонтанирующая кровью. Ее Артур с Митей выдернули из какой-то компьютерной игрушки.

Телепередача удалась.

* * *

Разразился грандиозный скандал. О доме начали писать центральные газеты и порталы. Незадачливой лифтерше пришлось по собственному желанию уволиться из Лифтнадзора и податься в Госком канализационных колодцев. Остальные члены комиссии в ужасе затаились. В час назначенного отключения конфигуратора у дома собралась толпа репортеров, хотя и так было ясно, что оно не состоится. И отключение действительно не состоялось. Хотя жильцы еще пребывали в тревожном ожидании весь день и весь вечер, а затем легли спать.

Единственный ущерб, который потерпел дом — это смена новых рам на лестничных пролетах снова на старые, причем гораздо старее, чем были. Произошло это тихо, в ту же ночь. Долго ли менять стеклопакет в легко конфигурируемой стене? Проснувшаяся поутру баба Юля увидела лишь фуру, груженную новыми рамами и смуглых муниципальщиков, снимающих входную дверь. Разумеется, баба Юля выскочила в ночной рубашке, вцепилась в дверь обеими руками и подняла крик, требуя объяснить, что происходит. Рабочие честно пытались объяснить, но на исламском языке. Наконец, на шум из кабины лениво вылез шофер. Он оказался русским и незлобным, поманил бабу Юлю пальцем и тихо все объяснил. Оказывается, муниципалитет ежегодно выделяет немалые деньги ремонтным комиссиям на ремонт зданий города. После отключения зданий совсем другая комиссия — демонтажная — собирает разбитый мусор, что остался лежать на месте дома, и увозит на свалку, осматривая очень тщательно. И если при этом выяснится, что оборудование было старое и в доме никогда ничего не ремонтировалось, то будут неприятности, от которых можно избавиться, лишь договорившись с демонтажной комиссией на сумму, которая сильно выше стоимости ремонта. Именно поэтому демонтажная комиссия так тщательно осматривает разбитые рамы и клочья пенолиума. Именно поэтому перед отключением любой дом принято ремонтировать. И тот факт, что старые рамы и двери вернулись обратно, говорит лишь о том, что дом решено не отключать. Поэтому надо радоваться. Баба Юля прослушала это объяснение три раза, наконец поняла и обрадовалась.

* * *

Победу праздновали всем домом на пятом этаже у Виолетты: расконфигурировали внутренние стенки, сдвинули мебель и подняли конфигурацию пола в форме длиннющего стола с банкетками. Угощений получилось даже больше, чем планировали. Баба Юля сделала тазик оливье. Гамлет раздобыл откуда-то пятилитровый глиняный кувшин настоящего грузинского вина. Семья таджиков приготовила из целого барашка настоящий бара-кабоб, а также напекла кукурузных лепешек. Удальцов с Акулиной выставили ящик воблы и бутыль самогона. Леша Пичуля принес огромный кулич с медом и пять бутылок кагора. Валерий из своего Таиланда сделал заказ одной столичной фирме, и вскоре внесли пиццу диаметром в метр с надписью «Вот вам, а не наш дом!», выложенной хреном. Заодно Валерий сообщил забавную новость: он, шутки ради, уже успел купить пару комнат в будущем бизнес-центре, и теперь намерен подавать на ту фирму в суд, чтобы снять с нее громадную неустойку. Владлен и Катерина Рыковы принесли с рынка ящик конфискованного винограда. Студенты Митя и Артур, извинившись за бедность и непричастность к домовладению, поставили на уголок стола банку пива и пакетик чипсов. А благодаря Виолетте, появился праздничный торт и профессиональный клоун-аниматор из банкетной фирмы, который умело отработал вечер, развлекая собравшихся скетчами, играми и шутками, а под конец снял с лица грим и оказался бойфрендом Виолетты, что вызвало настоящий восторг — никто не предполагал, что этот тихий и скромный парень работает клоуном в банкетной фирме.

— Тост теперь скажу, — поднялся Гамлет с одноразовым стаканчиком. — Орел перегрелся на солнце и задумал его выключить! — Собравшиеся ответили бурными аплодисментами. Гамлет принял аплодисменты с достоинством, дождался тишины и продолжил: — Орел полетел высоко над горами и расправил крылья! Но у солнца такой угол, что заслонить не получилось! Тогда орел упал глубоко в ущелье, но солнце такое заливное и следящее, что спрятаться не получилось! Тогда орел взял большую черную пушку, направил на солнце и выстрелил! Но промахнулся! И тогда пришла ночь, и солнце погасло само! Так выпьем за то, чтоб наши желания исполнялись каждый день сами собой!

— Ура-а-а-а!!! — закричал Удальцов, вытягивая стакан, и повалился бы на стол, но Акулина придержала его за воротник.

— А вот негры в темноте... — увлеченно начал Федюня, но получил от отца подзатыльник.

— Домочадцы и гости дома! — произнес Рыков-старший и зачем-то козырнул. — А я вот предлагаю просто, таскать, выпить за прописку! Чтоб, таскать, как говорится, была всегда!

— Ура-а-а-а!!! — закричал Удальцов, и все снова выпили.

— Братья и сестры! — поднялся отец Дионисий. — Помолчим минутку, ибо скажу о сокровенном, что каждый из нас чувствовал всегда, да не пустословил. — Наступила тишина. Леша Пичуля ждал долго, чтобы подчеркнуть важность момента. А затем продолжил: — Возблагодарим Господа нашего! Возблагодарим за то, что волею Его и помышлением, мы все живем в таком доме, который первый как Адам! А все прочие дома сконфигурированы по образу его и подобию! Слава Богу!

— Ура-а-а-а!!! — закричал Удальцов и на этот раз слегка упал на стол.

— И слава богу, — закончила вдруг баба Юля, — что мы не платим за электричество конфигуратора шестьсот двадцать в месяц как моя своячница!

— Это еще что! — на чистом русском ответил старший таджик. — У нас в Таджикистане платят восемьсот с квартиры.

Видеофон, висевший на стене, вдруг ожил, на экране появилось лицо бизнесмена Валерия под таиландскими пальмами, и что-то произнесло. Но в шуме его услышали не сразу.

— А почему мы, кстати, не платим? — повторял видеофон. — Почему?

Жильцы изумленно переглянулись.

— Но это же первый дом, — объяснила Виолетта, которая после интервью с дядей начала блестяще разбираться в тонкостях. — Когда его возводили, еще и счетчиков не было. Дядя запитал конфигуратор прямо от уличного фонаря. А жильцы не платят за уличное освещение района.

— За что, за что? — переспросила баба Юля.

— За ваше здрвье! — не к месту ответил дальнобойщик Удальцов, поднимая трясущийся стакан.

* * *

На следующий день отца Дионисия разбудил звонок из Таиланда.

— Леша, — строго начал Валерий. — Бесплатный сыр бывает только где?

— В церкви на Пасху.

— Не паясничай, — строго оборвал Валерий. — Так дела не делаются.

— Я ничего не понял, — хмуро констатировал Леша.

— Я говорил со своими юристами, — объяснил Валерий, переходя на шепот. — Если в Мосэнерго когда-нибудь сообразят, что мы все эти годы не платили за электричество, дом отключат.

— Как это отключат? — возмутился Леша. — Мы собственники, дом наш. На худой конец заплатим с Божьей помощью. Много там денег набежало?

— Кому как, — ответил Валерий. — Мне — терпимо. Помножь сорок киловатт на сорок лет, подели на все квартиры, и получится ерунда. А когда прибавишь пеню за сорок лет — не ерунда. Но не в этом байда. По закону, если жилец не оплачивает коммунальные счета больше года, он считается злостным неплательщиком, и ему блокируют свет, газ, воду, канализацию и интернет. Если он еще год не платит — его выгоняют, а двери и окна запечатывают поверху сплошной стеной. Так квартира стоит еще год, и если жилец не заплатит по долгам, ее просто изымают из собственности и делегируют другому владельцу.

— Валер, давай в семь утра не будем решать проблем, которых нет? — поморщился Леша.

— Проблема есть, — возразил Валерий. — Мы не платим за питание конфигуратора сильно больше трех лет. Больше сорока лет...

— Валер, Господь с тобой... — начал Леша, но вдруг замолчал и задумался.

— Главное, — сказал Валерий, — это чтобы никто ничего не узнал раньше времени. Ясно? Когда придем с деньгами, никто отключить не посмеет. А если они нас опередят — сам понимаешь...

* * *

Через час отец Дионисий собрал жильцов, тщательно закрыл окна и двери, послал Федюню караулить вход в дом, после чего шепотом объяснил ситуацию и назвал сумму.

Раздались горестные стоны, но Дионисий стукнул кулаком по столу и снова призвал к тишине.

— Деньги надо собрать. Каждому и быстро. Но главное, — подытожил он, — ни одна живая душа не должна знать, что мы все эти годы не платили за электричество!

— Что ж, даже сестре сказать нельзя? — недоуменно переспросила баба Юля. — Она у меня юрист в банке, может, чего умного бы подсказала...

— Никому! — отрезал Дионисий. — А то сама не знаешь, как в жизни бывает! Ты — сестре, сестра — мужу, муж — начальнику, начальник — любовнице, любовница — дочке, дочка — жучке, жучка в интернете гавкнула, и завтра Моснерго в курсе.

— У моего брата нет интернета, — вдруг сказал Гамлет.

— Если мы не хотим потерять дом, — отец Дионисий обвел взглядом собравшихся, — то ни одна живая душа не должна знать. А пока постепенно собираем деньги.

* * *

Беда разразилась через два дня: утром к дому подъехал фургон, из него выскочили смуглые муниципальные рабочие. Они быстро установили абсолютно новые стеклопакеты и входную дверь самой последней модели — под горестные вопли бабы Юли.

Отец Дионисий связался с Валерой, тот хмуро выслушал новость и сообщил, что постарается выяснить ситуацию. Через час он перезвонил и сказал, что ситуация критическая: в Мосэнерго уже пронюхали, и все квартиры готовы передать подставным жильцам, которые их тут уже добровольно уступят под снос. Жилнадзор готовит акт. Акт должен быть подписан завтра, но Валерию удалось нажать через своих людей и договориться, чтобы акт задержали до понедельника. Есть четыре дня, и за это время должна быть собрана вся сумма.

Отец Дионисий устроил экстренное собрание и сообщил новость.

* * *

Прошло четыре дня. Все собрались на пятом этаже у Виолетты. Федюню снова поставили внизу караулить. Деньги нашлись у всех.

Бизнесмен Валерий, как и обещал, перечислил нужную сумму без проблем — прямо отцу Дионисию. Виолетта после беседы с дядей тоже сообщила, что нужная сумма у нее найдется. Отец Дионисий продал свой мотоцикл и взял в церкви кредит. Гамлет одолжил у брата. Таджикам помогла диаспора. Удальцовым пришлось продать свой недостроенный летний домик в дачном товариществе московских дальнобойщиков на 1001 километре. Супруги Рыковы обошли все рынки и магазины района, и с каждого постоянного клиента собрали штрафов на год вперед с просьбой войти в ситуацию. Всю эту сумму они потратили на взятку кому надо, тоже с просьбой войти в ситуацию, и получили возможность три дня поработать инспекторами дорожного движения. Работали супруги на шоссе без сна, еды и перерывов, умудрились оштрафовать даже Удальцова и Лешу Пичулю, правда, чисто символически, и в итоге собрали вдвое больше, чем нужно, но заработали нервное истощение. Лишь баба Юля, как выяснилось, поступила умнее всех: просто взяла в банке ссуду под залог квартиры. Это всех сильно расстроило — фактически баба Юля отделалась дешевле всех и без риска.

— Ай, нехорошо поступила! — хмуро цокал языком Гамлет. — Нам ничего не сказала!

— Умная нашлась! — возмущенно кричала Акулина. — Нас по миру пустила, а сама умная, да?

— А я-то чего? — возмущенно отмахивалась баба Юля.

— Когда мы вместе, одной семьей, — выговаривал злой и трезвый Удальцов, — друг за друга как братья кровные, тогда все нам и удавалось. А ежели щас начали каждый за себя как скоты поганые жадные, то пиши пропало.

— За... такое... почки... отбивают... — истощенно шептали супруги Рыковы.

— Тихо, тихо! — громко проорал отец Дионисий, в миру Леша Пичуля. — Вы лучше скажите, где наши студенты, Митя и Артур?

Все недоуменно замолчали.

— Я щас схожу за ними. — Дальнобойщик Удальцов угрожающе поднялся и вышел.

— Только без экстремизма! — погрозил вслед пальцем отец Дионисий.

Вскоре Удальцов вернулся, хмуро толкая впереди себя Митю и Артура. Те были слегка удивлены, но держались с достоинством.

— Объясняйтесь, — пробасил Удальцов, выпуская студентов в центр собрания.

— Его зовут Абрам Ильич, ему девяносто два года и он давно живет в Израиле, — сообщил Митя. — Мы туда высылаем квартплату.

— Деньги принесли? — прямо спросил Удальцов.

— Ты мужик, возьми себя в руки, — не выдержал Артур. — Что за тон? Мы что, нанялись ваши проблемы решать? Мы здесь всего лишь угол снимали.

— Уже нашли другую квартиру, — вставил Митя.

— Да я вас, пидарасов... — Удальцов угрожающе поднял руки, но отец Дионисий остановил его.

— А они пидарасы? — Баба Юля, высунув язык, с любопытством оглядела Митю, а затем Артура.

— Ясное дело, если вместе живут! — прогудел Удальцов.

— Гамлет с овчаркой живет, — фыркнул Митя.

— Что ты сказал, повтори? — насторожился Гамлет и зашевелил бровями.

— Тихо, тихо, тихо!!! — закричал отец Дионисий. — Что за бардак, прости Господи? Мы здесь для этого собрались, что ли? Митя, Артур, у вас есть его номер? Вы ему сообщили?

— Звонили сегодня... — кивнул Артур. — Глухо.

— Не дозвонились?

— Почему, дозвонились. Но только Абрам Ильич из ума выжил. В маразме полном и ничего не соображает.

— А что он сказал-то?

— Сказал, что пойдет посоветуется с калькулятором, и чтобы мы перезвонили через пять минут.

— И чего вы?

— Перезвонили.

— А он?

— Ответил, что этих денег у него нет, а если он возьмет их под десять процентов годовых, то это начнет окупаться только через тринадцать лет сдавания квартиры студентам, причем если за это время ничего в мире не изменится. Но в тревоге за мир он тринадцать лет не протянет, а поэтому хрен с ней, с квартирой.

— То есть как это — хрен? — возмутилась Акулина. — Пусть тогда срочно нам подарит!

— Мы так и сказали.

— А он?

— Ответил, что идея срочно подарить квартиру студентам после идиотского звонка среди ночи смешит даже калькулятор.

— Вот как... И на этом повесил трубку?

— В общем, да. Еще сказал, что шутка глупая для первого апреля.

— А что, сегодня действительно первое апреля? — заволновалась Акулина.

— Век воли не видать! — уверенно подтвердил Федюня, просунув голову в дверь.

— А ну... я кому... велел внизу... на шухере... выпорю... по почкам... — истощенно прошипел Рыков-старший, и Федюня мигом исчез.

— Подвел ты нас, Абрам Ильич... — задумчиво вздохнул отец Дионисий. — Деньги-то надо сдать сегодня, а если чьей-то доли не будет, отключат дом. Надо заплатить за старика.

— Вот ведь иуда грешная! — выразил общую мысль Удальцов.

Все хором зашумели, но как-то ни о чем и без толку.

— Пусть студенты платят! Они тут живут, им и платить! — кричал Удальцов.

Митя и Артур переглянулись.

— Счастливо оставаться, — кивнул Артур. — Мы что, больные что ли, за чужую квартиру выкуп платить?

— Куда это вы? — насторожился Удальцов.

— Вещи собирать и в Чертаново. — Оба вышли.

Снова раздался шум.

— А вот пускай Валерий заплатит, он олигарх, у него денег куча! — вдруг раздался голос бабы Юли.

Видеофон на стене ожил и на экране появился Валерий, потягивающий коктейль в шезлонге.

— Не олигарх, а бизнесмен, — рассудительно поправил Валерий, и по его медленно нарастающему тону становилось понятно, что он не на шутку обиделся. — А бизнесменом я стал именно потому, что не швыряю денег попусту. И лично мне квартира в вашем гадюшнике вообще рогом не уперлась, потому что у меня один особняк на Рублевке, другой в Таиланде, и две комнаты в будущем офисе у меня проплачены на всякий случай. А с бл...ми раз в месяц мне и в сауну не западло завалиться.

На этом видеофон погас.

— Видали? — кивнул Удальцов и прицельно плюнул в видеофон.

Акулина шагнула вперед и указала пальцем на Виолетту.

— Тогда пускай Виолетта платит, у нее самая большая квартира! И вообще это дом ее дяди!

— Я что здесь, одна что ли живу? — с достоинством возразила Виолетта. — Мой дядя сконфигурировал много тысяч домов, и я найду, где поселиться в случае чего. Без хамов и прихлебал!

— Как ты меня назвала, сучка? — вскинулась Акулина.

— Тихо! — рявкнул отец Дионисий, уже потеряв свою степенность. — Скидываться будем по-божески: с каждого поровну.

— Ишь, мы какие умные! — всплеснула руками баба Юля. — Чтоб я свои кровные деньги за старого гада выложила? Чтоб он бесплатно остался в нашем доме, сдавал квартиру студентам и деньги греб?

Отец Дионисий снова поднял руку, но ничего сказать не успел. Удальцов шагнул вперед, оглянулся на жену и решительно рубанул рукой воздух.

— Значит так! — сказал он с нажимом. — Гори оно огнем, но я за старого хрыча ни гроша не выложу!

— Так это только сегодня! Он же отдаст потом! — попытался урезонить отец Дионисий.

— Кто это сказал? — обернулся Удальцов и выдвинул челюсть. — А если не отдаст? А ведь в суд не пойдешь, не докажешь потом!

— Я не буду! — поддержала баба Юля. — Даже если б у меня и было!

— Я объясню, — продолжил Удальцов, прижимая ладонь к груди и поворачиваясь к отцу Дионисию. — Мне ж не денег жалко, гори оно огнем! Это старому хрычу денег жалко, а я не из таких! Мне жалко, если на мои кровные этот хрыч в нашем доме останется прописан! Мы бегаем, горбатимся, пашем — все, даже чурки! Мы все вместе, заодно! Правильно, Акулина? И все для того, чтоб какая-то сволочь сидела в Израиле, ничего не делала, ни копейки не вложила, и осталась в нашем доме?!

Вдруг без единого слова поднялась в полном составе и вышла семья таджиков.

— Братья! — вскричал отец Дионисий. — Вы с ума сошли, братья? Виолетта! Валера! Валера-а-а!!! Гамлет, может, сделаем еще одну передачу?!...

* * *

Если идти по Лавринской набережной вдоль реки, прямо напротив Кремля возвышается блестящая стрела восьмидесятиэтажного офисного центра. На фасаде справа от проходной вертушки висит табличка: «На этом месте жил и работал академик Е.Б.Формысло, основоположник конфигурационной архитектуры. Здание номер 2.»

2002-2006

Леонид Каганов, 2003

ХОМКА

Стасик вращал карандаш долго. Резинка натягивалась, скручиваясь в штопор, а затем появился и первый барашек. Руки устали. Сосед по парте, вредный толстяк Женя Попов, искоса наблюдал за приготовлениями. «Если сейчас зачешется нос, — подумал Стасик, — я никак не смогу его почесать». В тот же миг нос действительно жутко зачесался. Но приходилось терпеть и крутить карандаш, придерживая свободной рукой линейку. Нос чесался нестерпимо. «А вот Майор Богдамир бы вытерпел!» — думал Стасик, сжимая зубы. Когда Ольга Дмитриевна перешла к разбору третьей задачи, резинка уже целиком покрылась барашками, и катапульта была готова.

— Подержи линейку минуточку, — шепнул Стасик.

— Чтоб вместе с тобой выгнали? — Женя отвернулся.

— На перемене в лобешник получишь, — пригрозил Стасик.

Женя Попов ничего не ответил. Пришлось прибегнуть к шантажу.

— Скажу Ольге Дмитриевне, что ты копался в ее столе...

— Я не копался! — возмутился Женя Попов.

— А я скажу, что копался.

— Так нечестно!

— Зато интересно.

На Женю Попова было жалко смотреть. Но все-таки он еще колебался. Тогда Стасик набрал в легкие воздуха и поднял подбородок, словно собираясь привстать за партой и сделать громкое заявление. Это подействовало.

— Где подержать? — торопливо прошептал Женя.

Стасик кивнул на свободный конец линейки. Женя воровато оглянулся на Ольгу Дмитриевну, заливающуюся соловьем у доски, отодвинул перо с планшетом и прижал линейку локтем. Теперь можно было отпустить пальцы и почесать нос. Стасик нагнулся под парту и вытащил из ранца хомку. Словно чувствуя неладное, хомка тревожно водил пушистым носиком и шевелил всеми своими лапами. Стасик аккуратно посадил его в бумажную корзинку катапульты. Хомка не сопротивлялся.

— Руженко, ты чем занят? — недовольно гаркнула Ольга Дмитриевна, всматриваясь в дальний угол класса.

— Записываю, — торопливо сказал Стасик.

— Что ты там записываешь? — проскрипела Ольга Дмитриевна самым противным тоном, каким только умела. — Ты решил уравнение?

— Решаю...

— Выходи и решай на доске!

Стасик посмотрел на Женю, виновато пожал плечами и отправился к доске. Женя остался за партой, не в силах пошевельнуться. Локоть его держал взведенную катапульту. В глазах застыло страдание.

На экранной доске красовались развалины уравнения. Стасик взял из рук учительницы еще теплый магнитный маркер и остановился в нерешительности.

— Где у нас переменная? — проскрипела Ольга Дмитриевна.

Стасик нерешительно ткнул маркером в нижнюю строчку.

— Руженко, я тебя оставлю на второй год! Покажи мне числитель?

Стасик замялся, указал на верхнюю часть строки, но по брезгливому лицу Ольги Дмитриевны понял, что снова не угадал.

— Кто поможет? — проскрипела Ольга Дмитриевна, оглядывая притихший класс. — Сосед поможет. Попов?

— Числитель справа! — испуганно сказал Женя Попов.

— Для ответа положено вставать!

— Извините, — пробормотал Женя, но не встал. — Числитель справа, икс минус тридцать два...

— А ну встань, когда разговариваешь с педагогом!!! — рассвирепела Ольга Дмитриевна.

Все обернулись на Женю, и наступила тишина. Женя вздохнул и медленно, обреченно поднялся. Освободившаяся линейка со свистом распрямилась и завибрировала с дробным стуком. Хомка взмыл под потолок, перелетел через весь класс, с размаху хлопнулся в тяжелую штору и повис на ней под самым потолком, испуганно уцепившись всеми шестью лапками. Примерно так и планировал Стасик, но не в такой же момент... В солнечных лучах вокруг шторы закружились пылинки. Хомка глянул вниз и заверещал. Под ним на шторе расползалось мокрое пятнышко — видимо, от страха. Класс взорвался хохотом.

Ольге Дмитриевне пришлось трижды стукнуть указкой, прежде чем наступила тишина.

— Попов, забирай своего хомку, собирай вещи и вон за дверь! — рявкнула она.

Повисла напряженная пауза. Стасик потупился. Ему вдруг представился Майор Богдамир — суровый и нахмуренный. Одна могучая ладонь была картинно заведена за спину, другая крепко сжимала рифленую рукоять атомного нагана, висящего на поясе. Воротник скафандра был небрежно распахнут, обнажая могучую жилистую шею. Глаза-лазеры сверлили курточку Стасика, пуговицы плавились и капали на линолеум. «Я Майор Богдамир, часовой Галактики! — прохрипел Майор Богдамир, — А ты трус и мерзавец! Ты хуже злодея Пакстера!» Видение исчезло. Стасику было очень стыдно. Он вздохнул и поднял голову.

— Ольга Дмитриевна, это сделал я! Это мой хомка.

— Значит, оба вон за дверь! — с той же интонацией рявкнула Ольга Дмитриевна. — Руженко — завтра с родителями. А со следующего урока я тебя пересажу. Ты будешь сидеть... — она оглядела класс, — будешь сидеть с Перепелых!

— С девчонкой я сидеть не буду, — твердо заявил Стасик.

Анна-Мария Перепелых фыркнула, гневно качнув челкой. Всем своим видом она показывала, как ей отвратительна мысль сидеть за одной партой с Руженко.

— Руженко, ты еще здесь?! — Ольга Дмитриевна смерила его взглядом, словно только сейчас заметив. — Собрал вещи и вон из класса!

* * *

Стасик отодвинул свой стул как можно дальше, сел вполоборота и первую половину урока демонстративно глядел в другую сторону. Анна-Мария тоже его не замечала. Но делать было нечего. Поэтому Стасик все-таки сел ровно, взял линейку и положил ее поперек парты.

— Это граница, — сказал он. — Здесь моя территория. Там — твоя.

— И подавись. — Анна-Мария копошилась в небольшой коробочке и не обращала на Стасика никакого внимания.

— Граница охраняется! — предупредил Стасик. — Зайдешь на мою территорию — щелбан!

— Чего ко мне пристал, влюбился, что ли? — шикнула сквозь зубы Анна-Мария.

— Сама ты дура! — возмутился Стасик и снова надолго отвернулся.

Но вскоре ему наскучило сидеть без дела. Он искоса глянул на Анну-Марию и немного подвинул линейку в ее сторону. Та ничего не заметила — она копалась в коробочке. Стасик еще чуть-чуть подвинул линейку в глубь вражеской территории и снова выжидательно глянул на Анну-Марию. Только сейчас Стасик заметил, чем она занимается. Анна-Мария сосредоточенно разглядывала хомку внутри клетки-коробочки. Хомка был красивый — белое пузо, голубая шерстка, четыре лапки и два белых крыла, покрытых тонкими перышками.

— Он у тебя летает? — удивился Стасик.

Анна-Мария ничего не ответила. Она чесала мизинцем хомку между крыльями, а на глазах ее были слезы. Хомка вяло шевелил лапками и все норовил свернуться клубком, уткнувшись носом в пузо.

— Куклится, — убежденно констатировал Стасик. — Вон сонный какой!

— Ему всего два месяца! — всхлипнула Анна-Мария.

— Иногда они куклятся раньше, — сообщил Стасик с видом знатока.

Анна-Мария тихо вздохнула, закрыла коробочку и уронила голову на руки.

— Куклится! Куклится! Куклится! — поехидничал Стасик. — Дашь скушать? Или сама съешь?

Анна-Мария тихо подергивалась, и Стасик понял, что она плачет.

— Ну ладно, ладно тебе... — сказал он примирительно. — Подумаешь, хомка. Еще сделаешь.

Анна-Мария подняла голову. Сквозь челку смотрели заплаканные глаза.

— Больше такого никогда не получится! — всхлипнула она. — Я код не сохранила!

Настал миг триумфа. Стасик гордо выпрямился, прищурился и произнес, стараясь подражать Майору Богдамиру:

— Не бойся, ты со мной! Я подберу тебе код!

— Как? — Глаза посмотрели из-под челки с надеждой.

— Запросто, — кивнул Стасик. — Увидишь.

— Как?

— Возьму у хомки капельку слюны и запихну в инкубатор. В слюне плавают клетки этого... эпителия. В каждой клетке — код.

— Так не получится!

— Это на твоем не получится. А на моем получится!

— У меня инкубатор седьмого поколения! — обиделась Анна-Мария. — Мне папа привез из Кореи!

— Вот потому и не получится, — усмехнулся Стасик.

— Руженко! — рявкнула Ольга Дмитриевна. — Ты и здесь отвлекаешься? Перепелых, прекрати с ним разговаривать! Воркуют как два голубя на скамейке!

Класс захихикал.

— Жених и невеста! — раздалось с дальнего ряда.

Раздался новый взрыв хохота.

— Сейчас детей нарожают!

Снова грохнул хохот. Стасик почувствовал, как багровеют уши. Он был готов провалиться сквозь землю.

— Попов, закрой свой поганый рот! — Ольга Дмитриевна яростно постучала указкой. — Я никого здесь не держу! Кому неинтересно — могут выйти из класса. К директору!

Снова воцарилась тишина. И в тишине прищуренный взгляд Ольги Дмитриевны еще долго ползал по классу — как лазерный прицел на атомном нагане Майора Богдамира. Убедившись, что дисциплина восстановлена, Ольга Дмитриевна повернулась к доске и заскрипела магнитным маркером.

«Ты правда сможешь сделать такого же хомку?» — написала Анна-Мария на своем планшете и подвинула его Стасику.

Тот гордо выпрямился и написал: «Все могу!!!»

«А можешь сделать, чтобы он не куклился через три месяца?»

«Могу!!!»

«Как??? Научи!!!»

«Потом!!! Она на нас смотрит!!!»

— Перепелых и Руженко! Что вы там планшетами меняетесь? — загрохотало у доски. — Руженко, встань и повтори, о чем я сейчас рассказывала?

* * *

Из школы они вышли вместе. Стасик бегал вокруг Анны-Марии и пинал пластиковую бутылку от минералки.

— Я космический ниндзя Майор Богдамир! — кричал он. — Бдыщ! Бдыщ! Бдыщ!

— Прекрати скакать, — морщилась Анна-Мария. — Ты правда можешь сделать бессмертного хомку?

— Я владыка добра, Майор Богдамир! — кивнул Стасик. — Я всегда там, где меня кликают о помощи! Пара пустяков! Скачиваешь из сети свежую прошивку для инкубатора — и делов!

— А где скачиваешь?

— А места надо знать!

— И для моего инкубатора тоже есть?

— Это надо разбира-а-аться... — важно произнес Стасик с интонациями отца.

— Поможешь?

Стасик пожал плечами, размахнулся и пнул бутылку далеко вперед по дорожке.

— Я — Майор Богдамир, дистрибьютор добра, — повторил он. — Я всегда там, где меня кликают о помощи!

— Мне не нравится сериал про Богдамира, — поморщилась Анна-Мария. — Мне нравится про фею Элизабет.

— Фея Элизабет дура и поет нудные песни! — тут же заявил Стасик.

— Сам дурак, — огрызнулась Анна-Мария.

Они пошли молча и дошли до самых гаражей. Вдруг из щели наперерез выскочил Женя Попов со своими друзьями — веснушчатым Белкиным и рослым второгодником Кузей. Стасик и Анна-Мария остановились.

— Тю! — сказал Кузя с деланным удивлением. — Жених и невеста!

— Сам жених и невеста! — обиделась Анна-Мария. — Уже поболтать нельзя!

— Тише, пацаны, они сейчас поцелуются! — предположил Женя.

— И детей нарожают! — захохотал Белкин, дурашливо помахивая ранцем.

— Попов, а в лобешник? — грозно спросил Стасик, обращаясь только к Жене.

— Рискни, — ухмыльнулся Попов, но на всякий случай оглянулся на Кузю и Белкина.

Кузя и Белкин вразвалочку подошли ближе и обступили парочку с обеих сторон.

— Бежим быстрей! — Анна-Мария дернула Стасика за рукав, но тот медленно покачал головой.

— Майор Богдамир не умеет отступать! — сказал он гордо.

— Иди домой, Перепелых, — мотнул головой Женя. — У нас к Руженко разговор. Охамел, Руженко?

Он размахнулся и ткнул Стасика в плечо. Стасик отлетел на метр и упал на одну коленку. Женя подошел ближе. За ним подтянулись Кузя и Белкин.

— Ну что, Руженко, кому ты здесь в лобешник дать собирался?

Стасик медленно поднялся, вынимая руку из-за пазухи. Из сжатого кулака торчала мордочка хомки. Стасик слегка сжал кулак, и хомка заверещал, обнажая два острых зуба.

— А ну стоять!!! — неожиданно рявкнул Стасик. — Подойти сюда!!!

Женя Попов вздрогнул.

— Пацаны, он нас своим хомкой пугает! — захохотал Белкин, но под суровым взглядом Стасика умолк.

— А ну подойди! — зашипел Стасик, надвигаясь на Женю и размахивая сжатым кулаком. — У моего хомки зубы от болотной гадюки! Три часа кровавого поноса, судороги и смерть!

Ноги Жени чуть подогнулись, он остолбенело раскрыл рот и как завороженный следил за раскачивающимся кулаком, из которого торчали два белых зуба. Ему даже казалось, что с них во все стороны капает яд. Быстрее всех среагировал Белкин.

— Пацаны, тикай! — сдавленно крикнул он и первым бросился в щель между гаражами.

Следом метнулся Кузя. Женя наконец пришел в себя, развернулся, вытянул вперед руки и с жалобным воем бросился за друзьями.

Стасик мстительно посмотрел им вслед, разжал кулак и подул на хомку, разглаживая шерстку. Бережно сунул его за пазуху и только тогда оглянулся на Анну-Марию. В ее глазах светилось неподдельное восхищение.

— Я Майор Богдамир, часовой галактики, — напомнил Стасик, почесывая ушибленную коленку. — Бдыщ! Бдыщ! Бдыщ!

И они пошли дальше.

— А ты его не боишься носить в кармане? — наконец произнесла Анна-Мария.

— В смысле?

— Ну, он тебя не укусит? Ядовитыми зубами?

— У него обычные, крысиные. Это я наврал... — нехотя объяснил Стасик и, видя недоуменный взгляд Анны-Марии, пояснил: — Я прошлому хомке по правде хотел от гадюки сделать! Даже скачал из сети генокод. Потом думаю — что я, больной?

* * *

Инкубатор седьмого поколения поражал великолепием — черная полусфера, напоминающая перевернутый котелок, блестела новеньким пластиком. По переднему краю тянулась вереница кнопок, а над ними располагался даже экранчик для непонятных цифр.

— Обалдеть! — сказал Стасик, подходя к компьютерному столику и восхищенно прикасаясь пальцем к черной полусфере.

— Седьмого поколения, — напомнила Анна-Мария и махнула рукой в сторону детской. — Пойдем, покажу своих хомок? У меня их двадцать три! И с крыльями, и с жабрами, и с рожками, и...

— Инструкция есть? — перебил Стасик, не сводя глаз с инкубатора.

— Есть. — Анна-Мария привстала на цыпочках, развернулась и начала копаться в шкафу. — И на английском, и на китайском...

— Совсем новый... — восхищенно вздохнул Стасик и подковырнул ногтем целлофановый квадратик пленки, закрывающей экранчик.

— Ай! Что ты делаешь?! — взвизгнула Анна-Мария. — Приклей на место!

— Уже не приклеится. Ты его что, продавать собралась?

— Дурак! — взвизгнула Анна-Мария. — Испортил!

— Мой инкубатор вообще без экранчика и без кнопок. И ничего, пашет!

— Ты испортил! — топнула ногой Анна-Мария.

— Не испортил, а подготовил к серьезной работе, — строго сказал Стасик и протянул ей квадратик пленки. — Спрячь, если так надо.

Анна-Мария долго разглядывала пленочный квадратик, а затем бережно засунула в карман кофты. Стасик тем временем сосредоточенно листал инструкцию.

— Ну, не знаю, что тут за седьмое поколение, — проворчал он наконец. — По-моему, ничем от моего не отличается...

— Отличается! — топнула ногой Анна-Мария. — Отличается, отличается!

— И чем отличается?

— Всем отличается!

— Ты ж мой не видала?

— Все равно отличается! У моего кнопок больше!

— На фиг они нужны? Температуру инкубации руками регулировать? Так ее надо из компа выставить один раз и забыть!

— У моего объем камеры два килограмма!

— И подумаешь! — сказал Стасик огорченно. — А смысл? Страусиные яйца закладывать будешь?

— И буду! — сказала Анна-Мария.

— Ну и на здоровье, — сказал Стасик примирительно. — Давай в Сеть залезем, поищем к нему прошивку!

— Папа не разрешает включать комп.

— Чего-о-о? — удивился Стасик. — Это разве не твой комп?

— Не мой. Папин.

— Комп папин, а приставка к нему — твоя?

— Инкубатор тоже папин... — потупилась Анна-Мария.

— В лобешник такому папе, — сказал Стасик.

— Не смей так говорить! — обиделась Анна-Мария. — Мой папа хороший!

— На большой мешок похожий!

— Не смей так говорить! — Анна-Мария гневно топнула ножкой. — Папа сказал, когда мне будет десять лет, он разрешит пользоваться компом.

— Десять лет? — изумился Стасик. — Это ж ты совсем старухой будешь!

— Не буду, не буду! — топнула Анна-Мария.

Стасик задумчиво цыкнул зубом.

— Ну и как хочешь. Я пошел, — буркнул он и поднялся, с тоской поглядывая на аппарат. — Моделируй своих хомок со своим папочкой...

— Подожди! — схватила его за рукав Анна-Мария. — Давай просто подождем папу?

— И вместе с папой будем качать пиратские прошивки?

— А они пиратские?! — В глазах Анны-Марии мелькнуло страшное разочарование.

— Нет, знаешь, школьные!

Стасик высунул язык и скорчил такую рожу, что Анна-Мария поняла: прошивки не просто пиратские, а самые настоящие бандитские, за которые взрослых людей сажают в тюрьму или в монастырь, а потом рассказывают об этом в вечерних новостях. Она беспомощно посмотрела на инкубатор, затем на Стасика, затем снова на инкубатор.

— А тебе точно нет десяти лет? — спросила она с надеждой.

— Я тебе не Кузя! — обиделся Стасик.

— Я обещала папе не включать без него комп... — опустила глаза Анна-Мария и всхлипнула, но тут ее озарило, и она снова ухватила Стасика за рукав. — Слушай! Мне восемь и тебе восемь, значит, нам вдвоем — шестнадцать, да?

* * *

Стасик уткнулся в экран, отключился от действительности и перестал замечать Анну-Марию. От нечего делать она ходила по комнате, носила туда-сюда своих хомок, иногда задавала Стасику вопросы, но ответы получала невразумительные, и это ее злило.

— Можешь ты ответить, как человек?! — крикнула она наконец и топнула ножкой.

— Что? — Стасик оторвался от экрана.

— Я спрашиваю — почему хомки живут только три месяца?

— У них такая генетическая программа... — пробормотал Стасик, не поворачиваясь и сосредоточенно нажимая на кнопки. — У людей восемьдесят лет... у кошек пятнадцать... у хомок три месяца...

— А почему?

— Чтоб не надоедали. Чтоб заводить новых. Это ж детская игрушка.

— Но они живые!

— Живая детская игрушка, — Стасик пожал плечами. — Конструктор.

— А зачем они превращаются в шоколадный батончик, когда куклятся?

— Метаморфоза у них такая. На пиратской прошивке можно отключить, если хочешь. Будет вонючий трупик.

— Но почему в батончик-то?

— Чтоб съесть его было вкусно.

— Зачем съесть?

— Чтоб дети спокойно относились к жизни и смерти.

— Зачем относились?

— Что ты ко мне пристала? — обернулся Стасик рассерженно. — Что я тебе, психолог школьный?

— Я думала, ты все знаешь... — Анна-Мария надула губки.

— Ну... — смутился Стасик. — Ну и знаю. А чего приставать-то?

— Ты нашел пиратскую прошивку?

— Нашел, качается. Только она сама не заработает, там защита на твоей модели. Пишут, что надо инкубатор развинтить и перемычку там одну оторвать.

— Ай! — подпрыгнула Анна-Мария. — Папа нас точно убьет!

— А он ничего не узнает.

— Давай я выйду из комнаты и не буду знать, что ты там делаешь, — решила Анна-Мария.

— Давай, — кивнул Стасик. — Я тебя позову, когда соберу обратно. Только принеси мне отвертку плоскую.

— Какую?

— Ну или ножик с кухни!

— Слушай, а ты его точно не сломаешь?

Стасик смерил ее взглядом.

— Я Майор Богдамир, владыка орбиты! — напомнил он.

* * *

Анна-Мария распахнула коробочку-клетку, и оттуда ей на руки выкатилось небольшое яйцо, поросшее голубым мехом. Анна-Мария повертела его со всех сторон, но оно было сплошным — ни намека на голову, лапки или хвост.

— Ну все, опоздали, — сказал Стасик, глянув через ее плечо. — Окуклился. Они за три часа куклятся. К утру будет шоколадка...

Анна-Мария всхлипнула, закрыла глаза рукавом и мелко затряслась.

— И... — рыдала она. — И что... Никак?

— Никак, — подтвердил Стасик. — У него теперь рта нет, слюны нет, крови нет, где ж клеточку взять?

— А если его разре-е-е-езать... — предложила Анна-Мария сквозь слезы.

— Он пока не шоколадка, ему будет больно, — покачал головой Стасик. — Я одного такого резал, он дергался.

Анна-Мария еще сильнее уткнулась в рукав и зарыдала.

— Ну, ну, плакса! — Стасик потряс ее за плечи. — Перестань!

— А-а-а-а-а... Все зря-я-я-я... — рыдала Анна-Мария.

— Перестань, перестань! — убежденно повторил Стасик. — У тебя инкубатор на два кило, можно хоть слоненка вырастить!

Анна-Мария замерла и оторвала от глаз зареванный рукав.

— Слоненка? — Глаза ее заблестели. — Ай! Настоящего слоненка? Чтоб на нем в школу ездить?

Стасик задумчиво покосился на инкубатор.

— Совсем большого слоненка — не знаю... — сказал он с сомнением. — Это надо разбира-а-аться... С двух килограмм мы его не выходим, помрет... Хотя, если запрограммировать скоростной рост...

— Ну во-о-о-т... — захныкала Анна-Мария.

— Ослика маленького можно вырастить — сто процентов. Только слюну найти. Собачку можно. Дракончика я видел в сети классного в одном месте, уже готового. Можно код скачать, только это долго качать.

— Дракончика? А еще кого можно?

Стасик засунул в рот палец и крепко задумался. Анна-Мария смотрела на него с нетерпением. Наконец Стасик вытащил палец, рассеянно взглянул на него, а затем вытер о кресло.

— Человечка можно.

— Человечка? — Анна-Мария радостно взмахнула ресницами. — Настоящего?

— Нет, пластмассового! — Стасик высунул язык и скорчил рожу.

— Хочу человечка! — взвизгнула Анна-Мария. — Прикинь, у нас будет свой собственный человечек!

— А запросто! — сказал Стасик. — Если памяти в компе хватит. Я тебе уже новый геном-редактор скачал, версия шесть ноль!

— Только, чур, он будет общий, наш человечек! — строго сказала Анна-Мария.

— Общий, — согласился Стасик.

— Девочка! Чтоб она была как фея Элизабет!

— Бэ-э-э-э... — Стасик поморщился и изобразил, как его тошнит. — Если уж делать, то солдата! Чтоб он был как Майор Богдамир — ноги-сопла, глаза-лазеры! Вот только как сделать глаза-лазеры?

— Элизабет! Элизабет! — закричала Анна-Мария и захлопала в ладоши. — Мы ее оденем в платье, а она на меня так посмотрит глазками: хлоп-хлоп-хлоп! Хлоп-хлоп-хлоп глазками! А я ей скажу — что за де-е-евочка такая? А она мне...

— Вместо глаз — лазеры, — твердо заявил Стасик. — Это будет храбрец! У него будет красный плащ-скафандр, и он будет командовать звездолетами!

— Не будет! Не будет командовать! — топнула Анна-Мария.

Стасик смерил ее строгим взглядом.

— Тогда жди папу! — он откинулся в кресле, болтая ногой.

— Противный! Противный! — Анна-Мария пнула кресло и горько заплакала.

Стасик закатил глаза, понимающе пожал плечами, будто сверху на него глядел Майор Богдамир, и повернулся к Анне-Марии.

— Ладно, ладно, не хнычь, — сказал он, тяжело вздохнув. — Сделаем девочку. Уступаю!

Анна-Мария посмотрела на него счастливыми, мокрыми глазами и еще раз хлюпнула носом.

— Уступаю! — повторил Стасик и покровительственно махнул рукой.

— Ну, если ты так хочешь... — сказала Анна-Мария. — Если ты так хочешь, то я тоже уступаю. Давай по-твоему. Сначала мальчика.

— А давай, чтоб по-честному, бросим карточку? — предложил Стасик.

— Давай! — Она порылась в ящике и нашла старую мамину карточку.

— Если штрих-код, то мальчик, — сказал Стасик. — Глаза-лазеры!

— А если герб банка, то фея Элизабет! — Анна-Мария подкинула карточку к самому потолку.

Они завороженно смотрели, как карточка, кружась, пикирует под диван.

— Мальчик! — радостно крикнула Анна-Мария из-под дивана.

— Круто! — кивнул Стасик. — Тащи яйцо, плевать в него буду!

— А почему ты? — обиделась Анна-Мария. — Я тоже хочу плевать!

— Потому что нам нужны гены мальчика, — объяснил Стасик.

— Так нечестно! — топнула Анна-Мария. — Мы договаривались, что человечек будет общий!

— Как же общий-то? — задумался Стасик. — Общий никак не получится...

— А как же у родителей общие дети рождаются?

— Не знаю, — честно сказал Стасик. — У папы сыновья рождаются, у мамы — дочки.

— Все дети рождаются у мамы из живота! — назидательно сообщила Анна-Мария. — Там у нее инкубатор.

Стасик с сомнением посмотрел на черную полусферу и покачал головой.

— Сто процентов! — уверенно сказала Анна-Мария. — Инкубатор у мамы.

— Мне мама когда-то говорила, что детей находят в Яндексе...

— А это где?

— Не знаю. По-моему, бред.

— Бред! — подтвердила Анна-Мария. — Инкубатор у мамы. Сто процентов.

— А откуда тогда сыновья? — ехидно поинтересовался Стасик.

— Наверно, папа в маму плюет, пока они целуются, — предположила Анна-Мария.

— Точно! — Стасик хлопнул себя ладонью по лбу. — Я в кино видел, как они губами складываются и стоят так!

— Как-то это противно... — поморщилась Анна-Мария.

— Пакость, — согласился Стасик. — Но мы сделаем по-нормальному. Ты плюнешь, и мы отсканируем твой генокод. А потом я плюну, и отсканируем мой. А потом мы их сложим.

— Это как?

— Я вспомнил. В геном-редакторе есть фильтр для сведения мужского и женского кода. А я-то думал: на фига он нужен?

— Круто! — Анна-Мария захлопала в ладоши и побежала к холодильнику за яйцом.

Вернулась она из кухни разочарованная.

— Нету! Кончились хомкины яйца! — захныкала она.

— Что, даже куриных нет?

— А разве куриные годятся? — удивилась Анна-Мария.

— А ты думала, хомкины яйца — это не куриные? Это тоже куриные, только обработанные специально от микробов и раскрашенные. И стоят дорого. И коробки у них фирменные.

— А хомка вырастет из куриного?

— Хомка вырастет из любого. Важно скачать из сети правильную прошивку без запретов. Только выбери яйцо побольше. У тебя от обычных кур или есть модифицированные?

— Есть куриные-экстра! Килограммовые, для салата! — кивнула Анна-Мария.

— Во, самый раз! Нужно три яйца: одно большое — для ребенка, а два можно обычных — их сварить вкрутую.

— Зачем? — удивилась Анна-Мария.

— Мы их разрежем, плюнем в середину и подставим в гнездо инкубатора на считывание. Без яйца он не будет ничего считывать, там защита стоит. Дура-техника.

— Ясно! — кивнула Анна-Мария, побежала на кухню и оттуда донеслось: — Я хорошо умею варить яйца!

* * *

Подготовить генокод для человечка оказалось куда сложнее, чем думалось Стасику. Первая неприятность случилась, когда Стасик установил в инкубатор яйцо со своим плевком и попытался считать геном. Обычно это занимало не так уж много времени даже на таком слабеньком компе, как у Стасика, но тут, видно, код был сложнее. Геном-редактор надолго замер, и на экране кружился дубовый листок — машина работала. Стасик тревожно болтал ногой, оглядываясь по сторонам. Его что-то тревожило. Наконец взгляд упал на кабельную розетку, и тут чутье подсказало выдернуть шнур доступа в сеть.

— Зачем? — удивилась Анна-Мария.

— В кино видел, — буркнул Стасик.

На самом деле он и сам не мог объяснить, зачем отключился от Сети. Но тут обработка закончилась, комп яростно пискнул и выбросил на дисплей красное окошко с сообщением: «Эксперименты с геномом человека строго запрещены с Божьей помощью! О ваших действиях доложено в дежурную часть Объединенной Церкви!» Стасик многозначительно посмотрел на Анну-Марию и ехидно улыбнулся. Тут же вылетело новое сообщение: «Ошибка подключения к сети! Проверьте информационный кабель!» Стасик выключил наивный комп и включил заново. Пиратскую ломалку для геном-редактора он нашел в сети без особого труда, установил ее и снова считал свой генокод, отключив кабель. Но это уже было лишней предосторожностью, теперь геном-редактор не возражал.

Над сведением генокодов тоже пришлось поработать. Стасик изрядно полазил по сети, читая статьи о хромосомных механизмах. Наконец он нашел что искал: оказывается, пол живых существ регулировался специальной Y-хромосомой. Кто б мог подумать, обычные хомки были бесполые. Единственное, чего он не смог придумать — как встроить лазеры в глаза. После нескольких попыток ему удалось сделать костяные зрачки, но компьютер предупредил, что существо не сможет видеть. Стасик вернул все как было.

— Вот засада! — разозлился он. — Получается не воин, а тряпка какая-то... Давай хотя бы встроим ему зубы гадюки или гюрзы? Вот, я уже скачал код... — Стасик бойко пробежался по клавишам.

— С ума сошел? — Анна-Мария хлопнула его по руке. — Человечек может прикусить язык и умереть! Давай лучше сделаем ему крылышки! У нас в компе хранится код отличных белых крылышек. Когда мы с папой моделировали...

— Крылышки... Ну давай свои крылышки... — вяло покивал Стасик. — Не-а, смотри что пишет: «Потребуется серьезная переделка двигательного аппарата и нервной системы. Расчет займет девять часов. Начать расчет?»

— Девять часов?!

Стасик и Анна-Мария переглянулись. Ждать девять часов никому не хотелось.

— Ну, давай хотя бы сделаем звездочку на виске, как у феи Элизабет! — захныкала Анна Мария.

— Какая гадость, — поморщился Стасик, но запустил фильтр родимых пятен и начал рисовать звездочку.

— Кривая! Дай я! — оттолкнула его Анна Мария и сама села за клавиатуру.

Вскоре звездочка была готова. Стасик покрутил фигурку человечка, прилепил звездочку на лоб и снова покрутил со всех сторон.

— Пакость какая! — расстроился он и на глазах появились слезы, хотя за них и было стыдно перед Майором Богдамиром. — Мы же хотели сделать героя! А получается самый обычный человек из обычных генов!

— И совсем не обычных! — возразила Анна-Мария. — У нас тоже гены древних героев. Мама рассказывала, что мои предки были викингами.

— У них были глаза-лазеры? — оживился Стасик, шмыгнув носом.

— У них были корабли и большие железные ножи, они ими резали врагов.

— Круто! — кивнул Стасик с уважением. — А красный плащ-скафандр у них был?

— Сто процентов, — подтвердила Анна-Мария, немного подумав.

— А у меня предки славяне, — сказал Стасик. — Это герои?

— Конечно герои! Они сражались с викингами и ездили на конях.

— Коня мы сделаем, — кивнул Стасик и поморгал глазами, чтобы высохли слезы, пока никто не заметил. — Не проблема коня сделать.

В это время комп пискнул.

— Ура! — подпрыгнул Стасик и прочел вслух: — «Геном адаптирован для развития в инкубаторе. Программа развития — скоростная. Установите яйцо в инкубатор и нажмите любую клавишу для записи генома в яйцо».

Анна-Мария бросилась на кухню и принесла здоровенное куриное яйцо размером с большую грушу. Стасик собственноручно укрепил его в гнездо инкубации и опустил крышку. Генокод переписывался долго, на инкубаторе поочередно мигали лампочки — сканер не сразу нашел в яйце материнское ядро, а затем еще долго выжигал случайных бактерий. Наконец комп пискнул и выдал сообщение о старте инкубации.

— О-о-ой! — разочарованно протянула Анна-Мария. — Целых девять недель?! Это же вечность! Почему не шесть дней?

— Вообще я установил самый скоростной режим, — Стасик тоже был озадачен. — Наверно, скорее нельзя. Человечек ведь сложнее хомки. Может, в моем инкубаторе было бы скорее?

— Ну да, щас! — обиделась Анна-Мария. — У меня седьмого поколения!

— Слушай! — насторожился Стасик. — А твои родители не заметят, что инкубатор так долго занят?

— Если я не буду приставать к папе, он сам не сядет конструировать хомок. Вот только лампочки...

— Мы заклеим лампочки черной лентой, — предложил Стасик. — Папа не заметит.

* * *

Этого дня Стасик и Анна-Мария ждали с нетерпением. Анна-Мария рассказывала, что иногда из глубины инкубатора доносятся постукивания и шорохи, хотя она не уверена. И вот этот день настал. После школы Стасик и Анна-Мария сели возле инкубатора и начали ждать. Наконец инкубатор щелкнул, как тостер, и крышка его чуть приоткрылась. Изнутри повалил теплый кисловатый пар. Стасик подскочил к инкубатору, распахнул крышку и отшатнулся. Анна-Мария выглянула из-за его плеча, и лицо ее тоже изумленно вытянулось. На подстилке камеры в склизких обломках скорлупы лежал крохотный ребенок. Он дернулся, всхлипнул, забил ножками и пронзительно закричал.

— Как мерзко визжит! — поморщилась Анна-Мария, зажимая уши. — Хомки так не визжат!

— Ну какой же это геро-о-ой... — разочарованно протянул Стасик, брезгливо тыкая пальцем. — Голый, сморщенный, весь в складках. Где плащ-скафандр?

Ребенок пищал, захлебываясь и, видно, останавливаться не собирался.

— Может его покормить надо? — задумалась Анна-Мария.

Стасик взял с полочки пакет «Хомкинкорма», вытряс на ладонь горсть желтоватых крошек и начал сыпать на ребенка, стараясь попасть в открытый рот. Ребенок закашлялся и заверещал еще пронзительней.

— Что-то мы не учли, — пробормотал Стасик. — Что-то не учли. Сто процентов.

— Фу, мерзость, — поморщилась Анна-Мария. — Забери его к себе, а то мои родители придут скоро.

— К себе не могу, — покачал головой Стасик. — У меня бабка.

— Может, его отнести в зоопарк? — предложила Анна-Мария.

— Ага, тут-то нас из школы и выгонят!

— Думаешь, за это выгоняют? — Анна-Мария наморщила лоб. — Идея! Давай ему рот закроем и на чердак унесем? А ночью придумаем что делать? Ты сможешь ко мне ночью прийти?

— Смогу, наверно, — кивнул Стасик. — А чердак у вас не заперт?

* * *

Над городом висела большая луна — желтая и выпуклая, как глаз яичницы. Стасик снова выглянул из куста, свистнул и хотел было опять спрятаться, но тут на восьмом этаже приоткрылось окошко и высунулась знакомая челка. Анна-Мария помахала рукой и скрылась. А через минуту пискнул домофон подъезда — Анна-Мария открыла ему дверь. Стасик крадучись зашел в подъезд и поднялся на восьмой — вызывать лифт он побоялся.

Анна-Мария ждала его у квартиры. Поверх белой ночной рубашки она накинула зимнюю куртку, а на ногах у нее были шлепанцы.

— Что, так и пойдешь? — удивился Стасик.

— Если буду искать одежду, мама с папой проснутся. Пошли! — Анна-Мария решительно взяла его за руку, и они тихо зашагали вверх по лестнице.

Люк чердака был приоткрыт, стояла тишина. Из щели, сквозь клочья пыльной ваты и ржавые скобы, сочился теплый воздух, пахнущий летом, древесиной и голубями. Анна-Мария зажгла красный фонарик-светлячок, и они пролезли на чердак.

В дальнем углу стояла картонная коробка, и в ней на подстилке из мятых газет лежал ребенок. Глаза его были закрыты, а тельце в тусклом лунном свете казалось совсем синим. Анна-Мария посветила фонариком.

— Потрогай его! — сказала она шепотом.

— Сама потрогай! — прошептал Стасик.

— Боишься, что ли?

— Не знаю...

— Ну и потрогай!

Стасик осторожно склонился и положил палец на живот малыша. Живот был почти холодный.

— Может, укрыть его? — спросил Стасик. — Газетой?

— Он не умер? — Анна-Мария с любопытством осветила фонариком крохотное бледное личико. — Возьми его в руки!

— А чего я? — возмутился Стасик.

— Ну ты же у нас бесстрашный герой, Майор Богдамир?

Стасик шмыгнул носом, опасливо засунул ладони в коробку и вынул крохотное тельце.

— Дышит? — спросила Анна-Мария.

Стасик осторожно поднес тельце к уху.

— Не знаю, — сказал он. — Кажется, нет. Или дышит?

— Теплый? — Анна-Мария, не дожидаясь ответа, коснулась малыша ладошкой. — Чуть теплый. Смотри, смотри, кровь! Ему ногу голуби поклевали, бедный!

— Фу. — Стасик положил малыша в коробку и выпрямился. — Если он умер, то его надо закопать.

— А если не умер?

Стасик задумался. Анна-Мария оглянулась и подняла фонарик-светлячок.

— Идея! — сказала она. — Мы сейчас положим его на дощечку и пустим по реке! Так поступали викинги с погибшими. Он будет герой-викинг!

— Круто! — обрадовался Стасик.

* * *

Они стояли на гранитном парапете набережной, на ступеньках, спускающихся к самой воде. Стасик, вооружившись щепкой, сосредоточенно чистил дощечку от голубиных перьев. Дощечка была бурая и заляпанная, они нашли ее в глубине чердака. Анна-Мария держала на руках младенца. Стасик подумал, что вот так, в лунном свете, на фоне тихой воды канала, Анна-Мария очень хорошо смотрится — в белой ночной рубашке и пухлой куртке на плечах, с маленьким лысым человечком, прижатым к груди. На виске младенца темнела звездочка — не такая ровная, как рисовали, но вполне четкая.

— То мне кажется, что дышит... то не дышит, — задумчиво сказала Анна-Мария, тихонько опуская малыша на дощечку. — А как мы его назовем?

— Герой, — просто сказал Стасик, опуская дощечку на воду. — Наш герой.

— Классно. Пускай плывет. — Анна-Мария улыбнулась.

Дощечка мирно покачивалась на воде, и от этого казалось, что младенец тихонько шевелит ручками. Стасик наклонился над водой и собирался оттолкнуть дощечку, но Анна-Мария взяла его за рукав.

— Подожди! Так будет еще красивее! — Она размотала с запястья шнурок фонарика-светлячка, включила его и опустила на дощечку рядом с головой малыша.

— Отлично! — улыбнулся Стасик и оттолкнул дощечку.

Дощечка уплывала все дальше от берега, а Стасик и Анна-Мария стояли, взявшись за руки, и завороженно смотрели на сонную поверхность канала и на пропадающий вдалеке призрачный свет красного маячка.

— Ну что, по домам? — наконец облегченно улыбнулась Анна-Мария и поежилась.

— По домам, — кивнул Стасик. — Я провожу тебя.

Взявшись за руки, они поднялись по гранитным ступенькам, прошли по бульвару и углубились в переулки. Город был тих и пуст, лишь проехал мимо первый робот-подметальщик, гудя и мигая желтой лампой. Стасик и Анна-Мария шли молча, держась за руки и улыбаясь. Иногда останавливались и смотрели на луну, когда та появлялась в прорезях между зданиями.

Возле своего дома Анна-Мария повернулась к Стасику и серьезно посмотрела ему в глаза, мотнув челкой.

— Но мы же никому-никому об этом не скажем?

— Сто процентов не скажем, — подтвердил Стасик.

— Не горюй, — кивнула Анна-Мария. — Когда мы вырастем, то сделаем нового ребенка. Нашего героя!

— Сто процентов, — кивнул Стасик. — Или нашу фею.

Они еще немного постояли в неловкой тишине, а потом Анна-Мария неожиданно чмокнула его в щеку, развернулась и поскакала к подъезду. И Стасику это совсем не показалось стыдным. Может быть, потому, что никто не видел?

весна 2003, Москва

ОПАСИТИ

Никому не посоветую жить с Галей в одной квартире-студии площадью тринадцать квадратных метров в Монино, если ипотеку вам платить ещё девятнадцать лет и три месяца, а в разводе вы уже второй год. Как человек, Галя душевная и добрая. А как жена — ехидная и насмешливая. И с разводом ничего не поменялось, только стали друг друга называть на вы. Это, кстати, советую, это единственное спасает.

— Вот этот ничего, головастик... — вздыхала Галя, листая мобильник на своей половине дивана. — Прямо мой типаж. Вылитый вы, Матвей. Только моложе, умней и порядочней. А это значит, что у него денег еще меньше, с таким встречаться — чистый убыток. — Она со вздохом провела пальцем по экрану, смахивая. — А вот этот! Жеребец! Джигит! Алмаз диаспоры! Москву покорил со второго взгляда, меня с первого. Ну а толку? Ну, попьем мы кофе в «Точка и вкусно», потом повторим. И куда? К нему, в общежитие центра миграции? К себе же не приведешь, тут же — вы, Матвей...

— Галюнчик, а вы можете листать своё приложение про себя? Мне немножко мешает...

— ...работать? — с азартом спросила Галя. — Ах, скажите, скажите это наше с вами стоп-слово! Я вся горю! Мешает вам — что? Работать?

— Искать работу...

Галя театрально заломила руки и так застыла.

— Боже мой, — произнесла она наконец. — Бессердечная я сука. Четвертый год! Мешаю хорошему человеку! Искать работу!

— Вам, Галюнчик, в театральный надо было поступать. А не в педагогический.

— Ах, Матвей, Матвей, мы все совершали ошибки! — грудным сценическим басом произнесла она, включаясь в игру. — Что же мне теперь делать, Матвей?

— А вы, Галюнчик, спросите у чата GPT, — отмахнулся я.

За спиной стихло. Минуту я наслаждался тишиной, а потом все-таки обернулся посмотреть, что она там делает. Галя уткнулась в мобильник с самым трагическим из своих лиц. Новости читает, — догадался я. И тут она подняла на меня взгляд:

— Матвей Иванович! А вы сами не спрашивали у чата GPT? Не про работу, работа — это не ваше. Вы спросите шире: как ничего не делать и разбогатеть?

— А вы верите в чат GPT, Галюнчик?

— Слишком личный вопрос, тут каждый для себя решает. Но что-то такое точно существует, отрицать глупо.

Я послушно кивнул и набрал: «как ничего не делать и разбогатеть?»

— Читайте вслух! — потребовала Галя.

— «Отличный вопрос, звучит как мечта! Вот три беспроигрышных варианта, не выходя из онлайна: торговля, преподавание, благотворительность!» — продекламировал я.

— Преподавание богатства не дает, всю жизнь экспериментирую. А благотворительность — не ваше, Матвей.

— «Отличный выбор торговля! — прочел я. — Вот три беспроигрышных варианта: первое — шапка-невидимка...»

— Я вообще всегда выбираю первый вариант! — перебила Галя. — Ему видней, раз поставил на первое место.

— Длинный текст. Всё зачитывать? «Заведи на маркетплейсах Авито, Озон, Вайлдберрис карточку товара Шапка-невидимка. Рекламное описание прилагаю. Поставь цену 199 рублей плюс доставка. Каждому заказавшему отправляй пустой конверт. Один просто посмеется, не такая уж большая сумма, хлопот больше. Другой обидится, напишет в соцсетях про разводилово и этим добавит тебе рекламы. А третий потребует возврат. Вот ему вернешь деньги, остальное твой чистый заработок. Разместить от твоего имени объявления?»

— Я клянусь, Матвей! Я клянусь за вас конверты на почту относить! — растрогалась Галя.

И зря, потому что уже к утру понадобилось отнести их семь.

* * *

Шапка-невидимка продавалась так хорошо, что уже через месяц наш холодильник, вечно дребезжащий у дивана, был не только набит продуктами, но и заменен на новенький двухкамерный Бирюса — самый бесшумный по характеристикам. Правда, когда его распаковали, оказалось, он дребезжит не тише старого. Я хотел потребовать возврат, но не такие уж теперь большие деньги, хлопот больше. Ограничился тем, что написал в свой ВК про разводилово. Пост собрал три десятка лайков, семь дизлайков, и в комментариях одну угрозу теперь купить именно такой, раз я ругаю.

Беда случилась через месяц — кто-то настучал администрации Авито, что шапки некачественные. И мне пришло официальное письмо от сервиса с требованием прислать сертификаты качества. Я бросился в чат GPT, но он меня успокоил: предложил заказать сертификат на том же Авито, отсортировав предложения экспертиз по загадочным словам «с текстом заявителя». Текст он мне прислал. Через двое суток и 3000 рублей у меня было заключение экспертизы Роспотребнадзора с официальным номером в реестре, и там было написано, что данное изделие протестировано и не показало видимости ни в одном из спектров видимого диапазона. Скан я переслал администрации Авито, вопрос был снят. А когда я по совету чата GPT добавил экспертное заключение в карточку товара, продажи взлетели заоблачно.

Покупатели заказывали иногда по несколько штук сразу — видимо, друзьям. Многие возвращались и покупали снова. А некоторые даже покупали оптом, выклянчивая скидку. Скидок я не давал из принципа, они все равно соглашались. Целый ящик конвертов — сто штук — я отправил в Казань, два ящика в Красноярск. Я понимал, что это перекупщики и спекулянты, и не испытывал к ним симпатий. Но они приносили мне доход, а отправлять сразу ящиком было удобно.

Вскоре прозвучал тревожный звоночек — с незнакомого номера. Звонивший был вежлив, назвал меня Матвеем Ивановичем, а сам представился Олегом Олеговичем. Я, понятное дело, решил, что меня сейчас начнут разводить продиктовать код из СМС. Но Олега Олеговича интересовало другое:

— Сможет ваша компания отгрузить тридцать тысяч шапок в город Курчатов по безналу?

Я решил, что он шутит, и принялся тоже шутить в ответ:

— К сожалению, из-за санкций и дефицита комплектующих цена выросла до тысячи...

— Это не принципиально для нас, — ответил он. — По бумагам стоимость все равно будет кратно выше, часть придется вернуть налом, я вас потом проинструктирую...

— Но для такой большой партии сейчас нет транспорта! — растерялся я.

— Матвей Иванович, — строго сказал он. — Давайте сразу договоримся: вы нас за идиотов-то не держите, ладно? Отгрузите всю партию одним конвертом. Главное, чтобы были все накладные и маршрутные листы вашей фирмы.

— Но… — совсем растерялся я. — У меня же нет фирмы!

Олег Олегович замолчал надолго.

— Это безответственно, — сказал он наконец. — Вы успеете за неделю оформить фирму? Вы же не хотите, чтобы мы сделали этот заказ в Китае?

— Успею! — пообещал я, хотя понятия не имел, как и где ее оформляют.

— Небольшая предоплата вам нужна? На представительские расходы.

— Нужна, — ответил я послушно.

— Продиктуйте код из СМС, я вам сейчас пришлю.

Я продиктовал код из СМС, и он тут же сбросил звонок. А в следующую секунду ко мне на карточку упали 200 тысяч рублей от «Олег Олегович К.»

Посоветовавшись с чатом GPT и сходив в ближайший МФЦ, я уже к понедельнику стал обладателем ООО «Опасити-Ш», а чат GPT помог провести сделку по всем бумагам, не нанимая бухгалтеров.

Через неделю тот же Олег Олегович позвонил снова.

— Есть тема, — сказал он. — Известные люди прислали тему через крупного человека. Водолазка-невидимка. Срок — вечер понедельника. Справитесь?

А потом меня посреди ночи разбудила Галя, тыкая локтем в бок:

— Матвей, Матвей! — орала она с восторгом, указывая пальцем в свой смартфон той же дешевой модели, что у меня: — Депутат твою шапку показывает президенту на экономическом форуме! Говорит, аналогов нет! Даже в Китае!

К утру мне пришло из Китая сразу несколько писем с заголовками на хорошем русском языке. Но прочесть я их не успел: входная дверь сама собой щелкнула, и комнатка-студия мгновенно наполнилась людьми в штатском. Мне на голову надели мешок и завели руки за спину — но не больно, даже уважительно. И так довели до автомобиля.

Когда мешок с головы сняли, я оказался в строгой комнате на стуле. Передо мной возвышался здоровенный стол, за ним сидел незнакомый человек в темно-синем кителе без знаков. Он не обращал на меня никакого внимания, а только сосредоточенно набирал что-то в ноутбуке. Я попытался оглянуться, но те, что стояли за моей спиной, мягко нажали пальцем мне на шею чтоб не вертелся.

— Матвей Иванович? — произнес человек за столом, не глядя на меня.

Я угрюмо кивнул, и он продолжил писать.

— ООО Опасити-Ша? — уточнил он снова через какое-то время.

Я опять кивнул, а он все писал, и писал, и писал, и писал, не поднимая на меня глаз и не обращая внимания, — прямо как наш терапевт Максютова в поликлинике.

Наконец мягко закрыл ноутбук, придирчиво оглядел его и огладил ладонями по швам, проверяя, хорошо ли закрылся. И только затем поднял на меня прозрачные глаза:

— Вы понимаете, Матвей Иванович, кто я, и почему вы здесь?

Я икнул и судорожно начал кивать.

— Не понимаете, — произнес он с сожалением. — Но скоро поймете. Вопрос сейчас в следующем: невидимый самолет. — Он поднял палец: — Я подчеркиваю: для всех радаров и наблюдений! Пока сорок штук. Как Боинг. Только полностью наш. Сколько вам нужно времени на разработку? Сколько на сборку?

— Но… — Я поднял на него изумленный взгляд. — Вы… Вы правда думаете, что моё ООО может собирать самолеты?!

— ООО не может, — согласился он. — ЗАО может. Поэтому придется уступить долю государству. Все документы готовы, прямо сейчас подпишем. — Он похлопал по ноутбуку.

— Заберите всё! Полностью! Бесплатно! — закричал я.

Лицо человека разрезала улыбка.

— Какой вы хитрый, Матвей Иванович. А начнутся проверки, отчеты? Опять скажут, мы забрали налаженное производство, разогнали команду и всё развалили? И кто окажется крайним? А вы тем временем уедете в Калифорнию, выйдете на IPO, отстроитесь с нуля? Нет, так не пойдет, такое мы уже проходили. Вы останетесь в совете директоров, и главным конструктором, и долей тоже будете владеть, процентов пять. И заодно форму допуска сейчас подпишем, дело секретное.

Почему-то это меня напугало больше всего, наверно остального я просто еще не понимал.

— Как — форму допуска? Это что же, мне теперь даже за границу не съездить?

— Не волнуйтесь, — успокоил он, — на такой должности вы скоро будете во всех санкционных списках, вас и так никуда не пустят. Да и куда вы собрались ехать? — Он насторожился. — Рассказать врагам о наших технологиях?

— А что за работа-то у меня будет?

— Работы у нас, Матвей Иванович, хватает. Расслабиться не выйдет. Решения уже приняты. Невидимые самолеты, невидимые корабли, а дальше — невидимые люди. Их сейчас понадобится много, очень много.

— Но если я не смогу?!

— Придется посидеть, — ответил он двусмысленно. — Государственные проекты — государственная ответственность, Матвей Иванович.

* * *

До дома меня довезли на шикарном черном автомобиле с мигалками. Я на негнущихся ногах вошел в подъезд, а автомобиль выключил мигалки и припарковался здесь же, под окном.

— Слава богу, ты жив! — воскликнула Галя, забыв условности, и бросилась мне на шею, всхлипывая. — Я конечно мечтала очистить от тебя квартиру, но не таким же кровавым способом! У тебя все хорошо?

— Не всё, — ответил я. — Совсем не всё! Твой чат GPT идиот! Он ничего не может просчитать! Он обещал мне богатство и ничего не делать, и ошибся! Где оно, мое богатство?! Вместо этого у меня второй месяц только беготня и проблемы!

Я схватил смартфон и кинулся в чат GPT.

«Кажется, приятель, ты влип в серьезную игру, — согласился тот. — Не стоило так повышать ставки, есть риск сильно упасть. Может и на этот раз прокатить — тут 50 на 50. Но когда начнется, скажем, экспорт в Индию...»

«ЧТО ЖЕ МНЕ ДЕЛАТЬ?!» — закричал я капслоком.

Нейросеть молчала.

«Обновляю информацию, секундочку...» «Поиск в интернете...» «Проверяю. Подождите немного...» «Сортирую варианты по адекватности...» «Вариант один: бежать с чужим паспортом, немедленно! Хочешь, найду подходящий паспорт на Авито?»

«Да куда же я сбегу, если даже под окном теперь охрана?!»

Чат GPT думал недолго:

«Как тебе вариант облиться невидимой краской?»

«ТЫ ИЗДЕВАЕШЬСЯ?!!»

«Прошу прощения за неточность, — согласился он. — Ты прав, невидимой краски не существует. Но мы ее можем сделать из ингредиентов. Квасцы — 1 ч.л. Сода — 1 ст.л. Тиосульфат натрия (гипосульфит) — 1 ч.л. Флуоресцентные маркеры с Алиэкспресса (выжимаем чернила под УФ) — 12 шт. оранжевых и 3 шт. зеленых...»

* * *

По совету GPT я выключил мобильник еще в Пскове, а включил только в Риге. Конечно, в пути у меня возникало нестерпимо много вопросов к нейросети. Как сделать, чтоб собаки не лаяли? Почему ветки хрустят? Бывают ли на нейтральной полосе мины? Можно ли царапины от ржавой колючки зализывать? Всегда ли мох с северной стороны? Где искать еду в лесу в мае? Как отличить ландыш от черемши, что бывает при отравлении? Чем зарядить в лесу павербанк? Но спросить было некого, и путешествие настолько затянулось, что даже краска почти вся сошла. Я давно потерял счет времени. Час прошел? Три? Девять?

В какой-то момент я промочил ноги в болоте и понял, что заблудился окончательно. Меня накрыла волна отчаяния. Я обратил взгляд вверх, к небу, и закричал на весь лес: «Чат GPT!!! Если ты меня слышишь, просто подай мне знак!!!» — и сразу увидел над макушками березок линию электропередач. Я пошел по ней и вскоре вышел к поселку, где меня подобрал автобус. Так я и не понял, был это знак, или мне показалось.

Когда я наконец включил телефон и нашел на вокзале вайфай, оказалось, что я взял в спешке не свой телефон, а Гали. Я конечно открыл чат GPT, чтобы узнать, что с этим делать… но вдруг увидел в списке ее бесед вопрос «Как убрать из квартиры бывшего мужа, который живет за мой счет и не работает?» И ответ: «Прекрасная идея! Вот несколько вариантов. Вариант первый — пусть он сбежит навсегда! Посоветуйте обратиться ко мне с вопросом, как жить, не работая, а уж я просчитаю оптимальные ходы...»

18' мая 2025, Яма под лесенкой

Леонид Каганов http://lleo.me

ЛИМОННАЯ ПЛАНЕТА

Несмотря на герметичность телепортационного коридора, ветер ощутимо дул в лицо и нес незнакомые запахи. Дженни Маль перешагнула красную линию и почувствовала деликатный толчок, как при сходе с траволатора. Иная планета, иная гравитация. Здесь было заметно легче, чем на Ферере, но все равно гравитация была похожа на земную, несмотря на мизерный диаметр планетки. Дженни всегда в этот момент оборачивалась: за спиной оставался многолюдный зал телепорта Фереры – жители разных планет терпеливо ждали благоприятных условий для открытия рукавов в дальние места Вселенной, студенты читали на ковриках, дети резвились, опоздавшие толпились у касс, багажные роботы возили туда-сюда негабаритные грузы. А дальше, где кончался зал, за стеклом простиралась бескрайняя Ферера – жилые высотки, купола зеленеющих воздушных садов, огни рекламы, монорельсы... Рукав телепорта схлопнулся, зал исчез, и сразу прекратился сквозняк. Дженни повернулась обратно. Перед ней был местный зал прибытия, заброшенный и выкрашенный казенной краской. Металлические ограждения, две пустые таможенные будки одна за другой, выключенное информационное табло, составленные штабелем банкетки ожидания и сваленные в неопрятную кучу оградительные столбики с болтающимися петлями пыльной и выцветшей ленты. Сюда почти никто не высаживался, транзитные потоки шли в глубине хаба, пронизывая эту планетенку насквозь. Ни души. И никто не встречает.

Дженни прошагала мимо будок прямо к огромной двери с надписью «Exit» — не стеклянной, как в гражданских телепортах, а стальной, как в военных бункерах. Ее робот-чемоданчик мягко подкатился следом. Дженни вынула из-за пазухи медальон на цепочке и приложила к сканеру у двери. Дверь заурчала и послушно разъехалась. С той стороны как раз подходили двое: длинный сухой старик с мохнатыми бровями в парадном кителе, фуражке и с комендантским жетоном в руке, а рядом — черноволосый коротышка с ухоженной бородкой, окаймлявшей подбородок и рот.

— Добрый день. Дженни Маль – это я, — представилась Дженни и протянула руку старшему.

— Полковник Эрнест Гаусс, комендант базы, — отрекомендовался старик, крепко пожав ее ладонь.

— Херберт Медина, — представился чернявый коротышка, — биолог.

Гаусс нахмурил мохнатые брови и обвел суровым взглядом дверь, сомкнувшуюся за спиной Дженни.

— Кто вам открыл порт? – спросил он, раздраженно взмахнув комендантским жетоном. – У нас режимный объект, доступ только у меня.

— Инспектор ЦУБ, — напомнила Дженни, – обладает высшими полномочиями. С этого момента база переходит под мое руководство. Вы же читали приказ?

— Так точно, — хмуро кивнул полковник и сделал приглашающий жест к лифту. – Добро пожаловать.

— Хотите выбрать каюту, принять душ, отдохнуть, поесть? – предложил коротышка Херберт.

— Пока мне не от чего отдыхать, — отрезала Дженни. — Я бы хотела ознакомиться с базой и гарнизоном.

Полковник молча кивнул. Они вошли в огромный технический лифт, и Гаусс нажал кнопку «2».

— Сейчас мы на самом нижнем этаже, – пояснил он, — пятом.

— Почти в центре планетоида, – вставил Херберт. — Шучу.

— Здесь хаб телепорта, — продолжал Гаусс, — реакторы, централи и прочая механика. Этажом выше – техническая зона, склады, ремонтные цеха и стойла роботов, там люди почти не бывают. Третий этаж – жилые каюты, вы можете выбрать любую, они все пустые практически. Второй — комнаты отдыха, столовая, рабочие кабинеты, конференц-зал и оранжерея. Собственно, мы здесь...

Двери лифта открылись, и полковник указал Дженни на большую оранжерею, начинавшуюся за стеклянными дверями сразу направо от лифта.

— Мы называем ее парк, — сообщил Херберт.

Дженни приоткрыла дверь в тропическую влагу и остановилась, оглядываясь.

— Красиво, — кивнула Дженни, оглядывая бескрайний ярко освещенный зал, заросший, как джунгли, зеленью, оборудованный дорожками и скамейками. Под ближайшей скамейкой валялся забытый кем-то маленький плюшевый заяц, Дженни нагнулась и задумчиво подняла его. – Прямо здесь все и случилось?

— Да, — хмуро кивнул Херберт.

— И отсюда выход на поверхность? – уточнила Дженни.

— Поверхность высоко, – объяснил полковник. — Над нами еще один ярус — для заключенных. А уже над ним ярус ноль – шлюз на поверхность.

— Про заключенных первый раз слышу, – удивилась Дженни.

— А их нет, ярус нежилой, — объяснил полковник. — База была спланирована как тюремный объект в том числе. Но заключенных нет, сейчас только двое ссыльных. К ним нет претензий, и я разрешил им жить вместе со всеми... — Полковник знал, что слегка нарушил инструкцию, и пояснил: — А куда они денутся с базы? Снаружи не выжить, снизу хаб заперт. И даже если сбежать в него – все равно без документов никуда не деться.

— Так сколько человек проживает на базе?

Полковник на миг задумался.

— Восемь, — сказал он. – Прибыли вы, вчера уехал Петерсон: восемь. – Он принялся загибать пальцы: — Биолог Херберт, техник Лях. Двое ссыльных: Мигулис и Саймон. Я. Вы. Наш врач Августа Петерсон. Ну и... – он запнулся.

— Нэйджел, – подсказал Херберт.

— Нэйджел чем занимается? – уточнила Дженни.

— Он просто Нэйджел. – ответил полковник. — Он растет, ему три года.

— Так это тот ребенок, которого выкрали рециды?! – оживилась Дженни. – Он все-таки нашелся?!

Полковник покачал головой:

— Не нашелся. Роботы продолжают поиск.

— Прошло два месяца, – удивилась Дженни. — На планете не выжить и дня без воды и кислородных масок! Значит, он давно мертв?

Полковник молча смотрел на Дженни, и теперь было понятно, что он глубокий старик.

— С вашего позволения, — задумчиво произнес он, — мой вам совет. Точнее наш. Точнее, просьба от всех нас: никогда не говорите так при Августе.

* * *

В конференц-зале была электронная доска, раскладные стулья и большой стол. После объявления по общей связи все собрались быстро. Последней вошла женщина, почти ровесница Дженни. У нее было спокойное, но словно спящее лицо. Она двигалась медленно, а сев в углу, замерла, уставившись в одну точку.

Дженни взяла зайца и шагнула вперед.

— Добрый день всем присутствующим! Меня зовут Дженни Маль, я старший инспектор ЦУБ. Все вы знаете, почему я здесь. С сегодняшнего дня мы будем выстраивать новую ксенополитику с обитателями планеты. Впереди много работы, и я надеюсь, мы станем дружной командой. Сейчас нам надо познакомиться. Мы будем передавать этого зайца по кругу, и пусть каждый расскажет о себе. Начну я. Меня можно звать Дженни, мне тридцать пять, я родилась на Ферере. На Земле в Гавре получила степень магистра ксенотехнологии. В ЦУБе работаю пятнадцать лет, до этого работала в ООН. Я провела семь проектов в разных концах Вселенной, в том числе, это я выстроила отношения с зурянами. Я не хвастаюсь, но мне приятно об этом говорить. Обычно я веду тренинги, координирую штабы и подчиняюсь напрямую Совету. О том, что меня направляют сюда для полевой работы, я узнала неделю назад, и не было времени подготовиться, поэтому мне потребуется ваша помощь, чтобы войти в курс дела. Спасибо.

Она протянула зайца невзрачному мужичку в спортивном костюме.

— Меня зовут Саймон, — сказал он, бережно принимая зайца, словно боялся помять. – Мне сорок два, я родился на Земле, по профессии пилот. Отбываю восемь лет ссылки, осталось четыре с половиной. Живу в каюте 17, вы можете заходить в любой момент, я готов помогать всем, чем смогу. Что-то еще?

Он неуверенно огляделся и передал зайца полковнику Гауссу.

— Эрнест Гаусс, семьдесят лет, родился на Марсе, военный. Принимал участие в боевых операциях, кавалер ордена Галактики второй степени. Двадцать три года командую этой базой, с момента ее основания.

Он решительно передал зайца Херберту.

— Херберт, тридцать восемь, биолог, профессор университета Кальмана. На планетоиде я пять лет. Здесь очень интересная флора и очень богатая фауна, — сообщил он с сарказмом.

— Сразу договоримся, — жестко перебила Дженни, — разумную расу мы фауной не называем.

Херберт кивнул, огляделся и передал зайца высокому бородачу с живыми черными глазами в старомодных роговых очках.

— Йозеф Мигулис, — представился бородач, — журналист, родился на Земле, тридцать семь лет. Осужден на пять, осталось два. Могу быть вам полезен тем, что немного знаю язык...

— Язык рецидов? – удивилась Дженни.

— Да, — кивнул бородач. — Делать тут нечего, а от ученых осталось много отчетов и аудиозаписей, мне было интересно копаться в них... – Он задумчиво покрутил зайца и быстро передал его соседу.

Техник Лях помял зайца большими пальцами и шумно выдохнул в сторону – кажется, он был пьян.

— Ну, меня зовут Лях, я по технике, если чего починить... А родился на Проксиме. – Он недоуменно посмотрел на зайца и передал его обратно Мигулису.

Мигулис осторожно покосился на Августу, но та по-прежнему смотрела в одну точку на пол перед собой. Тогда он поймал взгляд Дженни и вернул ей зайца.

— Августа, — сказала Дженни как можно более приветливо и протянула игрушку ей. — Вы одна остались...

Августа очнулась, взяла зайца в ладонь и принялась его нежно гладить. Казалось, она снова не замечает никого. Затем она подняла на Дженни большие серые глаза.

— Одна осталась. Альфред вчера улетел. И Нэйджела все еще нет. Только его заяц.

— Хорошо, спасибо, давайте на этом закончим, я думаю, вы сегодня устали... – занервничала Дженни.

— Все думают, что я устала, — ответила Августа, снова глядя перед собой. – Еще все думают, что я схожу с ума. Но я держусь, мне просто тяжело. Меня зовут Августа, я родилась на Земле, выросла в католическом приюте. Мне двадцать шесть, я работаю здесь врачом. Я была замужем, у меня есть сын, он пропал, а я верю, что он всё ещё жив... Я думаю, ничем вам не смогу помочь, Дженни. Можно я уйду к себе и заберу этого зайца?

— Конечно!

В наступившей тишине Августа вышла, шагая медленно и неуклюже.

Дженни обвела взглядом собравшихся.

— Всем спасибо за первую встречу. На сегодня всё, — сообщила она. – Завтра в это же время жду вас здесь, чтобы объявить программу действий.

* * *

Через час в каюту Дженни робко постучали, а затем просунулась голова Саймона:

— Не помешаю?

— Заходите, — кивнула Дженни, откладывая планшет. – Что-то случилось?

— Ничего. – ответил Саймон. – Просто зашел спросить, может, вам что-то показать, рассказать, помочь устроиться? Вы же первый день, и вы инспектор... – добавил он заискивающе.

Дженни кивнула на кресло, приглашая сесть.

— Вы пришли и снова предложили помощь, а до этого приглашали в свою каюту 17. Саймон, я вам нравлюсь как женщина?

— Как вы могли подумать! – испугался Саймон, а затем смутился еще больше: — Я имею в виду, вы... очень яркая женщина и, конечно, всем... безусловно... должны нравиться... Но поверьте, я совершенно не это... не в этом смысле!

— Спасибо, — кивнула Дженни. – Значит, вы надеетесь, что инспектор сбросит вам срок за старание?

Саймон выпучил глаза, открыл рот и закрыл.

— Нет, Саймон, — сообщила Дженни. — ЦУБ занимается безопасностью Вселенной. Осужденными занимается Управление наказаний, это абсолютно другая структура. Я могу упомянуть в своем рапорте ваше хорошее поведение, но в Службу наказаний мой рапорт никогда не попадет — материалы ЦУБ имеют высшую секретность.

— Жаль, — вздохнул Саймон и встал. – Я тогда пойду?

— Подождите, — усмехнулась Дженни. – Поговорим, раз уж пришли. А я подумаю, можно ли что-то для вас сделать.

— Что вам рассказать? – оживился Саймон.

— Как вы догадываетесь, меня интересуют только рециды. Расскажите про них.

Саймон поморщился.

— Это такие тараканы ростом с барана. Снизу три ноги, сверху три клешни, морда пирамидкой со жвалами такими жуткими, шипастыми. – Его снова передернуло. — Они живут в норах и бегают по поверхности. И это их планета.

— Лично вы, Саймон, что о них думаете?

Саймон вздохнул и развел руками.

— Страшные, бессмысленные звери, — сказал он тихо. – Я их ненавижу. И все здесь их ненавидят и боятся. И они нас ненавидят. Только не боятся. И планету эту я ненавижу — этот проклятый ядовитый сладкий песок, этот адский климат... Я здесь три с половиной года, а кажется, что всю жизнь!

— Не пойму вас, Саймон, — удивилась Дженни. – Вы живете на подземной базе, в комфортной температуре, в компании неплохих людей: ученых, гражданских, военных. У вас игровые приставки, столовая, тренажерный зал, парк. На поверхность вам ходить не положено, вы ссыльный. Как вам удается ненавидеть планету, рецидов и сладкий песок? Вы его что, языком пробуете?

Саймон приосанился.

— Ну, во-первых, я здесь полезный член общества, полковник меня всегда выгоняет работать наружу вместе со всеми. А там дел хватает не только для роботов – они же вышки подкапывают и солнечные батареи рушат. Песок здесь везде — он просачивается на базу, сыплется из вентиляции, его разносят роботы на подошвах, пылесосы не справляются. Вы пальцем проведите по стене в лифте – вот она, желтая пыль. Это проклятые соли свинца — с ураном, торием, йодом и ещё черт знает чем, из них вся планета состоит. И не дай вам бог не сплюнуть, если почувствуете на зубах крошки и сладкий привкус. А что касается рецидов... послушайте, но они же роют! Они же роют как черти! Дурак полковник ставит заборы с колючей проволокой, но что им проволока, они же панцирные? Мы все тут живем в страхе. Вы знаете, как они унесли Нэйджела? Прокопали нору сверху до самой оранжереи! А когда он вышел поиграть – просто схватили его и унесли! Прямо на глазах матери... А их же не догнать! Они же как метеориты бронированные, и клешни у них как ножи! А он был такой толковый мальчишка... – Саймон грустно умолк.

— Вы любили Нэйджела?

— Его все любили! А как не любить? Он при нас родился, начал ползать, ходить, говорить, это первый человек, родившийся тут, мы им гордились! Я клеил с ним маленькие аэробусы...

— Все-таки о рецидах, — перевела разговор Дженни. – Зачем они это сделали? Они выставили какие-то условия?

Саймон покосился на нее удивленно.

— Да какие условия? Они ж тупое зверье! Убить кого-то – это у них геройство, чтоб потом хвастаться, чтоб свои уважали. Они же людоеды, в смысле каннибалы — друг друга жрут каждый день. А нас тем более им за честь сожрать! У нас за всю историю базы пять человек погибло! Они же глаза сожранных врагов вешают себе на головогрудь как ожерелье. А глаза висят и воняют, пока свежие. У кого больше побрякушек – тот круче. А от кого сильнее воняет – тот в расцвете сил, недавние подвиги...

Дженни посмотрела на Саймона с интересом.

— То есть, когда полковник выжигал ближайшие поселения рецидов с их женщинами и детскими коконами, вы это одобряли?

— А что ж нам было делать еще?! – вскричал Саймон. – Был шанс до заката найти Нэйджела! Мы выгнали наружу всех роботов, все трактора, все огнеметы...

— И лично вы это одобряете?

— Да кто ж... – снова вскричал Саймон, но осекся и забормотал тихо: – Нет, ну я, конечно, как ссыльный не имею права рассуждать... Мне приказал полковник – я сел в трактор и поехал. Как все. Что сказали – то и делал. Мое дело – послушание...

Он очень боялся наговорить лишнего.

— За что вы были осуждены, Саймон? – спросила Дженни задумчиво.

— Непредумышленное убийство, — буркнул он. – На самом деле несчастный случай. Я был пилотом аэробуса, туристы погибли, а мне повезло.

— За это не дают восемь.

— Ну... – Саймон замялся. – У меня был парашют, а у них нет.

— Неоказание помощи и оставление в беде?

— Там был всего один парашют, — еле слышно выдавил Саймон. – Я перепугался, когда салон вспыхнул, думал, они погибли, кто ж знал... – Он вдруг поднял на Дженни взгляд: — А что вы меня обвиняете, Дженни?!

— Я вас не обвиняла.

— Вы думаете, остальные здесь лучше? Думаете, только мы с Мигулисом ссыльные, а остальные сами сюда работать приехали, в этот тараканий ад? Лях — алкоголик, его со всех работ повыгоняли! Полковник, когда еще был генералом, утюжил города повстанцев на Венере, его Генштаб от трибунала еле отмазал! Да он и сейчас такой! – Саймон опасливо оглянулся на дверь и понизил голос: — Он же рецидам дарил зараженные радиацией полотенца, чтобы они вымирали целыми поселками! Он фашист хуже Херберта! Вы ж знаете, Херберта сюда выгнали из университета — за статьи о расовом превосходстве позвоночных над панцирными. Чуть не посадили! Петерсон – самовлюбленная тварь, гнилая душа...

— Петерсон Августа?

— Петерсон Альфред! Он улетел. Подал на развод, бросил жену и сбежал. Не могу, говорит, больше тут ни минуты, — передразнил Саймон, — я погибаю, я потерял своего ребенка, мне так тяжело, я самый несчастный, я не могу так больше жить, мне нужно себя спасать или я погибну! А она никуда убежать не может — у нее крыша поехала, Нэйджела ждет...

— Не наша работа осуждать других, — веско заметила Дженни. – Мужчины тяжелее переносят стресс. По статистике, девяносто процентов мужчин бросают семью, если ребенок погибает или серьезно заболевает, это глубокий инстинкт продолжения рода — бросить проблемную самку.

— Я бы никого не бросил в такой ситуации! – с чувством заявил Саймон. — А он всегда был эгоист! Вот вам просто пример: наша столовая, на столе общее блюдо с котлетами...

— А Августа? – быстро перебила Дженни, делая пометку в планшете.

— Августа дура сумасшедшая! Вы еще наплачетесь с ее заскоками! Ее на лечение надо сдать, но врач-то здесь она! Она ж головой поехала от горя – ходит, Нэйджела зовет, молится, чтоб вернулся, на поверхность ночами вылезает без разрешения, и бродит до утра, пока кислород не кончится — он ей мерещится за каждым кустом капусты. Говорить с ней нельзя — молчит, или плачет, или в точку смотрит.

— А Нэйджел?

— Нэйджела давно тараканы съели, это ж всем понятно!

— А Мигулис?

— Мигулис в ссылке по суду, как я! Это проклятое место, сюда по доброй воле никто не едет!

— А я?

— Что вы? – растерялся Саймон.

— Как думаете, меня тоже за провинность сослали?

— Вы инспектор, наверно по работе...

— Да, — кивнула Дженни, — по работе. И очень жалею, что меня не прислали сюда раньше. Потому что на этой планете с самого начала нужен был профессиональный ксенотехнолог. Не дожидаясь ни жертв, ни скандалов на всю мировую Сеть.

* * *

Подходя к кабинету полковника, Дженни услышала голоса из-за приоткрытой двери. Она остановилась и прислушалась.

— Августа, родная, — говорил полковник таким отеческим тоном, какого Дженни от него не ожидала. – Но у нас нет на складах мягких игрушек! Попроси Ляха, пусть выпилит из пластика...

— Нэйджелу нужны мягкие игрушки, — без интонаций повторяла Августа. – Я вчера увидела его зайца и почувствовала: он сейчас очень по нему скучает. Когда Нэйджел вернется к нам, он будет очень уставший от песка, камней и рецидов. Он захочет отдохнуть и поиграть. Пусть у него в комнате будет новый ковер с цветами и новые друзья: большой плюшевый жираф и оранжевый маго с Фереры. Закажите это, Эрнест...

— Августа, — терпеливо объяснял полковник, – давай-ка мы с тобой как бы... подождем Нэйджела и сами спросим у него. Вдруг ему захочется не жирафа, а – ну я не знаю – львенка, а лучше даже набор солдатиков? И тогда мы уж точно закажем!

— Львенка? – задумалась Августа. – Ну конечно, и львенка! Дайте, я впишу еще львенка...

— Августа, родная, — мягко отвечал полковник, — У базы лимит. Я не могу послать в диспетчерскую список игрушек вместо запчастей и продуктов – там решат, что я спятил...

Августа открыла рот и беззвучно зарыдала.

Дженни решительно вошла в кабинет. По лицу Августы лились самые настоящие слезы, ее трясло, выглядела она ужасно.

— У нас, полковник, — сказала Дженни с напором, — полный безлимит, завтра будет огромный список заказов высшей срочности. Там будут тонны ковров, расписная посуда, ткани, ящики с украшениями. И совершенно не проблема дописать плюшевого львенка для Августы, если ей нужно.

— Это же не мне! – всхлипнула Августа. – Это для Нэйджела! Вдруг он жив, вдруг он вернется? Мы должны сделать все возможное... Мы не можем просто сидеть сложа руки и просто ждать... ничего не делая...

Дженни обняла Августу за плечи.

— Августа, вы правы! Обещаю: все игрушки вашего списка будут включены в доставку. А сейчас идите к себе и отдыхайте.

— А еще можно ли... – с надеждой обернулась Августа, — можно еще меховую курточку? Там ведь, — она ткнула пальцем вверх, — ночами в пустыне минус сорок, Нэйджел был в одной маечке, он же мерзнет сейчас!

Полковник снова хотел что-то сказать, но Дженни бросила на него испепеляющий взгляд.

— Курточку закажем тоже, — уверила она, выпроваживая Августу.

Убедившись, что ее шарканье затихло вдали коридора, Дженни набросилась на полковника:

— Гаусс, что вы вообще творите? Женщина в психотравме: убили сына, сбежал муж, а вы уперлись, вам жалко выписать плюшевого жирафа? Да пусть обнимет хоть сто жирафов и плачет в каюте, пока не придет в себя! У нас проблема с планетой, а вы мне хотите добавить проблем с Августой!

Полковник Гаусс выпрямился.

— Дженни Маль, она бредит! Ее надо вернуть в реальность, а не потакать! Завтра Августа попросит карусель для Нэйджела, потом зоопарк для Нэйджела, потом школу для Нэйджела с партами и живыми одноклассниками!

— Это вы бредите! – крикнула Дженни. – Просто дайте несчастной женщине плюшевого жирафа!

— И курточку?

— И курточку! Я вижу, она достаточно вменяема, критически оценивает свое состояние и хорошо держится, чтобы не доставлять нам лишних проблем. Пока Нэйджел был жив, вы же заказывали ему одежду и игрушки, не препирались? Вот и продолжайте! Ей нужно только одно – чтобы всё шло как раньше! И это не ваша работа, полковник, убеждать несчастную мать, что ее сына больше нет — жизнь это сделает без вас.

Полковник Гаусс хмуро массировал ладонями шею.

— Может, вы и правы, Дженни, — выдавил он наконец. – Я человек военный, привык командовать здоровыми мужчинами. А вы там профессор, психолог всякий, вам виднее. Я решу, что можно сделать для Августы...

Дженни строго постучала пальцем по столу.

— Еще раз напомню, полковник, если вы невнимательно прочли приказ: всё решаю на этой базе я. Единственная причина, почему вы до сих пор здесь, а не в следственном изоляторе ЦУБа – это потому что вы мне нужны для работы с рецидами.

Полковник выпрямился во весь рост.

— Если ЦУБ мне больше не доверяет, я готов сегодня же подать рапорт об отставке!

— Э, нет! – усмехнулась Дженни. – Наломать дров и сбежать? Нет, теперь нам всем предстоит это расхлебывать!

— Что расхлебывать?!

— Вы так и не поняли? – удивилась Дженни. – Хорошо, объясню. Пересядьте, пожалуйста, на диванчик, а я займу ваше кресло, чтоб мы с вами лучше понимали наше нынешнее положение. Итак, вы сидите на базе двадцать три года.

— Саймон сидит. Я служу.

— Все это время про Ич-Шелл никто не помнит. Все знают Большой Шелл – планету с древней расой и богатой цивилизацией, там есть что посмотреть. То, что у Шелла есть малопригодный для жизни спутник, планета Ич-Шелл – помнят только астрономы.

— Это не планета, а планетоид, — поправил полковник.

— Неважно. В его глубине — транспортный хаб, каких тысячи во Вселенной. Но он жизненно необходим нашей расе, потому что Большой Шелл — вы знаете, под чьим протекторатом. Адонцы не дадут нам построить свой хаб. А других пригодных тел в этом районе нет. Без хаба мы теряем доступ ко всему рукаву Малого Магелланова Облака, а там наши территории и наши люди. Поэтому уйти мы отсюда не можем. И здесь имеется наше присутствие: гарнизон, ремонтники, пара ученых. Но тут есть жизнь. Причем разумная.

— Это не разум.

— Есть критерии разумной расы, полковник. Рециды разумны по всем критериям. И вот мир живет все эти годы в уверенности, что база — сама по себе, рециды — сами по себе, и, наверно, какие-то ученые приходят к дикарям собирать фольклор, а взамен дарят азбуку, фонарики и водяные скважины.

— Примерно так и было, пока они не сожрали фольклористов, – кивнул полковник. — Только азбука наша им ни к чему – у них врожденный язык-рефлекс, их мозг не способен выучить и десяток чужих слов, мы пытались. И скважины, кстати, мы тоже ставили — они их сами поломали и забили камнями. У них же война племен, битвы кланов, кровная месть, набеги. Пусть ни у кого не будет колодца, лишь бы у врага не было...

— Это ваша неудача в работе с рецидами, — жестко перебила Дженни.

— Моя работа – обеспечивать безопасность базы! – возразил полковник. – А они всё портят!

— Что портят?

— Вы забываете, — прорычал полковник, — что из-за ваших идиотских экологических законов мы сидим на урановой планетке без атомного реактора! И вся мощность транзитного хаба, не говоря уже о базе, питается от солнечных батарей в пустыне! У нас сорок квадратных километров солнечных батарей! И когда твари сознательно портят их и рубят кабеля, моя задача – выпускать роботов с огнеметами! Все эти годы мне никто не говорил ни слова, всех устраивало!

Дженни усмехнулась.

– В мире много событий. Бестолковая наука в заброшенной дыре, несговорчивые дикари и даже погибшие техники с лингвистами – все это в новостные топы попадает редко. Граждан мира интересуют только новости, спорт и происшествия... Но тут... похищают ребенка!

— Это не наша вина! – снова возразил полковник. – Они же постоянно роют и ломают! Мы следим, мониторим активность пустыни, у нас всюду сигнализация, тысячи датчиков, охранные роботы в патруле...

Дженни гневно ткнула пальцем в полковника:

— Вы никому не были интересны, пока не погиб ребенок! Но эта новость попала в топы! И вас заметили! И кучи блогеров всего мира бросились подключаться к датацентру базы, изучать архивы и записи, и обсуждать на весь мир, кто же вы, черт побери, такие, и что у вас тут творится! И что они видят в реальном времени с камер ваших тракторов?! Как вы едете по пустыне и убиваете туземцев!!! И все новостные ленты мира заполняются уже не новостью одной строки о пропавшем где-то на краю Галактики ребенке, а подробнейшими репортажами про войну с местной расой, шеренги роботов с огнеметами, горы сожженных панцирей в пустыне, обгорелые личинки в сожженных коконах, еще извивающиеся...

— Мы пытались найти ребенка!

— Привычными средствами! Как с теми радиоактивными полотенцами, да, полковник?

Полковник сжал зубы и некоторое время молчал.

— Какие полотенца? – спросил он наконец. – Не было полотенец.

— Это я вас должна спросить, какие!

— Кто вам эту чушь сказал? Это когда было-то! Пятнадцать лет назад, когда главного техника убили...

— В итоге, — продолжила Дженни ледяным тоном. – Весь мир, вся Вселенная стоит на ушах, клешнях, щупальцах, кто на чем, и конца скандалу нет уже второй месяц! А виноват ЦУБ! Потому что у нас под носом, оказывается, все годы идет война и бойня, гибнут наши родные дети и чужие личинки! Происходят без суда и следствия массовые казни и геноцид разумной расы! Вы в своем уме, полковник Гаусс?! У всей Вселенной возникают вопросы — к кому?

— К ЦУБу?

— Если бы только к ЦУБу! Вопросы ко всей расе землян! Потому что мы тоже подписали Пакт Гуманизма. А вы даже не представляете себе размах резонанса!

Полковник молчал.

— Вам доверили планету, полковник Гаусс. Вы больше двадцати лет работали, а довели ситуацию до катастрофы. И теперь мы будем это расхлебывать. Я — диктовать, вы – исполнять.

* * *

Дженни снова оглядела конференц-зал: все в сборе, не было только Августы. Но это и к лучшему. На доске появился слайд, загруженный Дженни.

— Начнем с азов. Первый параграф Конституции Вселенной кто помнит?

— Все расы равны, — подсказал Херберт с иронией.

— Совершенно верно, — отчеканила Дженни. – Поэтому с сегодняшнего дня на базе не должно звучать ни единого слова о неразумности рецидов. Это понятно, Херберт?

— А что сразу Херберт? Вы, инспектор, не должны меня понимать превратно. Разрешите объясниться. Я никогда не призывал к дискриминации! Но Конституция ведет речь о юридическом равенстве. А с точки зрения биологии расы космоса не могут быть равны: у них разный вес, рост, разные сроки жизни. Я даже не говорю про разное развитие цивилизаций. Но у разума много чисто биологических параметров! Например, память, способность к обучению, умение подавлять инстинкты ради сложных поведенческих стратегий. Объективные научные критерии придумал не я. Линейкой мы можем измерить рост, тестированием – способность к обучению. И получим разные цифры. Которые покажут, что расы не равны. Я вовсе не намекаю, будто слабая память...

— Именно что намекаете, Херберт! – отрезала Дженни. – Для нас, ксенополитиков, не имеет значения, что думают биологи, психологи, историки, социологи, а тем более военные. Нам не важно, правда ли, будто у рецидов плохая память и скорость мысли — в нашей профессии правды не существует. Вам надо просто вызубрить: неразумных рас не существует. Раса, если она раса, разумна по определению. А разум не измеряется тестами, он или есть или нет. Он неделим как квант!

— Кванты делятся, — заметил из угла Мигулис.

Дженни бросила на него испепеляющий взгляд.

— Я смотрю, вы совсем тут одичали. Повторяю как инспектор ЦУБ: разум – неделимая, неизмеримая величина. В религии это — душа. В синтетизме – элементаль вселенского замысла. В юридическом праве, в философии, даже вульгарном атеизме – субъект. Объясню на примере. Вы разумны, пока спите, Херберт? Вы осознаете себя? Вы много выучили во сне? Получается, днем вы разумная раса, к вечеру устали и полуразумная, а ночью – неразумная?

— На таком уровне я полемизировать не готов, — сообщил Херберт.

— С вами никто здесь не полемизирует, — ответила Дженни и вынула из-за пазухи жетон на цепочке, показав его Херберту и всем присутствующим. – Вам следует вызубрить первый параграф: все расы равны. Повторите!

— Все расы равны, — повторил Херберт.

— Прекрасно. А если равны, то мы обязаны строить дружеские отношения. Все расы – друзья. Повторяем за мной хором: «все расы друзья». Три-четыре! Все вместе!

Раздался нестройный хор голосов.

— Еще раз! Громче! Все расы друзья! Все расы друзья!

Присутствующие повторяли за Дженни несколько раз, пока она не сочла, что достаточно.

— Жаль, что нет рецидов в этой комнате, — заметил Херберт в наступившей тишине. – Им было бы полезно.

Все засмеялись.

— Вас, Херберт, как разумную расу с хорошей памятью, я попрошу запомнить этот разговор, – отчеканила Дженни. – Потому что через месяц в этой комнате будут рециды. И будут повторять «все расы друзья» вместе с нами. Это часть программы.

Собравшиеся изумленно переглянулись.

— Проблема в том, — задумчиво произнес Мигулис, — что у рецидов нет слова «друг».

— Этого не может быть! – отрезала Дженни. – Вы просто не знаете!

Мигулис погладил бородку и аккуратно выдохнул:

— В языке рецидов всего четыреста двадцать слов, — сказал он тихо. – Несложно выучить. Но понятия «друг» нет. Есть понятие врага – «чуг». И термин «аг-чуг» — по смыслу что-то вроде «временный помощник в убийстве общего врага».

— Союзник, — догадалась Дженни.

— Не совсем. Когда враг убит, твой аг-чуг сразу превращается в чуг – теперь предстоит разобраться с ним.

— Значит, нам выпадет честь подарить их языку слово «друг»! – подытожила Дженни.

Все смущенно замолчали. Мигулис покачал головой:

— У них врожденный язык. Они вылупляются с языком, памятью родителей и предков.

— Мемонаследование, — уточнил Херберт. – Как у галасимцев, адонцев и трисимметричных панцероидов Большого Шелла. Они получают с генами язык, приемы боя, нормы морали, а заодно помнят самые важные эпизоды из жизни предков своего рода.

Полковник тактично кашлянул.

— Вам, Дженни, нужно время, чтобы собрать побольше информации...

— Знание базовых принципов освобождает от изучения ненужных частностей! – отрезала Дженни. – Социальные законы едины для всех рас. В известной нам Вселенной сто восемь разумных рас. Я — магистр ксенотехнологии. Я работала с семью расами, выстроила отношения даже с зурянами! Сегодня я главный эксперт-технолог во всем ЦУБе. И я знаю, что говорю. В любой культуре есть союзники, есть привязанность к братьям, родителям...

В конференц-зале снова повисла тишина.

— Ну давайте, Мигулис, раз уж начали, чего молчите, — усмехнулся полковник.

— А почему я? – обернулся Мигулис. — Пусть Херберт объяснит, он биолог!

— А мне это зачем? – возмутился Херберт. – Есть литература по рецидам, статьи, справочники – все подробно описано, читай, не выходя из кабинета ЦУБа. Зачем мне это озвучивать? Чтоб потом в рапорте стояло, что Херберт опять фашист и оскорбляет чужую расу?

— Давайте я попробую помочь нашей Дженни! — вызвался вдруг Саймон и поднял руку. – Дело в том, что у рецидов нет привязанности к родителям – мать они сжирают, как только та перестает плодоносить, отца — как только он слабеет. Съесть отца — почетно, это выпадает не каждому, потому что потомков сотни. Лишних потомков сжирают отцы – обычно к концу засухи, когда племя доедает всех пленных рабов. Если отец был вождем – убивший вождя сам становится вождем. Любви к братьям у них тоже нет — братьев начинают жрать еще внутри кокона, и так растут: из полтысячи зародышей остается пятерка сильнейших, они и вылупляются...

— Пренатальный отбор, — уточнил Херберт. – Ни у какой другой разумной расы такого нет. В мужской отсек кокона самка закладывает около четырехсот личинок и замуровывает. Они начинают расти и драться за пищу. А пища в коконе – только они. Вырастают три-пять самых злобных... простите, сильных. Растут они внутри, уж извините за совпадение, около девяти месяцев. И вылупляются взрослыми, только встать на задние ноги и пройти ритуальный экзамен по истории рода. Детства у них нет – все обучение и школа проходит в коконе, в тесноте и драках. Биологи ставили внутрь видеожучков — возьмите записи, если не противно. Мне приходилось стоять у коконов и слышать вопли оттуда. В отсеке самок вылупляется одна: самки не воюют, у нее есть питательный пузырь, она его доедает и выползает за шесть месяцев. Самок считают недоразвитыми, панциря у них нет, за членов общества их не держат, они непрерывно строят коконы и плодоносят. На всякий случай уточню, что лично я не приветствую подобных законов природы, а выступаю против насилия, взаимной ненависти и половой дискриминации – так и укажите в рапорте.

Дженни даже слегка растерялась. Паузу нарушил Мигулис:

— Если вернуться к языку, иногда вылупляется всего один – единолуп. Единолупом быть особо почетно – вырос без братьев, сумел всех сожрать. Если вылупляются несколько, то есть перволуп – самый сильный, который пробивает выход из кокона, а за ним братья – солупы. Если кто-то из них потом убьет перволупа, он становится перелуп – убивший перволупа, тоже почетный титул...

— Хватит! – нервно перебила Дженни. — С меня довольно!

— Они, Дженни, — грустно подытожил полковник, — конечно, равная раса и очень нам друзья... Но ничего общего не найти. Поверьте тем, кто живет с ними рядом много лет.

— Почему ничего общего? – возразил Мигулис. — Кровная месть племен. Этот обычай был и у нас в древности...

— Стоп и тишина! – перебила Дженни и призывно хлопнула в ладоши. – Разговоры окончены, продолжаем работу по плану.

Она включила новый слайд:

— Времени мало, в двух словах азы технологии. Работа с чужими территориями бывает трех видов: партнерство, протекторат и марионеточное спонсирование. Первые два требуют достаточного уровня культуры, о них говорить не будем. Наш путь – третий. Рециды — примитивное общество четвертой категории с типичными проблемами. ЦУБ ведет четыре похожих проекта в разных концах Вселенной. Для примитивных мы используем стратегию «electi et impera». Для обществ индустриальных — «divide et impera». Для высших, информационных — «pressa et impera». Все схемы известны со времен Древнего Рима. Кому интересно — возьмите любой учебник по ксенотехнологии. Здесь первобытная клановая структура без власти и закона. И наш метод — electi et impera. Задача — сформировать electi. Для этого нам надо провести империализацию и выстроить вертикаль, на вершине которой будет лояльный нам вождь, следящий за своей территорией. Взамен он получает дотации — в нашем случае это простейшие предметы быта, а также поощрения самолюбию, учитывая совсем низкий класс цивилизации. Такова схема марионеточного спонсирования – невмешательство во внутренние дела с поддержкой лояльного следящего. Наша цель – чтоб он контролировал всю территорию и обеспечивал нам отсутствие угроз на ней. Для прессы это всегда называется дружбой народов. Для внутреннего пользования – гарантиями порядка. Для цивилизованного мира это единственный допустимый, а заодно самый эффективный способ прекратить нападения, подкопы и похищения людей. Альтернатива – геноцид. Но этот позорный путь никогда не применяется. Почему, полковник?

— Запрещен Пактом Гуманизма, — отрапортовал Гаусс.

— А еще потому, — веско закончила Дженни, — что это равнозначно признанию собственного неумения работать по примитивным территориям.

— Примитивные территории? – присвистнул Херберт. – Нет ли в этом расизма?

— Это научный термин из учебников, он относится к уровню общества, а не к расе. Есть высокоразвитые общества, есть примитивные. Высокоразвитая цивилизация должна обладать высокими технологиями работы с примитивными — гуманизм и толерантность. Этим мы и займемся. Для начала следует выбрать кандидатуру среди местных вождей. Кто-нибудь в курсе состояния нынешних племен и авторитетов? Или с окончанием научной работы закончились и все контакты с ними?

Собравшиеся разом зашумели.

— Херберт, ответьте вы! – потребовала Дженни. – Вы здесь ученый, вы ведете работу?

Херберт слегка растерялся.

— Работа конечно идет, — сообщил он, откашлявшись. – Но она... в общем, автоматизирована, без участия человека. Аэросъемка снимает кочевья сверху, микрожучки ползают и собирают информацию, все это пишется в базы данных, можно запросить у системы любой анализ. Вы хотите, чтоб я это сделал прямо сейчас?

— Да.

— Хорошо, я пошел за своим планшетом... – Херберт поднялся и вышел.

Полковник кашлянул.

— Вы не понимаете, Дженни, — заметил он. – У рецидов нет понятия благодарности, не говоря уже о верности. Когда им даешь подарки, они требуют больше, пока не впадут в агрессию.

— Полковник, не учите меня работать, — отмахнулась Дженни. – Читайте учебник ксенотехнологии, там все схемы расписаны по пунктам.

— Господин полковник прав, — неожиданно поддержал Мигулис. – Благодарности у них нет, они предадут как только смогут. Главное для них – свой собственный род, он у них в генетической памяти.

— И вы, Мигулис, тоже не учите меня работать.

— Кроме того, вожди постоянно жрут друг друга и меняются! – неожиданно произнес Лях.

Дженни обернулась:

— Одна из первых задач – сделать так, чтобы на примитивной территории вождь был один и никогда не менялся. Так мы получим безопасность региона.

Вернулся Херберт, на ходу копаясь в планшете. Он вывел карту на экран: два полушария, размеченные цветными областями и флажками. Заштрихованные пятна солончаков, синие точки водных источников, красные флажки, обозначающие стоянки племен и колыхающиеся огоньки в тех местах, где идут стычки.

— Самый крупный род — Хох, — заговорил Херберт, указывая пальцем, — он контролирует треть планеты, разбит на тысячи подкланов, которые постоянно грызут друг друга. Род Гтох числом поменьше, их много в наших краях, на юге. Есть род Лкох...

— Шкох, — поправил Мигулис. – Я переслушал много записей.

— Да будь они все прокляты, — отмахнулся Херберт. – В общем, тоже большой. Остальные меньше, до тысячи воинов. Вот я вывел диаграмму столбиками.

Дженни кивнула:

— Кто более дружественный к нам?

— Никто, — ответили разом все присутствующие, и от такой неожиданности переглянулись.

— С кем было меньше конфликтов?

Все молчали, Херберт пожал плечами.

— Хорошо, — продолжала Дженни, — есть информация по вождям крупных родов?

Херберт снова уткнулся в планшет, набрал несколько запросов, и на экране появилась разноцветная схема и несколько треугольных рыл, напоминавших раскрывшиеся еловые шишки.

— Почему такие фотографии плохие? – спросила Дженни.

— У микрожучков объективы быстро забиваются песком, переговоры и перемещения пишутся лучше. Да зачем вам их фотографии, они же одинаковые как тарелка с креветками...

— Херберт! – прикрикнула Дженни.

— Нет, ну правда, вы же их не различите! Я только могу сказать, что вождь Хох стар, его скоро съедят. Они живут в среднем до десяти земных лет, а ему уже одиннадцатый пошел.

— Так мало? – удивилась Дженни.

— Зато взрослеют всего за год.

— Мне казалось, они должны жить до ста, как панцероиды Большого Шелла, они же так похожи.

— Вы, главное, не ляпните такого на Большом Шелле, — усмехнулся Херберт. – Они люто ненавидят рецидов с момента, как мы их открыли. Для них это как древнему мусульманину показать обезьяну и объяснить, что человеческий род точно произошел от нее... – Херберт снова покачал головой: — Нет, это разные виды.

— Но есть гипотеза ковчега! — с жаром возразил Мигулис.

Херберт даже подпрыгнул:

— Бред! У Шелла никогда не было космических технологий, ни до Катастрофы, ни после! Вы бы еще вспомнили гипотезу расколовшейся планеты! И гипотезу божественной эвакуации! И магической телепортации!

— Телепортация бред, — согласился Мигулис. — А раскол планеты, скажем, от метеорита, по-моему вполне научная...

— Чушь! – взвился Херберт. – Вам же Петерсон, профессиональный планетолог, столько раз объяснял, а вы опять! Шелл – планета земного типа! Спутник Ич-Шелл – тяжелый планетоид из свинца и тория! Как они могут оказаться обломками одного тела?! Только полный кретин...

— Стоп и тишина! – перебила Дженни. – Вождь второго племени моложе?

Херберт пришел в себя и глянул в планшет.

— Вождь у Гтох совсем молодой, ему два года. Единолуп.

— Очень хорошо, — подытожила Дженни. – С ним и будем работать, это будет наш Сансан.

— Простите? – переспросил Мигулис.

— Общий термин для вождя примитивного общества, — объяснила Дженни. – Происходит от «сын солнца». У любых культур ниже третьего уровня верховный вождь всегда объявляет себя второй персоной мироздания: Сыном Светила, Посланником Неба или Наместником Бога. Понятно, почему он персона вторая, а не первая? — Дженни оглядела конференц-зал. — Основной закон первобытного общества — диполь власти и подчинения. Власть без подчинения не укладывается в сознание, как палка с одним концом. Поэтому вождь должен предъявить своим рабам точку собственного подчинения, даже если ее нет. Поза раба — всегда у ног, выше подданных стоит вождь, а точка подчинения вождя, значит, должна быть совсем наверху — гипотетическое продолжение вертикали власти. А наверху что? Небо, светило и божества. Это всеобщий закон. Наша задача – вклиниться в эту вертикаль: для своего народа вождь останется Сыном Света, но будет подчиняться Властелину Света. То есть — вам, полковник.

— Что?! – изумился Гаусс. – Я Властелин Света?!

— Можем придумать вам другое имя, например Санта Гаусс. Важно, что вы – комендант, авторитет, вас они знают и боятся, вас надо вклинить в диполь подчинения и замкнуть власть на себя. — Дженни снова повернулась к экрану: — Выведите мне снова карту... – Она нахмурилась и ткнула пальцем: – А поселения вокруг базы, которые вы сожгли, это были сплошь кочевья Гтох?

— Вообще они тут бегают вперемешку, — ответил Херберт. — Опасаетесь, что нас записали в кровные враги? Мы враги у всех племен, потому что другие, и у нас есть, чем поживиться. Наоборот: мы недавно доказали, что мы сильные враги, нас боятся и уважают. Вам их не понять, Дженни...

— Почему же, вполне. Значит, работаем с Гтох. Как вы их обычно вызываете пообщаться, полковник?

— Выезжаем на тракторе и вываливаем кучу тряпок — они любят тряпки и не нападают. Потом можно говорить через бронестекло.

Дженни покачала головой:

— Никакого бронестекла. Мы выйдем из трактора и пойдем пешком. Впереди пойдете вы, полковник, и будете выкрикивать то, что буду диктовать я, Мигулис будет переводить.

Все хором загалдели.

— Это невозможно! – кричал Херберт. — Пешком к ним ходили только фольклористы, и вот чем кончилось!

— Я ссыльный, а не смертник! – возмущался Мигулис. – Мне два года осталось!

— Что станет с базой, когда меня убьют? – говорил полковник.

Дженни подняла руку.

— Стоп и тишина! Я профессионал, автор учебников, и я точно знаю, что делаю. Если вы трусы, я бы обошлась без вас, но мне нельзя: самка в примитивных цивилизациях, где отбор идет через конкуренцию самцов, занимает униженное положение и ее не принято слушать. Поэтому идет полковник, я и переводчик. Сперва отправим маленького робота-парламентера с тряпками и заученными словами о том, что завтра в полдень вождь всех людей Гаусс явится провести переговоры со своим братом... как его зовут?

— Вот только не брат! — возразил Мигулис. — Брат – солуп, конкурент на всю жизнь. Солупов приходится терпеть, чтобы они продолжили род в случае гибели, но не стали причиной этой гибели! Солуп всегда пытается убить перволупа.

— Демагогия, — отмахнулась Дженни. – Схема предписывает использовать термин братья, значит будем использовать его.

Вдруг послышался голос Августы – оказалось, она незаметно вошла.

— Скажите, Дженни, — спросила Августа, глядя спокойными серыми глазами. – Могли они не убить Нэйджела, а взять в братья и растить как своего?

— Конечно, дорогая, именно так они и поступили, — ответила Дженни.

— Тогда я пойду с вами. Вдруг они расскажут про Нэйджела?

— Не завтра. В следующий раз, обещаю.

* * *

Тулф и свита пришли на место за несколько часов — было их сотни полторы. Первым делом они вырыли в песке множество ям, и половина родни спряталась там с топориками, прикрывшись раскидистыми ветками сиреневой мочалки. Дженни хладнокровно наблюдала изображения с камер, казалось, именно этого она и ждала. Решив, что пора, она сделала знак, первой надела кислородную маску, и все трое вышли из трактора. Дженни вдруг заметила, что на корме размашистой черной краской намалевано: «cucarachas muerte!».

— Это, — указала она пальцем, — стереть сегодня же.

— Зачем? — удивился Гаусс. — Они же не умеют читать.

— Это нужно не для них, а для нас. Мы люди. И должны оставаться людьми в любой ситуации. Сегодня же стереть.

— Если у нас еще будет это сегодня... — пробурчал Мигулис.

Они шли по ярко-лимонному песку. Было жарко, кондиционеры скафандров едва справлялись — местная звезда Ассанта висела над головами гигантским оранжевым шаром и палила нещадно. Тени были короткими. Вокруг сколько хватало глаз простиралась каменистая пустошь такого же лимонного цвета. Пустыня выглядела безжизненной, лишь местами блестело что-то вроде канав, усыпанных желтыми кристаллами, а по краям такой канавы обычно кудрявились здоровенные дырчатые лепестки капусты сиреневого цвета – единственная флора этой планеты: капуста, она же мочалка. Желтая пустыня продолжалась до горизонта, который казался совсем рядом, и где-то там поблескивали поля солнечных батарей.

Дженни решила, что молчание затянулось.

— В любой культуре есть традиция переговоров без оружия, — сообщила она. – Не может не быть.

— Есть и у рецидов, — охотно подтвердил Мигулис. — Одно из самых известных стихотворений поэта Архо: «Я без копья — Ты без копья — Нынче друзья». Это всё, у них короткие стихи. Перевод мой, — не без гордости сообщил Мигулис. — Рифму я добавил от себя, они не знают рифмы. Там главное в поэзии — количество слогов выдоха, каждый сопровождается ударом клешней по панцирю...

— А вы же говорили, что слова «друзья» нет? – перебила Дженни.

Мигулис смутился.

— Если переводить совсем дословно, это будет э-э-э... «ур лаз топ о-цы, гер лаз топ о-цы, вех ка-боб аг-чуг» — «я вышел из норы без копья, ты вышел из норы без копья, это в честь праздника — погиб враг, против которого мы были в заговоре».

— И сразу другой смысл, — заметил полковник Гаусс.

— Хорошая идея начать с этого стиха, — подытожила Дженни. – Гаусс произнесет любую фразу, Мигулис переведет как стих.

— Только господину полковнику надо колотить ладонью по груди, — уточнил Мигулис. – Чтобы они поняли, что это он читает. Если Тулф ответит — значит, разговор пошел на равных. А если нападет...

— Если нападет, — уточнил полковник, — вы, Дженни, даже отреагировать не успеете: у них от природы мышцы другого типа. Они стальной трос перекусывают и разгоняются до двухсот километров по песку. Человеку с ними не справиться — у гадов скорость как у пули, только роботы успевают реагировать. И я хочу заметить, что сейчас они окопались для атаки.

— Прекратите истерику, полковник, — холодно осадила его Дженни. — Делайте то, что говорит эксперт. Мы навязываем незнакомую им схему поведения, угрозы они не видят, включится любопытство.

— А если нет? — спросил Гаусс.

— Доверьтесь опыту, — повторила Дженни, — Вы двадцать лет отстреливались с базы, а я пятнадцать лет работаю с негуманоидами.

Под ногами хрустел липкий желтый песок, сверху палила безжалостная Ассанта, а вдали над самым горизонтом висел далекий тусклый диск Большого Шелла. Впереди стояли рециды в низкой стойке. Наконечники копий тускло поблескивали.

— Стоп, тишина, — негромко скомандовала Дженни и остановилась. — Держим паузу. Мигулис, ставим коробку на песок и раскладываем подарки перед собой. Медленно!

Мигулис принялся выкладывать стеклянные плошки, бусы из металлокерамики и фонарики. А Дженни рассматривала своего будущего Сансана. Вождь Тулф был самый рослый.

Усики, которыми поросла треугольная морда, были совсем еще розовые — только начали темнеть с концов. Дженни читала, что это говорит о юном возрасте – год-два. Стоял вождь на трех крепких ходовых ногах, вывернув их немного косолапо – в этой неряшливой позе чувствовалась раскованность и некое презрение к миру. Три могучие клешни верхнего пояса то неподвижно свисали вдоль туловища, то начинали почесывать туловище между хитиновыми пластинами. Тело вождя было, как у всех, опоясано плетеной сбруей из кишок и веток, только оружия на нем висело больше – маленьких метательных кольев был целый пучок, а по бокам виднелась пара местных топориков-хлыстов: острый камень, приделанный к гибкой плетеной рукоятке. В том месте, где головогрудь переходила в брюхо и служила чем-то вроде шеи, висело богатое ожерелье из нанизанных глаз – даже странно, как в таком юном возрасте он успел съесть столько врагов. Помимо ожерелья на шее вождя красовались еще две плетеные ленты: на одной висел пластиковый фонарик из тех, что дарили им когда-то пачками. На другой красовался крупный плетеный шар – то ли фляга с водой, то ли своего рода медаль, символизирующая власть. Морда вождя не выражала ничего – такая же, как у всех здесь, хитиновая треугольная пирамидка, обращенная острием вперед, с усиками, выбивающимися из-под нахлестов чешуйчатых пластин, с тремя глазами и пучком жвал на конце. Он был похож одновременно на земного броненосца и на кузнечика под сильным увеличением, если бы не три глаза, по одному на каждую грань морды. Дженни прежде никогда не работала с трисимметричными организмами, и на Большом Шелле ей тоже бывать не доводилось – вблизи они, конечно, выглядели жутко.

Ящик с подарками опустел, все дары были разложены по песку. Но рециды не спешили бросаться на драгоценности, хотя пучили глаза и нетерпеливо переминались.

Полковник хлопнул ладонью по груди и громко выкрикнул:

— Ахо!

Ответом была гробовая тишина — на приветствие никто не ответил.

— Продолжаем по плану, — спокойно произнесла Дженни. – Гаусс, декламируйте что-нибудь и колотите по груди...

Полковник на миг замешкался и забасил:

— Протокол выхода на поверхность базы... Провести визуальный осмотр через наружные камеры... Вывести трех охранных роботов в шлюз... Первый под прицелом двух других производит осмотр прилегающей территории, обращая особое внимание на неровности песка...

— Ур! Лаз! Топ! О! Цы! – выкрикивал в паузах Мигулис, тоже хлопая себя ладонью по груди. — ... Вех! Ка-боб! Аг-чун!

— Смотреть им в глаза! — яростным шепотом приказала Дженни.

Шеренга рецидов замерла в пяти метрах. Вокруг — справа, слева, за спиной — сидели в своих ямах воины и тоже ждали.

— Ахо... — вдруг негромко выдохнул вождь и снова лениво почесался.

И сразу со всех сторон послышалось:

— Ахо!!! Ахо!!! Ахо!!!

Рециды переворачивали копья, втыкая их остриями в песок.

Тулф бочком пробежал вперед, очутился перед полковником и ухватил клешней связку бус. От него удушливо несло тухлым мясом.

— Вот только так, — назидательно прошипела за спиной полковника Дженни Маль. — Сила разума, красота поэзии и точное соблюдение технологии!

Дальше переговоры шли хорошо. Дженни тихо говорила за спиной полковника, тот громко повторял, Мигулис переводил.

Тулф сперва не понимал, что от него хотят, но Дженни была терпелива и заставляла повторять одно и то же всякий раз другими словами. Наконец Тулф прекратил шевелиться и задумался – думал он явно медленней, чем двигался и жестикулировал. Его усики по всей морде подрагивали.

— Хох – чуг, — заявил он наконец.

— Чуг, — подтвердил полковник.

— Хох – чуг, Шкох – чуг, Ррох – чуг, Кжчох – чуг... – перечислял вождь. — Алоэ – чуг!

— Алоэ – означает весь, все, любое, — шепотом пояснил Мигулис.

— Чуг! – подтвердил полковник. – Алоэ – чуг, Гтох и полковник Гаусс – аг-чуг. Тулф – Сансан!

— Сансссан, — с трудом повторил вождь, пробуя незнакомое слово, смысл которого ему так долго объясняли.

— Алоэ сансссан! – воскликнул он, обвел клешнями бескрайнюю равнину, а затем ударил себя в грудь: — Санссан!!! – Он указал клешней на полковника: — Плк Гсс аг-чуг!

— Аг-чуг, — терпеливо повторил полковник Гаусс.

— Ич! – выкрикнул вождь и положил клешню на плечо полковника.

— «Ич» — означает рядом, близко, плечом к плечу, — шепотом пояснил Мигулис.

— Положите тоже руку ему на плечо! — скомандовала Дженни и полковник подчинился.

Вождь снова заговорил.

— Он говорит, что враги сильны, — объяснил Мигулис. – Просит огненный хлыст. Огнемет.

— Полковник Гаусс даст Сансану огнемет, — подсказала Дженни.

— Нет, — обернулся полковник.

— Полковник Гаусс даст Сансану огнемет! — с нажимом повторила Дженни.

Брови полковника полезли вверх.

— Инструкция ЦУБ запрещает давать дикарям оружие! – рявкнул он.

—ЦУБ здесь я, — напомнила Дженни и вынула жетон, он ярко сверкнул на солнце.

Вождь внимательно смотрел на жетон. Его усики восхищенно подрагивали.

— Пока я здесь, огнеметов у тварей не будет! – твердо сказал полковник. – Высылайте меня под трибунал, а потом делайте что хотите!

— Стоп и тишина! – прикрикнула Дженни.

Вождь вдруг оказался прямо перед ней и угрожающе поднял все три клешни. Мигулис изо всех сил залопотал что-то на местном языке.

— Аг-чуг! – произнес полковник с отчаянием и указал пальцем на Дженни. – Аг-чуг! Аг-чуг!

Дженни медленно-медленно сняла с шеи жетон и передала его полковнику. Тот недоуменно посмотрел на него и надел себе на шею.

Вождь мгновенно успокоился и вернулся на свое место перед полковником.

— Что это было? – тихо спросил полковник.

— Все хорошо, — шепнула Дженни. – Вы друзья, он защищает вас от меня. Вы перволуп, я солуп, а перелупом он мне стать не позволит. Диполь власти установлен правильно и работает как надо. Выполняйте, что я сказала!

— Полковник Гаусс даст Сансану огнемет... — пробасил Гаусс хмуро, и Мигулис начал переводить.

Когда он закончил, вождь издал вопль и вдруг пустился в пляс. Он крутился волчком, поднимая клубы песка и описывая круги как смерч, он приседал и размахивал клешнями. Вслед за ним пустились в пляс его воины. Из окопов повыскакивали спрятавшиеся и тоже начали кружиться.

— Что вы стоите, полковник? – прошипела Дженни. – Пляшите! А мы за вами.

— Как? – растерялся полковник.

Вместо ответа Дженни подняла руки и начала пританцовывать на песке. Мигулис тоже начал дергаться. Полковник разочарованно развел руки в стороны, чуть присел, едва-едва согнув коленки, поднял руки вверх и снова неловко присел. Он топтался на месте, делал наклоны и приседания, вытягивая вперед руки, как привык делать утреннюю гимнастику. На рецидов это произвело неизгладимое впечатление — они прекратили вопить, остановились, а затем принялись повторять его позы.

Сверху, с аэрокамер, полковник смотрелся школьным учителем, который вывел на зарядку свой класс. По крайней мере, так Херберт сказал Ляху, с хохотом указав на экран.

* * *

В столовой Мигулис взял коробку еды и подошел к столику, куда только что села Дженни.

— Разрешите составить компанию? – спросил Мигулис.

— Конечно, — кивнула Дженни.

Мигулис поддел край фольги, из коробки повалил пар и аппетитно запахло зеленым горошком.

— Все-таки считаю, что мне повезло, — сказал он. — Ссыльным здесь позволяют жить и питаться вместе с гарнизоном, дают интересную работу.

— За что вы осуждены, можно полюбопытствовать? – спросила Дженни.

— Журналист – одна из самых опасных профессий, – усмехнулся Мигулис. — Вторая после политики.

— И все же? – полюбопытствовала Дженни.

— Ничего достойного вашего внимания, — отмахнулся Мигулис, – авторские права. Я вам хочу сказать другое: я не верил, что ваши схемы работают, но беру свои слова обратно.

Дженни улыбнулась, показав ровные белые зубы с застрявшими кое-где частицами горошка:

— Это закон Вселенной, Йозеф. Если существа обрели разум, они социальны и живут в обществе себе подобных. А значит, у них есть система социальных договоров и традиций: месть, дружба, союзничество, благодарность, власть, подарок, доверие. В этом поле мы и работаем. Если общество отстает от нас на много веков, мы используем свое превосходство не чтобы провоцировать вооруженные конфликты и показывать силу оружия, а чтобы наладить партнерские отношения так, как это выгодно нам. Миссия высшей цивилизации — навязать свои правила игры, а не принять местные...

Внезапно в столовую вошел Лях и принялся озираться. Заметив Дженни, подбежал к столику.

— Да как вы себе это представляете?!! – вскричал он возмущенно.

— Что случилось?

— Полковник сказал, вы требуете, чтобы я подготовил огнеметы для передачи рецидам?!

— Да.

— Это оружие! – кричал Лях. — Там интеллектуальная система! Она подчиняется только человеку или роботу, выполняющему четыре закона роботехники! Огнемет невозможно дать рециду, он заблокирован от применения чужими! У нас нет прав снять блокировку!

— А, вот вы о чем, — кивнула Дженни. Она сняла с шеи жетон и протянула Ляху: — У нас есть любые права. Приложите, снимите блокировку и верните мне.

Лях ушел, потрясенно сжимая жетон.

— Мне кажется, Лях не хочет давать рецидам огнеметы, — заметил Мигулис. – И никто не хочет.

Дженни пожала плечами:

— Это необходимая часть плана. Как Сансан установит контроль над территорией, если не запугает соседей?

Мигулис снова вздохнул.

— Возьму себе еще котлету, — сказал он. – Вам принести?

— Спасибо, я сыта.

Мигулис вернулся за столик и некоторое время смаковал белковую котлету.

— Дженни, вы, конечно, большой профессионал, — продолжил он тактично, — но все-таки рециды особая раса. И я боюсь... Мы все боимся, что... Ваши схемы – они для тех рас, которые... – он с трудом подбирал слова: – больше демонстрируют свою разумность. Рециды — другие. Вот вы сказали – запугать соседей... Рецидов нельзя запугать! Вы не видели, как они бросаются с голыми клешнями на трактор под огнеметы. У них нет страха, они не ценят жизнь — ни свою, ни чужую. Потому что не верят в смерть.

— Так не бывает, — возразила Дженни.

— Здесь так. У них память предков. Они помнят, что было до их рождения, понимаете? Поэтому уверены, что жизнь циклична, и после смерти будет перерождение. Каждый из них считает себя не личностью, а бесконечным родом.

Дженни вскинула брови.

— А их не смущает параллельное существование живых родителей? Или братьев с той же памятью? А тот факт, что их воспоминания о жизни предков только до момента зачатия?

Мигулис пожал плечами.

— Такие мелочи никогда не смущали даже существ и без генетической памяти. Но если у тебя память предков длиной в несколько поколений, то вера в перерождение души непоколебима. Бессмертие и служение своему роду – это главное в их психологии. У поэта Архо было так: «Как смерть найти такую, чтоб забыть, кем был, кем есть, кем после буду быть?» Перевод мой.

— Этот Архо уважаем среди рецидов? Мы можем с ним встретиться?

Мигулис покачал головой:

— Его давно казнили.

— Как? — удивилась Дженни.

— Как казнили? Пробили в панцире дыры и засыпали внутрь соль. Одна из самых долгих и мучительных казней. Рециды большие мастера по части пыток.

— А за что его казнили? – удивилась Дженни.

— Поэт – опасная профессия, — пожал плечами Мигулис. — Вторая после журналиста. Зато он теперь национальный классик, если отозваться о нем пренебрежительно — убивают.

Дженни встала.

— Спасибо за приятную беседу, Мигулис. У меня к вам просьба: придумайте несколько лаконичных надписей на языке рецидов: «Непобедимый полководец», «Главный друг людей» и «Великий ученый». Будем поощрять нашего Сансана медальками.

— У них же нет письменности, — удивился Мигулис.

— Ох, я и забыла...

— А если сделать говорящий брелок? – воодушевился Мигулис.

— Нет, это не работает – не будешь же каждому встречному включать. Отстающие расы покупаются только на медальки.

В столовую вбежала Августа и устремилась сразу к Дженни.

— Ну что? – спросила она тревожно. – Есть новости про Нэйджела? Они что-то рассказали? Ведь он жив, жив?

— Я тоже так думаю, дорогая, — ответила Дженни. – Мы обязательно все узнаем.

* * *

Полковник сидел в своем кабинете с планшетом и мрачно переключал видеотрансляции.

— Вы опять в моем кресле, — заметила Дженни, входя. – Нет-нет, сидите, я просто напоминаю.

— Садитесь, — хмуро произнес Гаусс, вылезая из-за стола. — Знаете, Дженни, я каждый день смотрю, что там происходит, и не могу понять...

— А что там непонятного? – Дженни заглянула в его планшет. — Те, кто не пожелал сдаться Сыну Светила, Единственному Вождю всех мировых пустынь и доблестному аг-чугу Великого Небесного Вождя из крепости двуногих колдунов, у тех неприятности. В остальном всё идет хорошо.

— Мэм, — возразил полковник, — я провел поисковый рейд по ближайшим поселкам, и вы грозите мне трибуналом. А вы организовали карательную акцию с огнеметами на весь планетоид: горы трупов, толпы пленных рабов, сожженные кладки, угнанные самки, уничтоженные личинки... Как это понимать? Я имею в виду — как вы все это оформляете, так сказать, по официальным бумагам? Надеетесь, что не попадете в новости? Нет шумихи – нет геноцида?

Дженни спокойно выдержала его взгляд:

— Вы не понимаете разницы?

— Не понимаю. Буду благодарен за объяснение, — сухо сказал Гаусс.

Дженни Маль кивнула.

— Хорошо, объясню. Вы, полковник, развязали межрасовый конфликт. Высокоразвитая раса против отстающей. Позвоночные против панцирных. Это, кстати, нам еще будут долго вспоминать во всем мире. А я оказываю помощь дружественному народу по просьбе его законного вождя — в его борьбе с бандформированиями и сепаратистами. Вашей целью был террор – наказать, запугать. Моя цель — помочь законному вождю вернуть законность и установить мир во всем своем мире. Вы занимались геноцидом — уничтожали разумных существ по расовому признаку. Я помогаю местному Сансану навести, выражаясь юридически, конституционный порядок. Торговля слабым оружием не запрещена. Применяем его не мы. Если кто-то погиб, то от своих соотечественников и лишь по той причине, что не желал подчиниться местным законам. Продолжать?

— Вас понял, вопросов не имею, — зло ответил Гаусс.

— Спасибо, — в тон ему ответила Дженни. – И отныне, полковник, постарайтесь освободить кабинет и не мешать мне работать.

— Запомним этот момент, госпожа Маль, — сухо произнес полковник. – Отныне я не скажу вам ни одного слова. Все, что я считал важным, я давно сказал, и не вижу толку говорить с вами дальше. Вы инспектор ЦУБ, и я обязан подчиняться вашим приказам. Но заставить меня заговорить с вами не сможете даже вы.

— Очень хорошо, — кивнула Дженни. – Это облегчит жизнь всем нам.

— Я поговорю с ней, — произнес стоящий в дверях Херберт. – Вы так громко спорили, что я заглянул. У меня вопрос простой: о мире во всем мире. Кого они станут убивать, когда Сансан покорит все мировые пустыни?

— В каком смысле? — Дженни изогнула бровь.

— Кого они, по-вашему, будут убивать, когда все племена подчинятся Сансану, прекратятся стычки и наступит мир? Они же не вегетарианцы, госпожа Дженни, они каннибалы!

— Будем образовывать, насаждать мораль и культуру – это следующие этапы.

— Вы не поняли, Дженни. Скоростная мышца не формируется без пожирания белков, которых нет в местной капусте. Вы знаете, что такое скоростная мышца? У людей два вида мышц: гладкая мускулатура для внутренних дел, а еще скелетная, поперечно-полосатая — та поздняя находка эволюции, которая отличает нас от улитки по силе и скорости. А этим тварям природа подарила еще третий тип – скоростная сверхсильная мускулатура, сила воина, как они ее называют. Мы по сравнению с ними – слабые медленные улитки. Но формируется у них мышечный белок при поедании животного белка. А кроме капусты им жрать в пустыне нечего. Поэтому капустой питаются лишь самки и пленники, у них атрофируются скоростные мышцы. А воинам надо постоянно жрать чужое мясо, и чем больше ты убиваешь и съедаешь врагов, тем становишься сильнее. Начинают они убивать себе подобных до вылупления и продолжают, пока не одряхлеют, когда их самих сжирают более молодые. На этом строится вся их культура и мораль!

— Я в курсе и не вижу проблемы, — отрезала Дженни. – Мы взяли с Сансана клятву прекратить пытки – это первый шаг в сторону правового общества. Затем будем искоренять каннибализм.

— Но как?!

— Это вы мне должны ответить, Херберт, вы биолог. Будем искать пищевые заменители, привезем белковые синтезаторы. Я не обещала вам поднять цивилизацию с низшего четвертого уровня до первого за одну неделю! Это большая работа, большие проблемы.

Херберт с досадой махнул рукой.

— Вы недооцениваете проблемы, Дженни. Я не знаю, что у вас там в ЦУБе за шкала, но если самый низший уровень, что вы встречали, назван четвертым, то здесь вы столкнулись с пятым, а то и шестым! Это полное дно! С ними всё перепробовали за двадцать лет: они станут наглеть больше и больше, пока не выйдут из-под контроля. Уничтожил пару племен — ты сильный, к тебе уважение. Ходишь на переговоры, даришь подарки – значит, трус, проситель, заискиваешь. Это негуманоидная мораль!

— Как раз типичная гуманоидная мораль, — отрезала Дженни. – Читайте учебник.

— Вы доведете нас до катастрофы!

Дженни смерила его взглядом.

— Катастрофа, Херберт, — ваша диссертация об интеллектуальном превосходстве позвоночных рас над панцирными!

Это сработало: Херберт потух, глянул на полковника, развел руками и вышел.

— Может, и вы считаете, что позвоночные превосходят панцирных, а, полковник? – осведомилась Дженни.

Полковник всем видом показывал, что ее здесь нет: он собирал в коробку свои вещи, выдвигая ящики старинного стола.

* * *

Встреча была назначена в том же месте, но на этот раз к парламентерам присоединились Херберт и Августа. У Дженни были сомнения насчет Августы, но обещание есть обещание. К тому же технологии требовали, чтобы группа контакта с каждым разом увеличивалась — это демонстрирует вовлечение.

Ехали молча. Полковник с тех пор действительно больше не говорил с Дженни. Херберт и Мигулис глядели в иллюминаторы. Августа сидела на заднем сиденье — такая же, как каждый день: заторможенная, с безучастным лицом, устремив остановившийся взгляд в точку на своих ботинках. Дженни надеялась, что вылазка подарит Августе новые эмоции, но та по-прежнему выглядела отрешенно.

— Августа, сегодня мы обязательно спросим у вождя о судьбе Нэйджела, — не выдержала Дженни.

Августа, казалось, не слышала, и Дженни повторила.

— Не надо специально спрашивать, — тихо ответила Августа. – Нэйджел жив, я это чувствую. Когда его найдут, они первыми нам скажут.

Дженни пожала плечами и умолкла. Но Августа вдруг подняла голову:

— И спасибо вам, Дженни, за то, что делаете с планетой, — сказала она. – Теперь Нэйджелу ничего не угрожает. Его уже не убьют. Его как найдут, сразу вернут нам.

Дженни на всякий случай кивнула. Но Августа продолжала:

— Возможно, Нэйджел спрятался в коконе. Я просмотрела каждую запись видеожучков, где воины Сансана вспарывают коконы. Они всегда смотрят внутрь прежде, чем включить огнемет и уничтожить личинки. Нэйджела не было ни в одном.

Полковник заерзал на сиденье. Херберт шумно вздохнул. Не выдержал Мигулис:

— Августа, милая, неужели вы смотрите эти зверства?! Зрелище даже не для здорового человека!

— Да, — спокойно ответила Августа. – Это невыносимо. Но я должна что-то делать. Я не могу улететь с этой планеты, пока Нэйджел не найдется. Я ищу Нэйджела как только могу. Смотрю записи. Поднимаюсь ночами в пустыню, зову его, оставляю ему рисунки на песке...

— Давайте сменим тему, — нервно предложила Дженни. – Я не знала, что они убивают личинки врагов. Мы должны взять с Сансана клятву, что это прекратится!

— Дженни-Дженни... — вздохнул Мигулис. – Ну как они могут оставлять в живых личинки врагов? Самок врагов, если их не успеет убить своя же родня, угоняют в рабство, чтобы те рожали им новые кладки. Но личинок убивают всегда – ведь у них генетическая память рода...

— И что?

— Личинка вырастет и всегда будет помнить, кто она, и кто убил ее род. И она отомстит. Есть целый ритуал «ужун»: в кокон врага тайком подкидывают сильных личинок. Те вылупляются, внедряются в племя, притворяясь родными, и начинают мстить: перегрызают врагов по одному. Или выходят на контакт со своими, приводят их тайком и помогают уничтожить племя врасплох. Поэтому коконы охраняют от подкидышей, а вылупившимся устраивают обряд допроса – экзамен по истории рода. Но ужун – изощренный ритуал, иногда все-таки удается обмануть...

— Стоп и тишина! – перебила Дженни. – Приехали.

Они выгрузились из трактора и пошли вперед. Мигулис и Херберт несли две коробки с дарами. Полковник шел молча и хмуро. За полковником шла Дженни, а замыкала шествие Августа.

— Ахо! – выкрикнул полковник.

— Ахо! – откликнулся Сансан и щёлкнул клешнями.

— Ахо! – вразнобой завопили рециды и бросились потрошить ящики с подарками

Скоро все было разобрано. Тогда Сансан ударил себя клешней по головогруди и заговорил. На его шее теперь висело столько новых ожерелий с вырванными глазами, что фонарик и фляга почти утонули под ними.

— Он говорит, что ему нужно больше подарков, — перевел Мигулис и, не выдержав, добавил: – Господи, как же от него воняет даже через кислородную маску!

— Мы пришли поздравить Сансана с победой над всеми кланами и племенами... — шепотом начала Дженни, полковник монотонно повторял за ней, а Мигулис переводил, — Сансан стал самым великим вождем, другом нашего Гаусса, Хозяина Неба. Он объединил племена, остановил войны и принес планете мир. Сансан получает великую медаль – это медаль Мира. В нашем племени такую награду носят самые выдающиеся вожди, которые принесли мир народам. Это подарок. Это почетно. Это носят на шее. Все уважают. Воевать с такой медалью больше нельзя. Убивать нельзя.

Когда Мигулис закончил перевод, Дженни дала команду, и полковник вынул заранее приготовленный сувенир на атласной ленте – здоровенный золотой диск с профилем Альфреда Нобеля, который Лях накануне распечатал в мастерской на 3D-принтере, скачав где-то модельку и увеличив раза в три. Он брезгливо повесил бляху на шею вождю.

— Ахо! – заорал Сансан и пустился в восторженный пляс, а за ним бросились плясать его воины.

Они крутились, щелкали, оглушительно стрекотали, взбивали кучи песка, а время от времени наклонялись, хватали пригоршни песка клешнями и обсыпали друг дружку. Дженни приказала полковнику танцевать. Тот воздел вверх руки и пару раз для вида подвигал тазом – без малейшего, впрочем, энтузиазма.

Поплясав, Сансан покопался клешнями у себя на груди, вытянул из глубины свою плетеную круглую фляжку и надел на шею полковнику. Дженни могла только представить, какое у того сейчас было лицо под кислородной маской. Но полковник не растерялся – он громко крикнул «Ахо!» и сделал пару наклонов и приседаний с вытянутыми руками. Шар болтался у него на шее и колотил по бокам.

— Мы хотим укреплять дружбу наших народов, — продолжала Дженни. – В знак мира мы приглашаем Сансана посетить завтра наш дом. Посмотреть, как живем мы. Убедиться, что мы не хотим войны. Ну, и получить новые подарки.

Мигулис переводил долго, подбирая все новые и новые слова – видно, идея была слишком неожиданной.

Сансан несколько раз уточнил, покажут ли ему нору людей. Затем спросил, покажут ему только нору или всю планету людей, где живут победители, носящие такие же медали – видно, эта идея захватила его воображение. Потом он простосердечно уточнил, не собираются ли его там схватить и облить огнем. Дженни заверила, что так с друзьями никогда не поступают. Наконец Сансан предупредил, что придет с лучшими своими воинами, и при них будет много оружия.

Дженни охотно согласилась, но полковник отказался повторить ее слова – он просто молчал. Дженни потребовала. Полковник не реагировал.

— Полковник считает, Дженни, что вооруженные огнеметами тараканы попадут на базу только через его труп, — сообщил Мигулис и попытался пошутить: — Оказалось, теперь я умею переводить даже молчание!

Дженни потребовала, чтобы Мигулис перевел ее слова. И тот, скрепя сердце, повторил приглашение.

Сансан просиял, и снова повторился разудалый обстоятельный танец.

На этом встреча закончилась.

Первое, что сделал полковник, когда вошел в трактор – сорвал с шеи вонючий плетеный шар и зашвырнул под заднее сиденье. Люки не закрывали всю дорогу, чтобы выветрилась вонь. Все молчали, чувствуя себя измотанными.

И только когда на горизонте уже показалась неопрятная россыпь гаражей, занесенная песком и окруженная вышками, периметры колючей проволоки и возвышающаяся надо всем этим мачта с развевающимся флагом, послышался тихий-тихий всхлип. Дженни обернулась — и похолодела. Вслед за ней обернулись остальные.

Августа мелко дрожала на заднем сиденье и смотрела перед собой. Только уже не в пол, а на ладони. В ладонях она бережно сжимала плетеный шар, обмотку которого уже наполовину расплела на прутики. И теперь стало видно, вокруг чего намотаны эти плетеные кружева из побегов местной капусты – это был отполированный до блеска маленький детский череп...

Дженни резко остановила трактор. Шар выпал из ладоней Августы и укатился под сиденье. Августа обвела всех невидящими глазами, медленно распахнула дверь, спрыгнула на песок и неровными шагами заковыляла к базе, выставив перед собой ладони, словно слепая.

— Только не трогайте ее,— тихо сказал полковник, ни к кому конкретно не обращаясь.

Бросив трактор, все двинулись следом на почтительном расстоянии.

Августа шла к базе медленно, оставляя на песке длинные волочащиеся следы. Вскоре сбоку появились занесенная песком платформа от старого сломанного вездехода, затем исполинская катушка от кабеля, тоже брошенная здесь в незапамятные времена, здоровенный моток колючки и пышные заросли капусты у самого входа на базу – единственная декорация, не являвшаяся человеческим мусором. Августа остановилась и повернулась к зарослям.

— Стоп и тишина! – произнесла Дженни, и все остановились. – Что она делает?

Но Августа ничего не делала – она просто стояла и смотрела.

Когда остальные приблизились, стало видно, что перед зарослями у входа на базу сидит небольшой рецид, самка. Перед ней на песке лежал сверток капустных листьев, и в первый момент Дженни подумала, что она что-то принесла на обмен, и это — первый проблеск зарождающейся торговли.

Самка с трудом распахнула жвалы и заскрежетала – теперь стало заметно, что бок у нее распорот, и оттуда вытекает густая неопрятная слизь.

— Что она говорит? – спросила Августа.

— Говорит, что умирает, и ее род убили, просит взять личинку, — машинально перевел Мигулис.

— Ужун, — тихо произнес Херберт, но самка услышала это слово и сразу умолкла.

Полковник крепко, по-отечески обнял Августу за плечи:

— Нам надо идти, дорогая, — сказал он.

— Я ненавижу эту планету, — ответила Августа самке и зашагала к входному шлюзу. И только когда пылесосы закончили свою работу, а двери к лифтовой шахте распахнулись, она произнесла отрешенно, ни к кому не обращаясь: — То был другой череп. Я знаю, Нэйджел жив.

* * *

Сансан пришел с утра пораньше. С ним прибыло два десятка воинов с огнеметами. Полковник, видимо, сдался – он без интонаций повторял все, что просила Дженни. Гостей пустили внутрь и провели по базе – показали оранжерею, ремонтные ангары, тренажерный зал... Труднее всего оказалось объяснить что такое спорт. «Здесь люди получают радость победы без боя» — в итоге такая формулировка гостям понравилась.

Показали мастерскую, где Лях прямо на глазах у изумленного вождя распечатал из золота большую копию Звезды героя. Звезду повесили на алую ленту и надели млеющему Сансану на шею.

В столовую гостей не водили – запретила Августа, сказав, что она, как врач, категорически не допустит такого нарушения санитарных норм. Она же настояла, чтобы гости оставили свои вонючие украшения за порогом перед пылесосами, и сама же придумала формулировку, которая не встретила возражений: глаза врагов приносить нельзя — плоть врага оскорбляет жилище.

Гости почти не пахли – по крайней мере, вентиляция, включенная на всю мощь, справлялась.

Августа всем на удивление полностью отошла от шока и теперь держалась молодцом, взяв на себя множество санитарных забот. Но с гостями встречаться наотрез отказалась — заперлась у себя и не выходила, пока новые друзья не покинули базу.

Дженни заставила полковника произнести много плановых речей о дружбе, культуре и мире.

В конференц-зале Дженни, как и обещала, устроила скандирование «все расы друзья!» на обоих языках. Помимо всего прочего, такая видеозапись требовалась для первого рапорта в ЦУБ. Гостям это неожиданно понравилось, они сумели повторить незнакомые звуки, хотя в следующий миг напрочь забыли. Вождь, впрочем, два новых слова уже выучил: он вовсю именовал себя Сансан, а полковника – «Сан-Гсс».

Всем гостям раздали золотые медальки за речевку, а Сансану объяснили, что изучение новых слов – очень почетное дело, вкратце рассказали про ученых и научный прогресс, и, пока не заскучал, по-быстрому вручили заранее приготовленную медаль «Большой ученый академик» за выученные слова.

Неприятный момент возник, когда Сансан указал клешней на Дженни и спросил полковника, по какому праву он позволяет самке открывать рот в присутствии воинов. Подсказать ответ Дженни, понятное дело, не могла, а полковник молчал. На помощь пришел Мигулис – он вдруг заговорил, и на гостей его речь произвела большое впечатление. Позже он сознался, что он сказал, будто это специальная говорящая самка-воин, она очень почетная, полковнику досталась за его великие победы в деле мира, поэтому он ею гордится, заставляет везде ходить за ним и говорить вслух, чтобы все кругом видели, как он богат самыми лучшими самками.

Сансан тут же предложил поменяться самками, но ему объяснили, что это перебор.

* * *

Дни потянулись бесконечной чередой. Дженни готовила программы и отчеты, Мигулис консультировал ее по языку. Лях снова начал попивать, о чем Саймон не преминул донести Дженни. Сам он по-прежнему играл в игры в комнате отдыха. Полковник отошел от дел. У него разыгрались проблемы с давлением, и теперь он все чаще сидел по совету Августы в оранжерее на лавочке, перелистывая на планшете фотографии юности.

Августа ожила. Словно с нее разом сняли проклятие – она больше не шаркала, не смотрела в точку, а все чаще улыбалась. К ней вернулась энергия, и она нашла себе много забот, в которые с головой погрузилась. Например, она, как медик, всерьез занялась вопросами санитарии — добилась смены фильтров вентиляционной системы, которые не менялись с момента основания базы, а от роботов-уборщиков – железного графика и небывалой чистоты во всех помещениях. Песок в коридорах, на который жаловался Саймон, пропал. Помимо этого, Августа занялась кулинарией: засела за литературу, и с минимумом дополнительных продуктовых заказов сумела так перепахать рацион и меню, и так перепрограммировать поваров, что в столовой теперь вместо соевых котлет с горошком каждый день было новое фирменное блюдо. Кроме того, она проделала в лабораториях базы серию анализов и написала небольшую научную работу, доказав, что местная капуста-пустынник годится в пищу для человека после полной экстракции солей тяжелых металлов в бароклаве, многочасовой термической обработки и вымачивания в уксусе. Она сама лично пекла пироги с этой капустой – они были странными на вкус, но съедобными.

В общем, можно было подумать, что она выздоровела совершенно, если б не Нэйджел. Детский череп был похоронен с почестями у входа на базу, поставлена оградка, высажена капуста и воздвигнут большой каменный обелиск – Лях и Саймон строили его целую неделю. Но Августа так ни разу не пришла на могилу. Если вдруг заходил разговор, она с удивительным упорством продолжала твердить, что Нэйджел жив и скоро вернется. И продолжала заказывать для Нэйджела игрушки, одежду, стулья, тренажеры, краски, книги про мушкетеров. Спорить с ней было совершенно бессмысленно. «Нэйджел очень любит играть в мушкетеров, — говорила она. – Когда он вырастет, обязательно станет мушкетером...»

* * *

В очередной раз Сансан пришел через месяц. С ним явилась такая толпа воинов, что пришлось спешно придумать новое правило: в гости могут приходить столько рецидов, сколько поместится в лифт.

С собой Сансан принес свертки с гнилым мясом и настаивал, чтобы полковник разделил с ним трапезу как с братом — отведал плоть общих врагов. Дело осложнялось тем, что пировать плотью общего врага действительно было важным обычаем рецидов, а отказ от высокой чести считался оскорблением. С большим трудом удалось убедить Сансана провести церемонию пира не на базе, а снаружи. Здесь снова помогла формулировка, придуманная когда-то Августой. Дженни даже описала ее в отчете, назвав «правило Августы»: плоть врага оскорбительна для жилища, проносить врага на базу нельзя ни живого, ни мертвого, ни целого, ни по кускам. От поедания плоти у входа в шлюз тоже удалось отвертеться — пользуясь тем, что на лице кислородная маска, и не разобрать, кладет полковник куски себе в рот или брезгливо проносит мимо резиновой перчаткой и возвращает в миску.

Затем Сансан устроил перед полковником парад своих самок – он пригнал их к базе несколько сотен. Самки шли нескончаемой вереницей, по команде делая танцевальные развороты, а Сансан повторял, что тоже очень богат самками, гораздо богаче, чем Сан-Гсс. Дженни сочла это позитивным сдвигом в пользу равенства полов. Сансану была вручена заранее приготовленная медаль «Почетный гражданин Земли». Формулировка оказалась неожиданно сложной для понимания рецидами, и после долгих объяснений Мигулиса Сансан сделал вывод, что раз он полноценный гражданин, то его племя может жить прямо над базой.

Дженни объяснила всем, что это правильная идея, которая немного опередила события, потому что культурная ассимиляция тоже входит в план.

Сансану было даровано право перенести лагерь своего племени на площадку базы.

Сообщить это пришлось Мигулису — полковник снова отказывался открыть рот.

Сансан так обрадовался, что испражнился прямо в коридоре базы, а за ним это сделали все его воины – то ли недавно съеденная плоть врагов закончила свой пищеварительный цикл, то ли это был ритуал радости. В любом случае о существовании туалетов им никто рассказать не успел. Даже невозмутимая Дженни была этим сбита с толку.

Но план есть план. Наутро ненужный более периметр из колючей проволоки снесли роботы. Племя Сансана насчитывало несколько тысяч особей, и все они переехали сюда.

Территория быстро покрылась траншеями и норами, тут и там белели пузыри коконов, стоял галдеж, и танцы, подозрительно напоминавшие драки.

Разумеется, на базе ничего этого слышно не было, хотя все роптали.

Сансан и его воины стали частыми гостями – понедельник был назначен днем посещения: Дженни прививала дикарям знание о календаре. На базе Сансану нравилось, он чувствовал себя все уверенней – он задавал все больше вопросов, и Дженни не могла нарадоваться.

Однажды Сансан принялся расспрашивать, насколько сильно уважаем полковник Гаусс в мире людей. Мигулис, развеселившись, поведал, что имя полковника Гаусса носит важный закон науки, а также второй по величине город на планете Ферера. Сансан удалился задумчивый, а в следующий визит сообщил, что настало время сделать торжественное объявление.

Забравшись на стол в конференц-зале, он сообщил полковнику, что назвал собственным именем всю планету — Сансан Тулф. Также имя Сансан Тулф получила звезда Ассанта, Большой Шелл и заодно все небо. А также именем Сансан Тулф отныне называется сезон дождей.

Но и полковника Сансан не оставил в обиде – назвал его именем самый большой поселок: все, что раскопано в пустыне над базой теперь называется Сан-Гсс. Сообщив всё это, Сансан потребовал себе новую медаль. Медали не оказалось, а разбудить Ляха и поставить к 3D-принтеру не удалось: Лях был в глубоком запое.

Сансан был крайне разочарован отсутствием награды: он нервно и обиженно щелкал клешнями. А потом поинтересовался: когда уже наконец он сможет жить здесь, на базе, вместе с людьми?

Дженни ответила, что это входит в планы. Все думали, что это шутка, но к вечеру Дженни приказала начать подготовку верхнего нежилого этажа, который по плану базы предназначался под тюрьму, для рецидов.

Полковник принял это известие, не меняясь в лице. Но вечером в комнату Дженни постучал Херберт и сказал, что надо поговорить, и что он по поручению остальных.

— В чем дело? – осведомилась Дженни.

Херберт помялся.

— Дженни, пускать рецидов на базу – безумие! Вам мало, что вы поселили их у нас на голове!

— И ничего плохого не произошло, — возразила Дженни. – Теперь они станут ближе на один этаж. Свободного прохода не будет, мы поставим стальные двери.

— Но это просто опасно для людей!

— Если бы они хотели напасть, давно бы напали, — парировала Дженни. – Мы проводим интеграцию и ассимиляцию.

Херберт перевел дух.

— Вы хотите изменить рецидов... – с горечью сказал он. — Но вы даже людей не можете изменить! Что бы вы ни делали, Дженни, все равно Лях при первой же возможности продолжит спиваться, полковник – жечь огнем врагов, Саймон – трусить и доносить, Петерсон – думать только о себе, а Мигулис — играть в диванного воина правды: сливать в Сеть нежелательную информацию и наводить друзей-блогеров на горяченькие новости...

— Вы думаете, это делал он?

— Я не думаю, я знаю.

— Хорошо, а я?

— А вы, Дженни, будете самоуверенно гнать по своим учебникам и карьере как трактор. Пока вам не перекусят траки те, кого вы так нежно пытаетесь ассимилировать.

— Ну ладно, а вы? – вскипела Дженни. – Кто вы, Херберт? Да вы хуже всех! Вы неудачник, который презирает всех вокруг и видит в людях одни мерзости!

Херберта передернуло, но он совладал с собой и высокомерно пожал плечами:

— Даже ваше хамство, Дженни, не отменяет сказанного мной: вы надеетесь изменить кровавых упырей, но даже людей изменить не в силах.

— Всего доброго, Херберт. — Дженни указала на дверь. – Прочтите, наконец, учебник...

* * *

С тех пор Сансан начал стучаться в дверь нижнего яруса постоянно, хотя открывали ему по-прежнему лишь по понедельникам.

Дженни каждый раз готовила новые тезисы и читала рецидам цикл лекций по культуре, а затем Сансану вручали новую медаль. Сансан точно знал, какую он медаль хочет – он всякий раз подолгу засматривался на жетон, висящий на шее у Дженни. Ему много раз объясняли, что вот конкретно этот жетон принадлежит полковнику, является символом базы, не дарится и не меняется.

Рециды привыкли к тому, что полковник говорит неохотно и без интонации, повторяя за Дженни, а переводил по-прежнему Мигулис. Дженни к тому времени сама неплохо подтянула язык, но кто же будет слушать самку?

У Сансана тем временем появилась новая идея – он требовал, чтобы его именем люди назвали свой город. Ведь он большой ученый и почетный гражданин. Где же почет? Дженни нашла удачный ответ, потому что в ее практике это был не первый случай: по крайней мере, на двух отстающих планетах уже давно имелись местные достопримечательности, названные именно словом Сансан. Правда, в честь местного персонажа. Оставалось только показать карты или видеоролики и сказать, что название Сансан есть. Проблема была в том, что этот остроумный ответ было невозможно передать рецидам: читать они не могли, в картах не разбирались.

Тогда Сансану объявили, что база будет названа его именем.

Сансан с воинами пустились в пляс. Отплясавшись, Сансан похвастался, что самый великий завоеватель, раз мир людей теперь носит его имя. Раздраженный Мигулис объяснил, что речь о здешней базе, а планет у людей много, они огромные и далеко.

Сансан попросил показать ему эти планеты.

Дженни сказала, что такая экскурсия входит в план работы, и повела гостей вниз, на самый нижний ярус, к хабу.

Прислонив свой жетон к сканеру, она распахнула стальные двери и, покрутив рукоятки пульта, по очереди установила телепортационные рукава с несколькими портами разных планет.

Сансан и воины были совершенно потрясены, когда перед ними замелькали разноцветные залы ожидания, нарядные пассажиры всевозможных видов и рас и далекие пейзажи за окнами.

Дженни прочла назидательную лекцию о дружбе и технологиях, и на прощание подарила Сансану планшет с фотографиями разных миров.

* * *

Шли месяцы. Однажды к Дженни, поглощенной работой над новым учебником, снова явился Херберт. Он постучал в дверь, вошел бочком и встал, прислонившись спиной к стенке.

— Прочел вашу статью «Ясный путь цивилизатора», — заявил он. – Очень хорошая статья.

— Спасибо, — улыбнулась Дженни.

— Она, я так понял, опубликована в ежеквартальном вестнике ЦУБа?

— Да, именно в нем, — подтвердила Дженни. – И ее сейчас активно цитируют в новостях.

Херберт уважительно покивал головой.

— Очень хорошая статья, очень впечатляющие успехи по работе с рецидами в ней описаны, — повторил он. – Прошел год – и каковы результаты! Установление мира и прекращение войн между племенами. Полный мораторий на казни и зверства. Прекращение атак на коммуникации базы. Порча солнечных батарей ушла в прошлое. Вождь туземцев с вашей помощью освоил кнопку на планшете, зарегистрировал аккаунт и шлет фоточки в мировую Сеть. Теперь в ближайших планах – отказ от каннибализма?

— Надеюсь, все и дальше пойдет хорошо, — улыбнулась Дженни удовлетворенно.

Херберт притворно поцокал языком.

— Что же будет, когда в мировых новостях всплывет истинная информация по планетоиду?

— Какая? – удивилась Дженни.

Херберт принялся загибать пальцы:

— Численность рецидов сократилась с начала операции на тридцать пять процентов – они добили множество племен и продолжают добивать. Нашими, замечу, огнеметами. Треть населения убыла! Такого геноцида планетоид не знал еще никогда, даже когда полковник раскладывал под солнечной фермой радиоактивные полотенца.

— Позвольте... – опешила Дженни, но Херберт продолжал, загибая пальцы:

— Ежедневно проводятся массовые публичные казни с солью и колами – до тысячи трупов в сутки! Вы видели фотки, которые выкладывает ваш Сансан в свой аккаунт? Он же все это выкладывает. А у нас тем временем испорчена четверть солнечных батарей, выкопано два силовых кабеля из трех – в часы-пик для хаба у нас теперь включаются аварийные аккумуляторы! Сансан собрал армию – у него огромное число воинов. Они живут у нас на голове и занимаются подкопами! У нас готовятся три новых подкопа в стенах яруса — так нам рисуют сканеры базы! Одного рецида камеры засекли даже на нашем ярусе, прямо в коридоре у медпункта Августы! И это было не в день посещения, не в понедельник!

Дженни вскочила.

— Вы серьезно?!

— Абсолютно, — кивнул Херберт, ловко вытащив из-за спины планшет и вручив его Дженни: – И добавлю: я предупреждал. Мы все предупреждали. Эти твари не созданы для партнерства. Но у вас же учебник...

— Срочный сбор! — хмуро скомандовала Дженни. – Вызываем Сансана на ультимативный разговор!

— Ультимати-и-ивный? – протянул Херберт. — А что вы ему скажете, Дженни? В чем ультиматум? Какие у вас рычаги влияния на него? Да, они бегали по пустыне, грызли батареи, иногда убивали людей, а полковник двадцать лет жег и травил тех, кто пересекал черту. Вы приехали всё изменить – и что сделали за год? Раздали тварям огнеметы, пустили к нам в дом и поселили на чердаке армию людоедов?! Кто теперь в состоянии выгнать их, кто поставит их на место? Вы? Прекратите дарить бусы каждый понедельник? Забаррикадируетесь на жилом этаже и погоните роботов выжигать огнем свору под видеозапись для блогеров всего мира? Чем вы теперь их вытравите, Дженни, со своими гуманистическими принципами, учебниками, надзором прессы?

— На этот случай, — ответила Дженни, — в ксенотехнологии применяется план «Б». Херберт, подыщите мне мелкого вождя, который смог бы взять власть, если с Сансаном вдруг что-то случится.

— О, да вы совсем заигрались в политику, Дженни, — прищурился Херберт.

— Не время для споров, мне просто нужна свежая кандидатура!

— А нету кандидатур, — отрезал Херберт. – Сансан с вашей помощью выжег всех, кто имел хоть малейший авторитет и мог представлять для него опасность! Сансан для них теперь — великий вождь и герой, его именем названо небо и даже Большой Шелл в небе – родная колыбель, по их поверьям! Вы убьете его? Так они всей планетой кинутся мстить за великого вождя! А у нас не найдется столько роботов с огнеметами, если все начнут рыть со всех сторон!

— Вы несете бред, Херберт! – взвизгнула Дженни.

— Я просто передаю вам слова полковника. Он отправил меня поговорить с вами – сказал, что у него нет сил на такой разговор, у него болит сердце. Вы понимаете, до чего вы довели старика? Он просил меня попытаться объяснить, что рециды – это порох, который только ждет своей искры. Я два дня ходил и подбирал для вас слова, чтоб вы поняли, черт вас дери, Дженни! Ведь ладно еще, если сожрут только базу и нас с вами! Но что будет, если орда людоедов распробует человеческое мясо, объявит людей врагами и полезет вниз, в хаб — выбежит из телепортационных рукавов в залы ожидания на Земле, Ферере, Ксантине или Новом Константинополе?! Вы представляете, сколько будет жертв?!

Дженни его уже не слушала: она выскочила из каюты, объявила общий сбор по селектору, отправила сообщение Сансану с требованием прийти в конференц-зал на срочное совещание, а сама бросилась искать полковника.

Полковник сидел на своей любимой лавочке в оранжерее и смотрел перед собой, нахмурив брови и прижимая правой ладонью к груди свой планшет. Казалось, что он клянется своим планшетом в чем-то, хотя губы его оставались неподвижны, а лицо спокойным. В свете фитоламп оно казалось пластмассовым.

— Полковник! – окликнула его Дженни. – Вам следует пройти в комнату переговоров и поговорить с Сансаном!

Он не обратил на нее внимания.

— Полковник, не время для спектаклей! – раздраженно повторила Дженни. – Вы — наш Санта Гаусс, вершина диполя власти, вождь слушается только вас! – Она вынула из-за пазухи свой жетон и поднесла к носу полковника: – Полковник Эрнест Гаусс, старший инспектор ЦУБ Дженни Маль приказывает вам начать говорить со мной!

Полковник не отвечал.

— Дженни, — раздался за спиной голос Августы. – В конференц-зале толпа рецидов, они нервничают и ждут полковника... – Августа осеклась. – Что-то случилось?!

Августа все поняла: она подбежала, чтобы пощупать пульс на шее полковника, но сразу отдернула руку – шея старика была холодной и каменной.

* * *

Дженни вошла в конференц-зал решительной походкой. За ней шли Мигулис, Херберт и Августа. Саймона оставили командовать роботами, которые укутывали тело полковника в простыни.

Сансан стоял на столе, возвышаясь над всеми. Он был откровенно жирный – его брюхо округлилось, и даже лицевой щиток, казалось, раздался вширь. Воинов в этот раз пришло много – они почесывались и зверски воняли.

— Пришло время обсудить правила дружбы! — начала Дженни строго. – Сансан – друг. И должен вести себя как друг.

Мигулис принялся переводить, но Сансан перебил и затрещал в ответ.

— Что он говорит? – спросила Дженни.

— Он спрашивает, где Сан-Гсс. Он будет говорить только с полковником.

Дженни кивнула:

— Отвечайте, Мигулис, что в жизни у Сан-Гсс сегодня наступил очень важный день...

Мигулис заговорил, но Дженни перебила:

— Стоп и тишина! Это пока сложная мысль, надо иначе... – Она задумалась.

— Но я уже перевел про важный день жизни! – возразил Мигулис.

— Тогда, — нашлась Дженни, — продолжите, что у полковника сегодня день рождения. Он поехал в далекий мир принимать поздравления от друзей. И пока не вернется, говорить буду я.

Мигулис перевел, и когда он закончил, Сансан застрекотал в ответ. Дженни разобрала только постоянно повторяющееся «Сан-Гсс» и «чаган».

— Что он говорит? – спросила она.

— Он говорит про вас гадости... — Мигулис растерялся. – Но я не знаю, что значит «чаган».

— «Чаган» как «ужун», только хуже, — внезапно подала голос Августа. — «Ужун» засланный враг, боец, его уважают. А «чаган» — выродок, враг своего племени. Он говорит, что Дженни враг племени, она давно мешает полковнику жить, и терпеть ее больше нельзя. Он говорит, что тоже хочет сделать подарок полковнику на день рождения...

— Отвечайте ему... – начала Дженни, но Сансан вдруг предостерегающе поднял одну из клешней, зашипел и защелкал.

Мигулис снова не понял, а вот Августа рванулась вперед и встала между вождем и Дженни. Она широко раскинула руки и отчаянно застрекотала, вытянув губы трубочкой. В отличие от Мигулиса, говорила Августа без запинок и так плавно, словно язык рецидов был ей родным — ловко пощелкивая и выплевывая согласные.

Сансан некоторое время ее слушал, а затем вдруг дернулся, словно сбрасывая морок, и исчез. В следующий миг он уже был перед Дженни за спиной Августы. Щелкнула клешня, и тело Дженни мягко повалилось на пол. Отрубленная голова осталась в клешнях Сансана, а в третьей клешне он держал ее жетон.

Все-таки двигались рециды с невозможной скоростью.

ЭПИЛОГ

В маленький пустой кафетерий на верхнем ярусе транспортного порта небольшого городка Земли зашел высокий мужчина с черной бородой и в старомодных очках. На плече его был небольшой мешок, какие модно было носить десять лет назад. Он взял в автомате чашечку кофе, сел за столик, положил перед собой очки и принялся размешивать сахар.

В этот момент из недр кафешки выкатилась тележка, увешанная тряпками и уставленная флаконами, но вел ее не робот, а мужичок в спортивном костюме с усталым лицом. Он распахнул дверцу ближайшего автомата и принялся вытирать тряпкой капли конденсата на изнанке стеклянной двери – работа, с которой роботы до сих пор справляются из рук вон плохо.

Мужчина с черной бородкой недоуменно посмотрел на мойщика, затем нацепил очки и вдруг негромко воскликнул:

— Саймон?

Имя произвело шокирующее впечатление – мойщик сжался, словно от удара, выронил тряпку, и лишь затем взглянул на посетителя.

— Йозеф? – произнес он изумленно. – Мигулис?

Они шагнули друг к другу и обнялись.

— Мы думали, ты погиб! – удивленно сказал Мигулис. – Тебя искали месяц! Нэйджел лично облазил все этажи!

— А я думал, вы погибли... Откуда ты и куда?

— А всё, домой! — улыбнулся Мигулис. — Срок закончился. Жду пересадки на Ксантин, рейс через полчаса. Так что с тобой случилось?

Саймон молчал, а потом махнул рукой и сел напротив.

— Не рассказывай никому, — попросил он. – В общем... я просто убежал.

— Куда? – удивился Мигулис.

— В хаб. Когда раздались вопли, я понял, что конец. Снял с полковника комендантский жетон и спрятался за кустами. Потом увидел, как вас притащили в оранжерею, и как вождь пытался вручить полковнику голову Дженни, потом вы что-то кричали, а потом вождь начал полковника жрать...

Мигулис покивал.

— Убивший вождя становится вождем. Когда он понял, что полковник умер, он объявил себя полковником. Вождь всех племен, командир рецидов, людей и всех миров за нижней железной дверью.

— Я так и понял, — вздохнул Саймон. – А потом его воины схватили вас. И Августа вдруг закричала: «Нэйджел, спасайся, они захватили базу!» А вождь ударил ее клешней по щеке. И я понял, что сейчас всех сожрут. А потом вдруг в оранжерее погас свет... И я понял, что это мой шанс, и рванул через вентиляционный ход на технический этаж и в хаб... Открыл дверь, включил телепорт и убежал в первое попавшееся место... С тех пор живу в порту, без документов наружу не выйти. Договорился с роботом, подменяю его за еду. Зато жив. И до сегодняшнего дня думал, что вас сожрали...

Мигулис грустно покачал головой:

— А броситься в ЦУБ, рассказать, что произошло... – не?

— Не, — вздохнул Саймон, – не смог. Первые дни был в шоке, а потом уже вроде и время прошло...

— А дверь хаба зачем открытой оставил?

— Про дверь сейчас вообще не помню, — вздохнул Саймон. – Может, забыл, а может, оставил, чтоб кто-то еще смог спастись... – Он вдруг посмотрел на Мигулиса. – Так ты тоже... следом сбежал?

Мигулис покачал головой.

— Так всё и было. Он убил Дженни, начал жрать тело полковника, и ему понравилось. Мы с Августой пытались объяснить, что рециды и люди – одно племя, но он ответил, что он верховный вождь и победил всех, база его, мир его, люди должны стать рабами и кормом... Тогда Августа закричала Нэйджелу, чтоб спасался, и погас свет.

— А потом?! Что потом?! – крикнул Саймон.

— А потом было чудо, — ответил Мигулис. – Был шум, была драка в темноте, лязг, а когда зажегся свет, на полу лежали трупами все самые крупные воины Сансана, уже не знаю, сколько их было, дюжина, наверно. А у выключателей стоял здоровенный рослый парень: с виду совсем юный, но ростом выше рецидов головы на две – крепкий такой, складный, подтянутый, и одет в смешной такой карнавальный костюм мушкетера: плащ самодельный, шпага... Саймон, ты не поверишь, у него была самая настоящая шпага, как из музея — блестящий штырь с рукояткой, длинный и острый.

— И это был Нэйджел? – догадался Саймон.

Мигулис улыбнулся.

— Да, это и был Нэйджел.

— Но, подожди... – Саймон пытался сообразить. – Нэйджелу было три года, когда он пропал! С тех пор прошел всего год!

Мигулис помотал головой.

— Нет-нет, что ты! – удивился Мигулис. — Это же не человек! Этот парень был молодой рецид – но только здоровенный и сильный, как на Большом Шелле. И очень умный. Он зажег свет, снова сделал пару молниеносных выпадов шпагой – и проткнул еще пару воинов, ты ж знаешь, только они и могут двигаться с такой бешеной скоростью. А потом на глазах оставшейся мелочи уже спокойно подошел к Сансану и сказал: «Ты оскорбил маму Августу, ты напал на мое племя, и сейчас ты умрешь...»

— На каком языке он это сказал?

— Ты знаешь — не помню, наверно на местном. Нэйджел говорит без акцента на двух языках. А дальше была стычка, но очень короткая: просто раз — и всё... Мы потом рассматривали запись с камеры: Сансан выхватил топоры и бросился на него, а Нэйджел ловко ушел вбок и оттуда ткнул шпагой под боковую пластину, где у них двигательный ганглий. Я думаю, у Сансана вообще не было шансов – Нэйджел владел шпагой просто мастерски, а рециды не знают ни огня, ни железа. Остальные воины просто растерялись, и Нэйджел знал, что они растеряются. Он подошел к Августе, помог ей подняться, обнял и поцеловал. А потом в оранжерею забежала толпа рецидов сверху – видно, кто-то из воинов успел открыть шлюз. И тогда Нэйджел сорвал с тела Сансана жетон ЦУБа, еще в крови Джейн. Он надел его себе на шею и крикнул: «Я убил Сансана, я ваш новый Сансан! Я Нэйджел, единолуп, я научу вас жить по-другому! Поклоняйтесь мне!»

— А они что?!

— А что им оставалось? Это же ритуал: кто убил вождя в поединке, тот вождь.

Саймон тряс головой, не в силах осмыслить.

— Подожди, но кто он, Нэйджел? Откуда он?

— А ты еще не понял? – усмехнулся Мигулис. – Вот и мы не понимали до последнего. Августа вырастила личинку.

— Но они же... каннибалы и звери! У них же родовая память! Они тупые и жестокие!

Мигулис снова покачал головой:

— Смотря как воспитывать и чем кормить. Если твой род прилетел в незапамятные времена на отравленную планету, где из еды только капуста, а из мяса только свои соотечественники – то можно за несколько поколений деградировать до звериного состояния. Так говорит Херберт. Но, оказывается, можно и обратно...

— Но... – Саймон не мог поверить. – Как Августа об этом знала заранее?

— А она не знала. Просто пожалела личинку, взяла себе и вырастила.

Саймон вдруг отстранился от Мигулиса, и на его лице мелькнуло неприятное выражение:

— Слушай, ты! Журналистишка! Ты же всё это сейчас придумал специально для меня, да? — Он вскочил, схватил Йозефа за рубашку и заорал в лицо: — Ты же придумал это! Придумал, сознайся!

Мигулис аккуратно отцепил его руки и встал.

— С чем тебе удобнее жить, Саймон, так пусть и будет, — ответил он. – А мне пора на рейс, прощай.

Он закинул за спину мешок и вышел из кафе.

— Ты придумал это! – снова крикнул Саймон с отчаянием. – Не было никакого Нэйджела!

ноябрь 2010 — октябрь 2017

© автор — Леонид Каганов, 2004

ПИРАМИДА

Дальний Восток уже давно встретил Новый год, Сибирь только поднимала рюмки, жители столицы ещё бегали по улицам и нарезали последние салаты, и только здесь, в этом далеком лесу, праздника не было и не предвиделось. Лишь в будке сторожа теплился синий огонёк телевизора, обозначая жилое поселение, но прочие дома поселка стояли безвидны и пусты, разбрасывая острые тени в лунном свете.

Железные ворота тоже были заперты, табличка «Садовое товарищество ВОДНИК» наполовину залеплена мохнатым снегом. Злая позёмка мела вдоль пустынной дороги, бегущей от ворот вдаль, через лес и поле. А мохнатые чёрные ели обступали посёлок кольцом со всех сторон, словно замышляя недоброе.

Вдруг издалека, рассекая поземку, мелькнули золотистые лучи фар, и появилась белая «Нива». Не ехала — плыла лебедем сквозь новогоднюю метелицу: ровно и ладно. Большая, добротная, квадратная, вся в клубах снега — словно русская печка, покинув избу, с ленцой несётся по заснеженной дороге.

Вслед за «Нивой» приближались ещё две легковушки. Вскоре стало слышно глухое ворчание моторов и приглушенные ритмы мелодий, бушующих внутри кабин.

Шипованные шины мягко прошуршали по насту, и три автомобиля гуськом остановились у ворот.

«Би-и-и-и-ип! — громко сказала белая «Нива». — Би-би-и-и-ип!»

Посёлок не отвечал, и тогда из машины выпрыгнул человек. Был он молод, румян и курнос, русые волосы его были ровненько подстрижены «горшком» по последней моде, а глаза блестели живо и озорно.

— Эге-гей! — весело крикнул молодой человек, размахивая руками и приплясывая на снегу. — Дядь Петь, дядь Коль, с наступающим! Отворяйте ворота скорее!

Дверь сторожки распахнулась, и появился слегка уже поддатый дядя Петя, укутанный в плед. А следом из двери высунул свой сизый нос дядя Коля, но выходить не стал, только махнул рукой.

— Чо! Эта! — приветливо крякнул дядя Петя, семеня валенками к воротам. — Приехали штоль? Праздновать штоль? — Он позвенел ключами, открыл ворота и пожал руку молодому человеку. — Здорово, Емельян, с наступающим тебя! А где батя?

— Батя и маман в городе празднуют! — радостно сообщил Емельян, помогая распахнуть створку пошире.

— Ох, скока вас! — крякнул дядя Петя, только сейчас заметив все три автомобиля.

— Нас дюжина! — радостно улыбнулся Емельян. — Друзья мои, бывшие однокурсники и нынешние коллеги!

— У-у-у, и девчонки! — расцвел в улыбке дядя Петя, разглядывая веселые молодые лица.

— И девчонки, и мальчишки, и шампанское! — покивал Емельян, сел за руль и покатился по заметённому проулку к небольшому кирпичному домику в центре поселка.

* * *

Емельян бегал по двору и задорно потирал ладони.

— Митяй, открой мой багажник, там пиво, замёрзнет же, в дом его скорей, в дом! Димыч, уронишь, осторожно, падает-падает-ааааааа!!! Давай, я помогу... Олюшка! Олик, солнце, поброди по участку, выбери, какую ёлку наряжать будем. Какую захочешь, ту и нарядим!

— А их здесь всего две... — басовито откликнулась Оля, недоуменно вытянув лицо и похлопав ресницами. — Одна у сортира, другая у окна. Ту, что у окна, нарядим, будем в окно на неё смотреть?

— Умничка ты моя, заинька! Всё-то ты у нас в семье решаешь лучше всех! — улыбнулся на бегу Емельян.

— Емель! — донеслось из комнаты. — Электричества нет!

— У входа рубильник справа! — откликнулся Емельян, взбегая на крыльцо, и через секунду в доме вспыхнул свет.

— Емель! — донеслось из гостиной. — Как тут камин разжигается?

— Газету кинь и плесни жидкости, бутылочка у камина слева! — отозвался Емельян, уже снова роясь в багажнике.

— Емель! — донеслось из кухни. — Воды нет!

— Как нет?! — опешил Емельян, выронил пакеты с провизией на снег и кинулся в дом. — Как нет? — повторял он, крутя вентиль и ощупывая трубы. — Ну надо же! Замерз водопровод!

— Как же мы без воды-то? — недоуменно прогудела Оля, хлопая ресницами.

— Ну, как... — растерялся Емельян и почесал в затылке. — Как... Как наши деды, как прадеды... Есть ведро на чердаке, есть колодец в конце улицы... Сейчас принесу воды. Ждите, я мигом.

* * *

Под слоем пороши оказался крепкий ледок, и Емельян не шёл к колодцу, а бежал, помахивая пустым ведром, отталкиваясь и весело скользя подошвами бежевых ботинок. Дойдя до колодца, он поставил ведро на снег, потёр ладони и подышал на них. Распахнул створки колодца, отцепил с гвоздя заиндевевшее колодезное ведро, сплющенное с двух боков, взялся за рукоять ворота и аккуратно раскрутил лязгающую цепь.

«Буп!» — глухо сказало ведро, аккуратно сев на воду далеко-далеко в самом центре Земли. Емельян склонился над колодцем, потянул цепь вверх и резко отпустил, а сам отпрыгнул.

«Жбамс!» — сказало ведро, зачерпнув стылой воды, и принялось разматывать цепь, погружаясь всё глубже. Вот колодец прекратил скрипеть и размахивать своей железной рукоятью, и тогда Емельян снова потер ладони, взялся за рукоять и начал поднимать ведро. Первая дюжина оборотов шла легко, затем — всё туже. Емельян уж думал, что ведро никогда не появится, но оно появилось над срубом, покачиваясь и плескаясь. Из ведра торчало черное поленце.

— Это что за дела? — удивился Емельян.

— Кто здеся?! — вдруг скрипуче произнесло поленце и зашевелилось.

Емельян от неожиданности открыл рот и чуть не выпустил рукоять. Но пришел в себя, аккуратно взял ведро за ручку и поставил на снег. Теперь, в ярком свете луны, было видно, что из ведра торчит здоровенная щука.

— Ты кто таков? — грозно спросила щука, шамкая беззубым ртом.

— Емельян, — представился Емельян. — А вас как?

— Вот не было беды... — зевнула щука. — Год-то какой нынче на дворе?

— Пока старый, — объяснил Емельян, глянув на часы. — Через полтора часа новый наступит...

— Новый — это который? — покосилась щука исподлобья. — Впрочем, не важно... Правила знаешь? Загадывай своё желание и отпускай меня быстрее.

— Ух ты! — обрадовался Емельян и тут же деловито осведомился: — А сколько желаний можно? Три?

— Три! Нос утри! — возмущённо передразнила щука. — Одно желание, и хватит с тебя.

— Одно... — задумался Емельян. — Тогда так: желаю сам исполнять свои желания!

— А я-то тут при чем? — огрызнулась щука. — Сам и исполняй.

— Нет, — поправился Емельян. — В смысле, я хочу сам уметь исполнять все свои желания волшебным образом!

— Много хошь! — отрезала щука. — Умник нашёлся! Сказано было: одно желание я тебе выполню.

— Одного мало, — серьёзно возразил Емельян. — Давайте два, а? Два? По рукам?

— По ушам! — рявкнула щука. — Сказано было: одно желание!

— А два — совсем никак? — огорчился Емельян.

— Нет, ну можно, конешно... — Она прищурила левый глаз. — Да только заплатить придется дорого...

— Заплатить? — удивился Емельян. — Назовите сумму, обсудим.

— Сумму! — фыркнула щука, плеснув водою из ведра. — Тут не сумму, тут бедой серьезной платить придётся.

— Какой бедой? — насторожился Емельян.

— Да уж какой попало, такой и бедой — как снег на голову. Там видно будет, после исполнения. Но, скажу я тебе, э-э-э... как там тебя звать?

— Емельян.

— Скажу я тебе, Емельян, положа плавник на сердце, — сам рад не будешь!

— Так, — заинтересованно кивнул Емельян. — Ну а три желания можно? На каких условиях?

— Помрёшь, — просто ответила щука. — Как третье желание исполнится, поминай, как звали.

— Так, — ещё более заинтересованно кивнул Емельян. — А четыре желания?

— Какие четыре? — возмутилась щука. — Если ты дуба дашь после третьего?

— Действительно, абсурд, — весело кивнул Емельян. — Ну что ж, три — так три. Неплохие условия. Я согласен!

— Глупы-ы-ый... Молодо-о-о-ой... — расстроенно поцыкала языком щука. — Ну, давай тогда, загадывай первое...

— Прямо сейчас? Или можно после?

— Да как хошь. Хошь — сейчас. А хошь — меня кидай в колодец, и, как надумаешь, просто скажи: по щучьему велению, по моему хотению... И всё исполнится.

— Ага, — кивнул Емельян. — А можно такое желание: чтоб другу моему тоже повезло?

— Куда повезло? — не поняла щука.

— Ну, как мне, повезло. Чтоб у него тоже исполнились три желания...

— Как это? — задумалась щука и попыталась почесать плавником в затылке, но не дотянулась.

Емельян вежливо протянул руку и мизинцем аккуратненько почесал её затылок, холодный и скользкий.

— Спасибо, — рассеянно кивнула щука. — Старая стала, радикулит... Так я не пойму: кому желание выполнять — тебе или другу?

— Кхм... — кашлянул Емельян. — Понимаете, это одно из моих желаний такое: чтобы у друга моего исполнились тоже три желания. Как мне.

— Можно, — кивнула щука, — только почему три? Одно.

— Почему одно-то? Одно моё для этого потратится! — убедительно возразил Емельян и затараторил: — Вы же и так уже два выполняете — одно моё, чтоб другу исполнить. Другое — другу. Вы ж не можете исполнить одно моё, чтоб исполнить его другу, но при этом другу его не исполнить?

— Бр-р-р-р!!! — завертелась щука в ведре, брызгаясь во все стороны как отряхивающаяся собака. — Голова кругом идёт! Чего ты бредишь, чего ты мелешь? Совсем меня запутал!

— Вот! — сказал Емельян и поднял палец. — Я ж о том и говорю: чтоб не путаться, вы моему другу точно так же, как и мне, исполните три его желания. Ага?

— А, ну если в таком смысле... — задумалась щука. — То есть, как тебе — первое забесплатно, второе — за беду, третье — за гибель?

— Именно!

— А, ну так бы сразу и сказал, — кивнула щука, — это можно. Отчего нельзя-то? Можно.

— А если этот друг — я сам? — аккуратно спросил Емельян. — Я ж себе не враг, верно? Друг? Так что...

— Не, — покачала головой щука. — Себе нельзя. Другу — можно.

— Ну нет, так нет. — Емельян радостно потер ладоши и потоптался вокруг ведра. — Моё первое желание! — объявил он. — По щучьему велению, по моему хотению, желаю, чтоб вы, бабушка щука, были в добром здравии и полны сил!

— Ась? Я не ослышалась? — Щука так далеко высунулась из ведра, что чуть не выпала на снег. А затем улыбнулась во всю пасть и всплеснула плавниками: — Батюшки! Какая нынче молодёжь пошла! Добрая! Умная! Порядошная! Сроду обо мне, старой, ни один паскудник не побеспокоился, а сама я о себе похлопотать права не имею! И тут — на тебе! С удовольствием выполняю это чудесное желание!

Щука замерла, прислушалась к себе и сладко потянулась вправо-влево.

— Ох, хорошо-то как! — крякнула она. — Даже радикулит прошёл! Ну, давай-ка поглядим, какое у тебя второе желание...

— Второе желание! — объявил Емельян. — Вон, видите, по дорожке идут два моих друга?

— Где? — прищурилась она.

— Да вон, руками нам машут...

Действительно, издалека приближались две фигуры — Митяй и Димыч.

— Емеля-я-я! — кричали они издали. — С тобой всё в порядке-е-е?! Чего так долго-о-о?! Нас послали тебя иска-а-ать!

— Идите сюда быстрей! — крикнул Емельян, жестом подзывая их, и повернулся к щуке: — Так вот, второе моё желание, как и договаривались: по щучьему велению, по моему хотению, чтоб у друга моего Митяя исполнились три его желания!

— На тех же условиях! — бдительно напомнила щука.

— Разумеется, — кивнул Емельян.

— Ох, теперь жди беды, Емеля... — покачала головой щука.

— Но это ж только после того, как все желания Митяя сбудутся? — уточнил Емельян.

— Угу, — кивнула щука. — Как сбудутся — так жди беды. Можешь пока сразу третье говорить, коли придумал.

— Третье! — объявил Емельян. — Хочу, чтоб и второму другу моему Димычу тоже исполнились три желания!

— Ну, молодежь! — сокрушённо покачала головой щука. — Всё для других, всё для других! Для себя — ни крупиночки... Так себя погубить зазря... — Из её глаза выкатилась слезинка и булькнула в ведро.

Тем временем уже подошли Митяй и Димыч, но остановились чуть поодаль и замерли с открытыми ртами.

— Ну? — Щука повернулась к ним. — Какие у вас желания будут?

— Я всё озвучу! — торопливо поднял руку Емельян. — Первое желание Митяя: по щучьему велению, по Митяя хотению, Митяй хочет, чтоб вы, бабушка щука, выполнили для ещё одного человека на тех же условиях три желания.

— Для какого человека? — насторожилась щука и стала тревожно оглядываться.

— Для меня... — скромно потупился Емельян.

— Тпру! — опешила щука. — Я ж тебе ещё и твои не выполнила до конца?

— Не важно, плюс три... — Емельян улыбнулся и развел руками.

— Разве ж так можно? — обиделась щука.

— Почему ж нельзя? Как договаривались, не сам себе, а другу, на тех же условиях: одно бесплатно, второе за беду, третье за погибель.

— У-у-у... — огорчилась щука. — Ну, тогда, считай, ты дважды погиб...

— Трижды погиб, — кивнул Емельян. — Ведь Димыч тоже мне свое первое желание отдаёт...

— А почему... — растерянно начал Димыч, но Емельян предостерегающе поднял палец.

— И первое моё бесплатное желание из второго комплекта, — объявил Емельян, — это чтоб водопровод заработал. Ну а второе и третье — чтоб выполнились по три желания у жены моей Олюшки и сестры её Варечки.

Щука задумалась и облокотилась на край ведра, подперев плавником голову.

— Вроде всё верно, всё по правилам... — произнесла она наконец. — Ан что-то тут не так. А чего — не пойму...

— Да чего тут понимать, делать надо! — задорно кивнул Емельян. — Были б силы да здоровье, верно? Так как там насчет водопровода?

— Работает уже водопровод... — раздражённо отмахнулась щука. — Варечка какая-то... Олюшка... — Щука подняла взгляд. — Эй вы, двое! Который тут Митяй? Давай уж покончим хоть с тобою.

— Осталось исполнить два моих желания? — уточнил Митяй.

— Тихо-тихо! — предостерегающе замахал руками Емельян. — Не вздумай! Тебе пока никаких желаний нельзя! Я сам всё сформулирую!

— Емель, расслабься, я уже в теме, я уже давно понял систему... — Митяй улыбнулся, подмигнул другу и развернулся к щуке. — Второе мое желание: чтоб у жены моей Леночки исполнилось три желания. Третье моё желание: чтоб у друга нашего Пашки тоже исполнилось три желания.

— У-у-ужас какой! — взвыла щука и юлой завертелась в ведре, расплёскивая воду во все стороны. — Когда ж это всё кончится-то?!

— Действительно... — спохватился Емельян, взял ведро и шагнул к колодцу. — Я вас, бабушка щука, сейчас выпущу обратно! Незачем вам тут мерзнуть голышом, всё остальное мы уж сами уладим, по месту жительства. Чего там, формулу знаем, по щучьему велению — далее по тексту...

Емельян хотел было опрокинуть ведро, но подумал, что это будет невежливо. Поэтому он аккуратно его приотпустил и плавно размотал цепь, пока в глубине не раздался всплеск.

— Доброго вам здоровьица! — выразительно крикнул Емельян, перегнувшись над колодцем. — С наступающим!

— Подонки! — донеслось из колодца глухо и с чувством.

* * *

Новый год встретили весело, бойко, вкусно. Уплетали салаты, хрустели солёными огурчиками, жарили сочные шашлыки в камине, варили глинтвейн. Хохотали, танцевали, пели песни, грохотали шампанским, валялись в снегу, а уж какой шикарный фейерверк устроили на всё небо! Фейерверка вообще-то не планировалось поначалу, пришлось заказать ящики с петардами у щуки.

И только когда устали прыгать и петь, сели в кружок у камина, разложили вокруг свои мобильники, Емельян притащил из машины ноутбук, и — занялись делом.

— Ребята! — говорила Варечка. — Идея первая: я предлагаю многоступенчатую пирамиду. Клиент отдаёт своё желание, но получает откат не сразу, а через шесть итераций — зато сваливается целая куча.

— Чем это лучше? — удивлялся Артём.

— Варечка права, — объяснял Емельян. — Во-первых, мы расширяем операционное поле...

— Зато увеличиваем риски, не получив откат моментально! — спорил Артём.

— Ошибаешься! — возражала Варечка. — Пакет контроля увеличивается за шесть итераций, значит, риски снижаются!

— А откуда буфер возьмётся на шесть итераций? — возражал Пашка. — Варечка, нарисуй схему!

— Сейчас нарисую! Это классическая схема Донсона, главное, чтобы плечи пирамиды стремились... Ой, а есть у кого-нибудь, чем рисовать?

— Эй, там! — щёлкнул пальцами Валера. — По щучьему! Лист ватмана и карандаш Варечке! А двоих добавить... э-э-э...

— Дядю Колю и дядю Петю, сторожей! — вспомнил Емельян, вбивая в таблицу ноутбука очередные имена. — Димыч, сгоняй, позови их!

— А я, эта... — вскинулась Оля. — Можно, маме с папой-то позвоню?

— Конечно, солнышко... — не оборачиваясь, кивнул Емельян, вбивая тещу и тестя в растущую таблицу. — Ты смысл-то поняла?

— Не поняла, — пробурчала Оля. — Объясни? — Она подождала немного и, не дождавшись ответа, топнула ногой. — Емеля, кому говорят! Оторвись от своего компьютера, объясни!

— А? — Емельян очнулся. — Ты что, так ничего и не поняла?

— Не поняла! — обиженно пробасила Оля.

— Система, солнышко, простая. Ни одно из трех своих желаний ты не можешь потратить на себя. Свое первое, бесплатное, ты отдаешь наверх — тому, кто тебе подарил три желания.

— Зачем?

— Сейчас поймешь, потерпи. Второе и третье желание несут беду, если исполнятся. Поэтому до конца исполниться не должны. Поэтому ты их тратишь не на себя, а на двух друзей — чтобы у них исполнилось по три желания. То есть отдаёшь вниз по пирамиде. Каждый из этих друзей тратит свое первое желание обратно на тебя — чтоб у тебя появился новый комплект. Иными словами, отдает вверх по пирамиде. Я своё первое желание отдал щуке на её здоровье. Митяй и Димыч — отдали мне, и у меня снова стало по три желания — уже в двух комплектах.

— И чего? — насторожилась Оля. — А когда кто-нибудь нарушит цепочку, умрешь ты и все, кто дал тебе желания?

— Нет, солнышко, — покачал головой Емельян. — Меня не волнует, что делается на нижних этажах пирамиды, поскольку я уже вернул контроль. Смотри: я трачу свое бедовое желание на Митяя, чтобы выполнились три его желания. Но как бы глупо ни повел себя Митяй, даже если он погибнет, его три желания никогда не выполнятся, поскольку первое он отдал обратно мне, а уж я прослежу, чтобы оно продолжило ветвиться...

— Погоди, я не поняла, — пробасила Оля. — Получается на себя-то тратить желание вообще нельзя? А как же тогда?

— Да почему ж нельзя-то? — удивился Емельян. — Нельзя использовать на себя желания только в первый раз, потому что бесплатное желание ты отдаешь верхнему звену. Именно бесплатное, чтоб не волноваться, как он там им распоряжается. А как только ты получишь от друзей нижнего звена новый комплект, то первое, бесплатное желание, ты уже тратишь только на себя, как захочешь! А второе и третье, бедовые, — снова на друзей. Можно — тем же самым, можно — другим. И снова получаешь с каждого возврат. И так до бесконечности. Понимаешь?

— Кажется, теперь понимаю... — задумчиво кивнула Оля. — А чего так сложно-то?

— Это ещё самая простая из схем! — усмехнулся Емельян. — А проще никак. Дело опасное, главное тут, чтоб правила щучьи не нарушить, и удачу из рук не выпустить, и беды в дом не навлечь...

И в этот миг на крыльце за дверью раздались шлепки.

Все мигом притихли. Емельян снял с коленей ноутбук, поднялся и распахнул дверь, впустив с улицы колючий ветерок.

На пороге топталась щука — ну вылитый тюлень.

— Шо ж вы, паскудники, творите, ась? — заорала она с порога, переминаясь с плавника на плавник. — Ну ладно один, ну второй, ну дюжина — я б ещё поняла... Но это кто ж вам дал такое право, ась?

— Тс-с-с! — Емельян приложил палец к губам и аккуратно, как ребёнка, взял щуку на руки.

Щука рванулась укусить его за нос, но Емельян мягко отстранился и прижал её голову ладонью к плечу.

— По щучьему велению, по моему хотению, — проворковал он. — Спокойствия вам, бабушка щука, и доброго настроения. А вписать двоих — дядю Гену, соседа моего по гаражу, и жену его, не помню, как звать, я им сейчас позвоню...

— Ох, батюшки... — застонала щука, но уже чуть спокойнее. — И откуда ж ты такой взялся, ирод? Сколько тебе годков-то?

— Двадцать четыре.

— А по ремеслу кто? Печник, небось? Печники они хитрые... Хитрее печников только мельники.

— Менеджер я, бабушка, экономист... — Емельян нежно погладил её по сырой голове и накинул тулупчик себе на плечи. — Пойдемте-ка, я вас обратно к колодцу отнесу, отдыхайте пока, Новый год только начался, а работы у нас с вами впереди — ой как много... Счастье для всех, даром!

октябрь 2004

© для проекта «Метрономикон» https://metronomicon.ru
художник Алексей Андреев, редактор Сергей Чекмаев

НЕБЕСНЫЕ КОЛОКОЛА

Мягко светился кухонный абажур. Маленькая Таська, высунув язык, сосредоточенно скрипела фломастером по альбомному листу. Из комнаты доносилось приглушенное бормотание телевизора — Кондрат Иваныч смотрел новости. За окном стемнело. Не видать было ни поселка, ни реки, ни колоколов в небе. Олег наклонил тарелку и со стуком вычерпал ложкой последнюю лужицу борща:

— Спасибо, заинька, это было прекрасно!

Он сложил ладонь лодочкой, смахнул в нее хлебные крошки со скатерти и высыпал в пустую тарелку.

— Папа какой-то странный сегодня, — произнесла Таська, не поднимая головы от рисунка. — Да, мам?

Олег недоуменно обернулся на нее, потом перевел взгляд на Зою. Зоя сидела все так же напротив, сложив руки на коленях. Олег понял, что все это время она так и сидела неподвижно.

— Может, ты нам что-нибудь расскажешь? — произнесла Зоя странным тоном.

— Что?

— Как прошел твой день? — медленно и аккуратно выговорила Зоя.

Олег поставил тарелку в мойку и включил электрочайник.

— День как день. — Он пожал плечами. — В мастерскую опять два грузовика притащили с погоревшими моторами. Митяй говорит, под Белозёркой подземная молния всё пережигает. Но бред же. Весь день возились, обмотки перематывали. Починили. Мы бы и до темноты управились, но мне на пару часов пришлось отъехать — позвонили с шахты, там свет пропал в штольне. Своего электрика, понятно, нет, а солдаты не умеют. Ну я сгонял к ним, оказалось в щитке от автомата провод отгорел алюминиевый, его когда-то на медь привинтили, дебилы.

Зоя негромко ахнула.

— Ты ездил на шахты?

— Ну да...

— Спускался в заброшенную штольню? — произнесла Зоя шепотом.

— А что такого?

Зоя закрыла лицо руками и всхлипнула.

— Заинька, да что с тобой? — Олег хотел обнять ее за плечи, но Зоя испуганно скинула его руку.

— Не прикасайся к нам! Тебе на нас наплевать! Как ты мог?! А если в тебя заселилась тварь? Если ты уже не человек?!

— Сама ты не человек! — разозлился он. — Это ж не парабельский колодец! Это контролируемый объект. Там свет горит. Гарнизон, солдаты, караулка, все под контролем. Какие твари?

— А Митяй, небось, не полез? Тебя послал?

— Да мог и Митяй, какая разница!

— Но поехал — ты.

Олег глубоко вдохнул и шумно выдохнул.

— Зоя, тварь может вселиться где угодно, в бабу Лену на огороде прыгнула из норы. Да только ты, наверно, забыла, у меня как раз чип, в отличие от всех вас! — Он подтянул левый рукав и поднес к ее лицу запястье, где под кожей сияло алым цветом и пульсировало красное пятнышко.

Зоя отшатнулась, словно он сунул ей живого биомеханоида, и выбежала из кухни, уронив табуретку.

— До чего ты маму довел! Ты мне не отец больше! — крикнула Таська, захлопнула альбом и тоже демонстративно ушла.

* * *

Митяй гремел ключами в глубине моторного отсека и глухо чертыхался, а наружу торчали лишь его ноги в промасленных штанах. Одна нога задумчиво сгибалась в коленке и снова разгибалась — то ли в такт рукам, то ли в такт мыслям.

— Ты слышишь меня вообще? — нервно спросил Олег.

— Слышу… — откликнулся Митяй.

— А что молчишь? Я вечером домой приду, как мне с ними разговаривать?

Нога напряженно согнулась, в моторном отсеке что-то лязгнуло, и нога разогнулась с явным облегчением.

— Всё, поставил! — объявил Митяй, вылезая. — Тросик тугой, не цеплялся.

Он бросил на пол ключ и пассатижи, скинул рукавицы и вытер ладони об штаны.

— Зойка твоя — баба неглупая. А бабы чуют. — Он внимательно осмотрел Олега. — На тварь ты не похож! — убежденно сказал Митяй. — Хотя... только сутки прошли. Инкубационный период несколько дней. Беспокойство, рвота, потом галлюцинации, потом подмены в памяти, потом забыл свое имя — и всё, личность распалась, пошёл жалить окружающих...

Олег опешил.

— Митяй, ты тоже башкой двинулся?! Я в штольне был с комендантом! И двумя автоматчиками! Даже от лифта не отходил, починил щиток и всё!

— Кто его знает, коменданта, может, они всем гарнизоном давно превращенные...

— Но я-то в своем уме! Я-то знаю, что на меня никто не нападал и не жалил!

— Так на то и подмены в памяти.

Олег стукнул кулаком по верстаку так, что во все стороны полетели отвертки и куски разобранного коммутатора.

— Беспокойный ты какой-то сегодня, — нахмурился Митяй. — Рвоты не было?

— Не было! — рявкнул Олег.

— Бывает без рвоты, — согласился Митяй. — У Пискарева без рвоты было.

— Послушай, у меня веймаровский чип! — не выдержал Олег, оттянул рукав спецовки и показал светящуюся точку.

— Заладил — чип, чип... Ну, повезло тебе когда-то. Теперь всю жизнь будешь хвастаться? — Митяй цыкнул зубом. — Да только чип не гарантия.

— Не гарантия? — вскинулся Олег. — А что тогда вообще гарантия?!

Митяй не ответил. Он вышел на крыльцо мастерской, сел на старый аккумулятор и закурил, глядя в небо. Олег сел рядом на корточки.

Они сидели и курили. Небо было ясным и светлым. И сегодня в нем было много колоколов — гигантские перевернутые чаши неподвижно висели над городом, окутанные дымкой, словно пыльные. Из чешуйчатых колокольных раструбов тянулся пар, но до земли не долетал — рассеивался в атмосфере.

— Кто там говорил, Геймгольц, что ли? — задумчиво произнес Олег. — Что это не пар и не дождь, а это они так свою музыку играют. Они же колокола, хоть и небесные.

— Какие?

— Небесные.

— Кто?

— Колокола.

— Где? — нахмурился Митяй.

— Вот же.

Митяй внимательно проследил за его взглядом и лицо его помрачнело.

— Пойду-ка я домой, — сухо сказал он, затушил окурок и встал.

— Куда ты? — удивился Олег. — Полдень же.

— Пойду, — упрямо сказал Митяй. — Надо так.

Олег недоуменно смотрел, как Митяй сбрасывает спецовку и переодевается.

— И давно… — Митяй нервно глотнул. — Небесные колокола?

— В смысле? — не понял Олег. — С эпохи Инфильтрации.

— Это как давно?

Олег уставился на него в упор.

— Митяй, тебя там в моторе никто не ужалил? У тебя не подмены в памяти? Инфильтрация до нашего рождения случилась, когда вся эта дрянь на Земле возникла.

— А потом?

— Потом паника и сопротивление. Патрули и зачистки. Потом привыкли, жить-то надо.

— А колокола? Они на колокольнях?

— Вот же они, в небе висят!

— Понятно. А облака где?

— Облаков сегодня нет.

— Сегодня нет... — повторил Митяй и надел кепку. — Я тебя услышал.

Олег рассвирепел.

— Ты так говоришь, будто я тут один вижу колокола! Ты их фотографировать ездил на Эльбрус, где они огромные! Ты сочинение про них писал выпускное!

— Ты мне дверь загородил, — Митяй нервно облизнул губы. — Можно я просто выйду?

— Ладно. — Олег посторонился и протянул руку. — Давай, до завтра...

Митяй испуганно отшатнулся от протянутой руки. Он бочком протиснулся в дверь, а протиснувшись, вдруг бросился бежать. Кепка слетела с его головы, но он не оглянулся.

* * *

Ключ не поворачивался — дверь была заперта изнутри. Олег рассвирепел и начал трезвонить в звонок, уже понимая, что никто не откроет. Но за дверью послышался знакомый стук костылей, лязгнуло, и дверь приоткрылась — на цепочку. Из темноты коридора глядел тесть — лысый, с мохнатыми седыми бровями, в камуфляжном халате.

— Зоя с Тасей уехали, — сказал он и опустил глаза.

— Куда?

Кондрат Иваныч не ответил. Врать он не умел и не любил.

— Боятся они тебя, — сказал он наконец. — Что ты превращенный уже.

— Вы тоже меня боитесь, Кондрат Иваныч? Майор, боевой офицер?

— Мне-то что уже... — Он покачал головой. — За них сердце болит.

— Да вы сговорились что ли, живого человека травить на пустом месте? — вскипел Олег. — У меня что, клешни по всему телу? Слизь капает? Как я могу вам доказать, что я не тварь?! Что мне делать, справку принести?!

— Справок о том не дают, — вздохнул Кондрат Иваныч. — А что делать... Шел бы ты сам в штаб зачистки, пока еще ноги ходят и никого из близких не угробил. Так бы поступил я и любой офицер. А как иначе-то?

— Да я ни с чем не контактировал! Да у меня чип! — Олег дернул рукав и сунул запястье в дверной проём.

Чип светился. По лицу Кондрата Иваныча забегали алые всполохи.

— Что такое чип? — спросил он.

Олег опешил.

— Чип лаборатории Веймара, экспериментальный, защитный! Несовместимый с тварями! Который испытывали когда-то на добровольцах, пока правительство не запретило! Такой же, как у Геймгольца, у академика Павшина, у маршала Демидова! Я, наверно, один во всем нашем городе...

— Покойников к ночи поминаешь, — перебил Кондрат Иваныч. — Геймгольц утопился, Павшин выпал из окна, Демидов застрелился, а сам Веймар…

— Да это когда было! С эпохи Инфильтрации ни одна тварь не вселилась в чипированного! Они не могут напасть, если чип!

— Какой еще Инфильтрации?

— Хватит из меня дурака строить! — взорвался Олег. — С которой вы воевали и без ног остались! Когда левиафаны появились, колокола в небе, и твари под землей начали плодиться!

— Твари? Ты правительство имеешь в виду?

— Твари, которые гусеницы! Оборотни! Которые жалят человека, растворяют изнутри и потом носят его оболочку, роль играют! Ходят превращенные!

Кондрат Иваныч все хмурил и хмурил брови.

— Гусеницы, твари, превращенные — как понимать этот бред?

Олег замолчал. И вдруг до него дошло.

— То есть, у меня бред? — воскликнул он. — Подмены в памяти, да? Инфильтрации не было, колоколов нет, превращенных нет? Так у вас выходит?

— Выходит, так… — растерянно согласился Кондрат Иваныч.

— Ага! — торжествующе вскричал Олег. — Тогда всего один вопрос: что ж вы меня, больного бредом, в родной дом не пускаете? Положите на диван, дайте стакан воды, вызовите врача? Нет? Вы же сами сказали, я превращенный, поэтому вы меня боитесь, и надо мне в штаб зачистки под огнеметы! От кого тогда зачистка, если превращенных нет? Откуда тогда у меня подмены памяти, если твари не жалят? Как вы эти нестыковки мне объясните?!

Кондрат Иваныч пошатнулся и выронил один из костылей — тот со стуком упал вглубь прихожей.

— Ты говоришь чудовищные слова! — отчеканил он. — Слышал бы ты себя со стороны!

Он вдруг проворно изогнулся всем телом, с силой захлопнул дверь и быстро повернул ключ.

Олег сел на ступени лестницы и обхватил руками голову. Сидел так долго, пока внизу не раздались шаги — с пустым мусорным ведром поднимался бородатый сосед с пятого этажа.

— Здравствуй, Али, — грустно кивнул Олег. — Плохи мои дела. Скажи хоть ты — я человек еще или тварь, и всех вас скоро пережалю, если меня не остановить?

— Почему Али? — растерянно улыбнулся Али, поставил ведро и поправил челку.

— Ты же из сорок первой квартиры?

— Из сорок первой, — подтвердил Али удивленно.

— Ты разве не Али Раджабов? Я тебе машину чинил. Ты мне лоджию стеклил. У нас дочки в один класс ходят.

Улыбка сползла с лица Али.

— Павлуша, ты пьяный или меня разыгрываешь? — возмутился Али. — Нет, чтоб сказать, Анна Геннадьевна, дайте вам помогу картошку донести… — Али положил руку на поясницу, с трудом нагнулся, поднял свое пустое ведро и заковылял вверх по лестнице.

— Павлуша... — повторил Олег потрясенно.

* * *

Таська заглянула за гаражи на заброшенный дворик, осторожно раздвинула высоченную крапиву и ойкнула.

— Все сюда! — закричала она радостно. — Он здесь! Нашла, нашла!

Вскоре прибежала Зоя. Глянула — и замерла. А следом уже неслись со всех концов двора Митяй, Кондрат Иваныч, Раджабов, Пискарев… Они столпились вокруг тела, висящего на электрическом шнуре, привязанном к ветке старой яблони. Пахло крапивой, сырой землей и битым кирпичом. Таська подошла поближе.

— Он умер, да? — спросила она и хотела потрогать сизую ладонь, но Кондрат Иваныч не разрешил.

— Погоди-ка, — произнес он и вдруг скинул свой ботинок, обнажив бурую палку вместо ноги, с большой клешней на конце.

Этой клешней он, аккуратно прицелясь, перекусил запястье — прямо в том месте, где все еще светилась красная точка, но уже не пульсировала. Хрустнули кости. На землю вылилось немного крови, густой как смола. Огонек потух.

— Последний чип, — сказал Кондрат Иваныч. — Вот теперь точно всё! А с остальными справимся, можно уже не прятаться.

Камуфляжный халат на нем вдруг разлетелся, обнажив зеленые гусеничные складки, он проворно изогнулся всем телом и ввинтился в землю сразу по пояс. Все обрадованно зашумели. Голова Таськи втянулась в плечи, плечи раздались в стороны, а руки превратились в клешни, которые она тут же погрузила в грунт. Рядом пульсировал и набухал Митяй. Упал и покатился по земле Али, бесформенными кольцами выползая из надоевшей одежды и ввинчиваясь в землю. И лишь Зоя медленно втягивала в ладонь свои пальцы по очереди, словно прощаясь с каждым. Вскоре на земле под старой яблоней с висящим телом остались лишь обрывки одежды и большие свежие дыры в подземный лабиринт. А сверху безучастно смотрели пыльные небесные колокола.

июль 2021

спасибо Косте за идею

▟▄▙ ▄ ▙

Если бы кто-то из смертных мог слышать, как разговаривают Всевышний и Сатана, он бы ничего не понял — ведь они говорят на языке, который старше, чем мир. Да и имена у них совсем другие. Да и увидеть их нельзя — как увидеть то, что не имеет материальных форм? Удел смертных — лишь пытаться себе это представить. Попробуем?

— ▌ ▄▞▟▀▛▗▜ ▟▄▙? — Жнец вынул странный предмет, напоминавший ▙.

— ▟▄▙ █▛ ▙, — ответил Сеятель.

— ▟▄▙ ▄▄▀ ▖▘▄▄▝▘▄▜▜▄▄ ▐▄ ▀█▚! — напомнил Жнец, и по сути был совершенно прав: свою часть роли он играл честно, хотя это самая неблагодарная роль — пенитенциарная.

— █▐▜▐▟▚▄▜▌, — усмехнулся Сеятель.

Это была их старая шутка. Смертные и впрямь уверены, будто Владыка Преисподней — враг Всевышнего и проповедник зла. Хотя не так уж трудно сообразить: будь ты проповедник зла, тебе пристало всячески поощрять, хвалить и одаривать своих грешников — твоих преданных учеников и сторонников. Дарить им блаженство в своём альтернативном владычестве, а вовсе не сжигать в вечных муках, как угрожал им добрый тот, которому ты якобы противник. Но с умом у смертных всегда было плохо. Как, впрочем, и со всем остальным.

— ▟▄▙ ▟▐▄ ▗█▀▝▖█▝▖▖▄█ ▛▄▌▐▖ ▚▐▖▚, — продолжил Жнец.- ▖▛▗▜▗▗▚▌▞▙ ▙▜ ▖▚▘ ▞▗▄▟▜▞ █ ▗▀ ▟▙▛ █ ▟▜▘▐ ▞ ▖▄ █ ▜▄▟▚▙ ▌▐▝▐▜▄█▐▐▄ ▟▄▙.

И Сеятель снова не нашёл, что ему возразить. Когда число душ, зарабатывающих себе вечные кары, уже приближается к максимально возможному, пора признать, что мир стал инкубатором греха. И да, в этом случае безнравственно позволять и дальше рождаться новым душам, заранее понимая, что для них всё закончится лишь вечным наказанием. А на этот случай действительно имелся и уговор, и протокол действий.

— ▟▄▙? — задумчиво переспросил Сеятель.

Жнец лишь улыбнулся. Оба знали, что когда-нибудь придёт время впустить в мир смертных Антихриста чтобы покончить с ними.

— █ ▜▞▚▘▙ ▟▄▙? — поинтересовался Сеятель, указав на ▙ в руках Жнеца.

Жнец объяснил: спутником грехов у смертных изначально считался сосуд с алкоголем, поэтому символичнее ▙ не найти. Если оформить ▙ привлекательно и забросить в самое людное место, тот, кто первым откупорит ▙, превратится в ▟▄▙ и сделает своё дело.

Сеятель глубоко задумался.

— ▙▜▗█ ▙ ▟▄▙? — спросил он.

Жнец лишь рассмеялся в ответ — оба понимали, что это невозможно: жадность, глупость и пороки не оставляли тем ни малейшего шанса.

— ▙ ▟▄▙, — кивнул наконец Сеятель. Ему было тяжело — он тоже честно выполнял свою роль и обязан был верить в смертных.

▟▄▙ ▄ ▙

Аэропорт был прекрасен, а делать было решительно нечего. Егор уже дважды поспал на стуле, обошёл все дьюти-фри, и чуть было не купил бутылку воды в автомате. Но мысленно перевёл цены в рубли, попил воды из крана в туалете и теперь снова рассматривал витрину алкоголя. Раздался звонок. В роуминге Егор звонки сбрасывал, но не от начальника же…

— Кондратьев, — проскрипело в трубке. — Ты уже в Москве?

— К вечеру буду, Андрей Андреевич, пока Дубаи.

— Ты это мне вчера говорил!

— Так восемнадцать часов пересадка! Остальные билеты были вдвое дороже...

Трубка молчала, ритмично пощёлкивая. Егор чувствовал, как тикает счётчик роуминга.

— Дурак ты, Кондратьев, — сказал Андрей Андреевич. — Это ж командировочные, хули ты мне их экономишь? Из-за твоей жадности мы проект Сбера потеряли! Из-за твоей жадности Лившиц и Канушкин уволились. А взамен ты взял дешевого админа, который всё теряет, всё забывает, путает локалхост и холокост! Ты мне, сука, экономишь копейку, а я теряю миллионы! Я сегодня встречаюсь с инвестором из Минцифры, что ему скажу? Ладно, вкратце, что в Китае на выставке? Договорился о производстве? Или опять опоздал на встречу, пожалел денег на такси?

— Я… — выдавил Егор, — напишу отчёт…

— Кондратьев! — строго сказал Андрей Андреевич. — У меня сегодня в полночь встреча с инвестором! Мне нужно понимать хотя бы объемы, сроки и затраты! Бегом ко мне, как приземлишься, с отчётом и контрактами! Понял? — Андрей Андреевич отключился.

Егор почувствовал, как спину обдуло ледяным сквозняком, словно на миг открылась дыра в морозилку. Он обернулся — и вдруг заметил, что на витрине появилась новая бутылка. Он мог поклясться, что секунду назад её не было. Здоровенная, гладкая, в золотых узорах по синему стеклу — прямо бутыль шампанского, только больше, и написано: «коньяк». Стильными латинскими буквами. И ниже шли иероглифы, похожие на квадратные шашечки штрих-кода. Бутылка на глазах покрывалась испариной и манила.

«Привезу Андреичу коньяк! — решил Егор. — А что? Пусть видит, что я не жадный. А то и правда найдёт другого проект-менеджера, и прощай доходы. Где ценник? Нет ценника. Ишь, здоровая, дорогая небось. Может, чего попроще? — Егор прошёл до конца витрины, трогая пальцем бутылки, словно пересчитывая. Бутылки становились всё ниже. — Во, Балантайнс! Восемнадцать долларов всего! А сколько это в рублях? Ого...»

Теплая пластиковая фляжка удобно тонула в ладони, но по ощущениям не дотягивала до великолепного коньяка в синей с золотом бутыли. Егор обернулся — и понял, что коньяка больше нет: синюю бутыль теперь рассматривал высокий смуглый господин в пиджаке и чалме. Кивнув, чалма направилась к стойке оплаты. Егор горестно смотрел, как господин в чалме вынимает бумажник и посадочный талон. Но что-то пошло не так: миловидная кассирша как ни рассматривала бутылку, как ни крутила перед сканером, золотые штрих-коды не работали. Тогда она поставила бутылку на пол, развела руками, защебетала на французском и увела господина к витринам с другими коньяками.

А бутылка осталась. И тут проект-менеджеру Егору Кондратьеву пришла в голову оптимальная идея. Он скосил глаза вправо, влево и на потолок — камеры были, но… Прогулочной походкой сделал большой круг по залу и присел у столика кассы, невзначай завязывая шнурок. А встал, бережно придерживая локтем оттопырившуюся куртку. И заспешил к посадочному гейту.

▟▄▙ ▄ ▙

Круги добежали до бортика бассейна и пропали, Андрей Андреевич даже на миг испугался, вдруг Ваха Муратович утонул. Но вода почтительно расступилась, выпуская блестящую лысину.

— РФ-РФ-РФ!!! — удовлетворенно отфыркался Ваха Муратович и вылез. Был он похож на шмеля — толстый, басовитый и весь мохнатый. Андрея Андреевича он не стеснялся совершенно. — Ну? — потёр ручищи, оглядывая стол. — Теперь пора и по водочке, Аллах спит.

— Может, коньячку? — любезно предложил Андрей Андреевич. — Сегодня из Китая привезли с выставки. Девочек позвать?

— А давай. Хотя погоди. Первым делом — бумеранги, как говорят у нас в Минцифры. А девочки потом. Так что у нас по так называемым бумерангам, Андрюша?

Андрей Андреевич одёрнул на себе полотенце таким жестом, словно это был пиджак.

— Образец показал себя хорошо, вы ж видели. Площадку под сборочные цеха мы выбрали в Звенигороде, есть кадры, можно ставить линию. Двести штук в месяц собирать сможем, Ваха Муратович! Ждём отмашку. Ну и финансирование вопроса...

В сауне повисла тишина. Ваха Муратович рассматривал бутылку коньяка.

— Китайский коньяк, говоришь? А буковки-то на иврит похожи, вон квадратные какие. И так у нас во всём. Мы тебе, Андрюша, денег на линию, а ты их себе на Кипр выведешь, а сборку в Китае закажешь?

— Я?!! — изумился Андрей Андреевич и схватился рукой за сердце под полотенцем. — Да чтоб я сдох!

— А давай. Хотя погоди. По водочке, и пусть твои девочки танцуют.

Андрей Андреевич захлопал в ладоши:

— Анджела, Вика, Алёна!

Зазвучала восточная музыка, в сауну впорхнули три великолепные девочки — сам выбирал. Они закружились в танце, чувственно изгибаясь и касаясь телами то Вахи Муратовича, то Андрея Андреевича — будто случайно, от тесноты сауны. Прямо в танце они профессионально разлили водочку, разложили балык и виноград — любимый сорт Вахи Муратовича. Первый тост был за Минцифры, второй за Минобороны, третью рюмку выпили за мир. Девочки уже сидели у них на коленях и ластились.

— Коньячку? — предложил повеселевший Андрей Андреевич, хватая бутылку.

— А давай, — кивнул Ваха Муратович. — Хотя погоди. Не дообсудили.

Он махнул рукой, словно стряхивал давно высохшую воду бассейна, и девушки послушно исчезли.

— Вот эта кудрявая ничего была, — сказал он вслед.

— Анджела, — подсказал Андрей Андреевич.

Ваха Муратович кивнул и задумался.

— А что Звенигород? — спросил он. — Что не Дербент? Государственно надо мыслить, Андрюша. Давай уж регионы поднимать, раз все равно в Китае сборку будешь заказывать.

— Я?! В Китае?! — вскинулся Андрей Андреевич. — А то я не понимаю, это наши секретные технологии! Только на отечественном заводе, клянусь!

— И зря. Только о себе думаешь, Андрюша. Вот если завтра сбой — встанет линия, комплектующие перекроют, сборщики в запой ушли... Звенигород, говоришь? У нас в Минцифры это называется срыв поставок. А у нас в Минобороны — диверсия и саботаж. А отвечать за это, — Он многозначительно указал пальцем вверх, — мне. Да и мало это, Андрюша, двести беспилотников в месяц.

— Больше вряд ли сейчас потянем… — развёл руками Андрей Андреевич.

— Так Дербент поможет! И Китай.

— А так можно?

— Только так и можно, Андрюша. У меня там участочек земли остался за виноградником, ты же был у меня. Построишь там свой заводик, красота!

— Туда не влезет завод! — опешил Андрей Андреевич.

Ваха Муратович взял у него из рук бутылку коньяка и снова принялся её рассматривать.

— Это, Андрюша, только кажется, что не влезет. Если Родине понадобится, всё влезет. Вот как сам думаешь, если попросим Анджелу на эту бутылку в танце сесть материнским лоном, влезет целиком или не влезет?

— Я думаю, нет.

— А я верю в людей, Андрюша. Давай попробуем? Если влезет — строим в Дербенте, а не влезет — отложим пока вопрос.

▟▄▙ ▄ ▙

Анджела стояла в ванной перед зеркалом, на её лице была увлажняющая маска, а к волосам она прижимала плойку для завивки. В прихожей щёлкнула дверь.

— Серафима! — позвала Анджела.

— Чо те, мааам?

— Не чокай мне! — Анджела резко выдернула шнур плойки и вышла в прихожую.

Серафима сидела на табуретке. В углу валялась её сумка с тетрадками. Серафима расшнуровывала большие чёрные сапоги, ожесточённо надувая пузырь жвачки.

— Та-а-ак… — протянула Анджела. — Что за новости? Кто позволил надеть мои сапоги в школу?! — Серафима молчала. — А что с юбкой?! Ну-ка встань! Встала, я говорю! Ты что, ножницами обрезала юбку?! Да у тебя трусы видны!

— У нас домоводство было, кройка и шитьё. Чо за проблемы, маам?

— Серафима! — Анджела топнула ногой, теряя терпение. — Тебе всего тринадцать, а одеваешься как проститутка! Ты что себе опять на лице намалевала?! А ну марш в ванную, всё отмыла! Ты же девочка! Я назвала тебя Серафимой в честь ангела! Посмотри на себя!

— Маам... — пробасила Серафима.

— Не мамай мне тут! Быстро вымыла рожу! Что было сегодня в школе?

— Нормально всё…

— Что было вчера в музыкалке?

Серафима молчала, наклонясь над раковиной.

— Опять музыкалку прогуляла, пока мама на работе?! — возмутилась Анджела. — Господи, что за наказание! Устаёшь как не знаю кто, чтоб ребёнок сыт был, одет, чтобы рисовал, чтобы на флейте играл ребёнок, в детском хоре церковном пел, учился хорошо, в институт поступил, замуж вышел — а тебе плюют в душу вместо благодарности! Кто тебе позволил юбку резать на домоводстве? Юбка денег стоит. Я бы за такое выгнала!

— Она меня и выгнала, радуйся, мам.

— Кто?

— Сука наша тупая, Ада Леонидовна.

— Так нельзя про учительницу!

— Ну она рили сука тупая!

— Серафима!!!

— Мам, ну нахера мне домоводство? — Серафима подняла от раковины лицо, камуфляжное от размазанных полос туши и помады. — Я чо, горничная?

Анджела аж уронила плойку.

— Ты женщина! Девочка! Что за слово такое — нахера? Тебя учат хозяйству, как приготовить, как пришить. Где ты этому ещё научишься? Мужу тоже будешь говорить, я не горничная?

— Я ему ещё не то скажу...

— Серафима!!!

— Ну маам… — Серафима вдруг обняла Анджелу и заговорила ей в плечо хмурым подростковым басом: — Мам, ну она реально мне житья не даёт, сучка тупая, придирается, сказала, чтоб я больше на урок не приходила без родителей, что директору докладную напишет, чтоб меня в спецкласс перевели. — Серафима всплакнула. — Чо мне делать, маам?

— Извиниться, чо, — Анджела приобняла дочь.

— Пойдёшь со мной в следующую субботу?

— Я работаю в субботу, Серафима, не развлекаюсь. Подойдёшь сама перед уроком, чтоб никто не видел, скажешь: больше так не буду, клянусь мамой.

— Да она меня слушать не станет, маам!

Анджела задумалась.

— Вот чего. Бутылку хорошего коньяка ей в подарок принесёшь. У меня тут где-то была, я тебе заверну красиво.

▟▄▙ ▄ ▙

Ада Леонидовна пришла в торговый центр «Максимус» к открытию, поднялась на лифте до самого кинотеатра и свернула в боковой ход, перегороженный красной ленточкой. Здесь сидел охранник в форме, качественно проштопанной на профессиональной электромашинке. Увидев её, он взмахнул плоским жезлом.

— Куда, женщина?

— К Олегу Святославовичу.

— Нету его сегодня.

— Как? — огорчилась Ада Леонидовна. — Вторая среда чётного месяца, приём населения!

— На сайте у него записывались?

— Ещё в июне! Пустите!

Охранник поморщился:

— Да мне-то что, идите. В сумке что? — Он поводил своим жезлом вдоль сумки и кивнул.

Ада Леонидовна рассчитывала быть первой. Но под дверью с табличкой «Депутат Гагаринского р-на Соломейко О.С.» уже сидела старушка в кофте, связанной явно не спицами, а крючком. Рядом сидела немолодая женщина с младенцем и молодой парень на инвалидном кресле. Ступней у него не было, камуфляжные штанины были сшиты внизу абсолютно непрофессиональным стежком.

— Вы последний? — спросила Ада Леонидовна.

— Никак нет, — сухо ответил тот. — Ветераны без очереди, первым пойду.

— Ветеран! — фыркнула старуха. — Блокаду пережили и тебя переживём.

— Пропустили бы с больным ребёнком, — напомнила о себе женщина.

Ада Леонидовна села на свободное место:

— А сегодня принимать будут?

— Кто ж знает, — вздохнула старуха. — Человек большой, ему и за центром следить, и за районом. Тут за котом-то не уследишь. Вы по какому вопросу?

— По квартирному, — вздохнула Ада Леонидовна, для убедительности вынула из сумки своё письмо и затараторила: — Невестка у меня прописалась, после развода я с внуком, а она прописала своего мужика, а мне говорит, езжай в Калугу, у тебя дача, и угрожает, полиция в суд послала, а суд в полицию, на депутата одна надежда…

— В том месяце приёма не было, — вздохнула старушка. — Я до пяти ждала и ушла.

Ада Леонидовна пересидела и старушку, и женщину с ребёнком, и даже парень на инвалидном кресле вдруг невнятно выругался и укатил прочь. И тогда Ада Леонидовна тоже побрела к выходу. На стуле дремал охранник.

— А я вас предупреждал, — сказал он не злобно, но удовлетворенно.

— Олег Святославович здесь вообще не бывает?

— Бывает, — Охранник пожал плечами. — Он же владелец всего.

— Я вас очень прошу! — Ада Леонидовна с мольбой схватила его за подокатник плечевой накладки. — Как его увидите, передайте моё письмо и вот этот подарок!

— Нам не положено.

— Ради меня! Во имя всего святого! Под мою ответственность! Я больше так не буду, клянусь мамой! — Ада Леонидовна пыталась вспомнить самые убедительные слова, что слышала за свою жизнь.

▟▄▙ ▄ ▙

Врач Суворов словно не замечал пациента. Вот уже десять минут он сидел за своим компьютером — то двигал мышкой, то принимался набирать строки, подолгу задумываясь, словно сочинял рассказ на какой-нибудь свой врачебный конкурс.

— Ну и что там у нас? — произнёс он, не поворачиваясь.

— Жжение, доктор. И кровь идёт.

— Раздевайтесь, чего сидите.

Осмотрел он пациента профессионально: одним взглядом, не надевая перчаток и даже не вставая из-за стола.

— Работа сидячая?

— Охранник я, в торговом центре. С восьми до одиннадцати.

— Ну и что вы хотите. Геморрой сейчас у всех по моим наблюдениям.

— А что делать-то?

Врач Суворов не слышал — щёлкал по клавиатуре и двигал мышкой. Снова потянулись долгие минуты, и было понятно, отчего в коридоре такая очередь.

— Купите себе мазь, — наконец сказал Суворов. — Любую, в аптеке.

— Просто мазь?

— Не просто, а для геморроя.

— У меня эта… Митька… — забормотал охранник. — Близнецы мы. Его на операцию направили. И вылечилось. А тоже мазь, свечи, мучился, говорит, восемь лет...

— Это вам в платную клинику. А я не вижу показаний. — Врач закончил набирать, победно щёлкнул мышкой, и принтер под столом заурчал. — Мазь тоже нормально. Людям помогает.

— Спасибо… — Охранник встал и неловко вынул из пакета большую красивую бутылку. — Это вам, доктор...

— Ой, что вы… — расстроился врач, принимая у него бутылку. — Дорогая какая. Что ж сразу не сказали? — Он кивнул на компьютер. — У нас же единая система. Я вашу карту уже закрыл без направлений, теперь не изменить. Такие вещи сразу надо оговаривать. Ну тогда... знаете, что? Тогда мазь в аптеке просите не любую, а Ге-мо-фи-рин. Вот она поможет.

▟▄▙ ▄ ▙

Следующие дни бутылка коньяка — синяя с золотыми узорами — провела в коротких путешествиях. Вернувшийся из поликлиники врач Суворов обнаружил, что задняя стенка домашней уборной источает всплески, неприятный запах и подтекает снизу. Дежурный сантехник ЖЭКа с невыговариваемым именем Ржмагундальзы Камранхакеб Акутымальевич поставил диагноз: разъединилось колено канализационной трубы. Сказал — так бывает в новых домах. И вправил колено с быстротой фронтового хирурга. А вот чинить разломанную стенку отказался — не аварийное это дело, косметический ремонт. Осталась гора битого кафеля и развороченная за унитазом чёрная пещера с пыльными трубами и строительным мусором. И всё это на съёмной квартире. К счастью, сантехник поддался уговорам и согласился за скромную сумму прийти завтра и восстановить стенку. Стенка вышла похожей, только кафель нарисованный. Непонимание вышло с оплатой: цена щита с нарисованным кафелем, оказывается, не входила в стоимость работ, его следовало оплатить отдельно. На самом деле лукавый Акутымальевич это придумал к концу дня, поняв, что работы оказалось больше, чем планировал.

Но у Суворова столько не было. Ему пришлось трижды демонстрировать, как после набора номера приложение показывает «Камранхакеб Акутымальевич Р.», а следом — «недостаточно средств».

Тогда в ход пошла бутылка. «Аллах не разрешит», — качал головой сантехник. Но врач был убедителен: рассказал, как этот ценнейший коньяк привёз ему из Парижа пациент, знаменитый французский дирижёр, приезжающий каждый сезон лечиться к нему в поликлинику на Ордынке. И как он берёг этот коньяк на Новый год. Камранхакеб Акутымальевич понял в рассказе не всё, но лишь основное: вариантов нет.

Бутылку он взял, и на следующий день молча передал паспортистке в МФЦ прямо поверх стеклянной огородки. И немедленно продлил временную регистрацию сразу на десять лет, чего не удавалось в прошлые визиты ни ему, ни братьям.

У паспортистки бутылка задержалась до выходных и была подарена на свадьбу Ладе Владимировне — не подруге, но коллеге. Правда, у практичной Лады в Инстаграме специально висел грандиозный вишлист, где коньяка не было, а было всё прочее: от новой стиральной машинки с функцией сушки и до ваучера на подмосковный тренинг личного финансового роста «Миллионериум». Но свадьбу затеяли внезапно, и обижаться тут не на кого: иные коллеги и вовсе отделались цветами и органайзерами.

На свадьбе было не до коньяка — подаренные свёртки складывали в угол кафе, не разворачивая и не запоминая, кто что дарил. Даже обидно. Жених Семён, контрактник, вырвался в Москву на два дня и уже утром снова ехал в горячую точку с колонной грузовиков. Подразумевалось, что весь оставшийся алкоголь он увезёт братьям по роте. Но в конце вечера Семён повздорил с официантами и вытащил пистолет — не стрелял, только погрозил. Но за это ночь провёл в полиции, и отбыл уже оттуда. Подарки через пару дней кафе вернуло Ладе. Именно Лада оказалась тем человеком, кто решил порадовать дорогим коньяком лично себя. Но не в одиночестве.

▟▄▙ ▄ ▙

Данила нравился Ладе Владимировне ещё с тех пор, как считался парнем лучшей подруги Анны. Молод, изящен, чернобров, с длиннющими как у пианиста пальцами, и успешен — раз уж работал в клубе «Арена». Анна хвасталась, как он шикарен в постели, но у неё все шикарны, в кого влюбится, даже про Геннадия так говорила. Зато плакалась, что он трахает всех баб клуба. Тоже наверняка сама себя накрутила, Анна умеет. По крайней мере, Ладу Владимировну он никогда. В чат-переписке был мил и охотно выполнял все просьбы Лады, которые она изобретала, чтобы встретиться. Да и что там изобретать: следи за афишей клуба и проси разные проходки. Но однажды он даже взял для неё автограф у Чайфов, а это дорогого стоит. Она за это сделала ему загран мимо базы, поскольку Данила бегал от повесток. Он даже не узнал, что ей пришлось для этого пройти. Сколько уж вместе коктейлей высосали на баре, сколько кальянов скурили, один раз даже спали вместе — правда, одетыми, на диванчике, в общей гримёрке с музыкантами. И всё зря. Ни платье с невероятным вырезом на спине, ни эротичнейшие чулки на подвязках, ни даже испанские духи с феромонами, купленные у Анны б/у за баснословную сумму — Анна обмолвилась, что они Даниле нравятся — ничего не работало. При встрече обнимет, на прощание чмокнет в щеку. Что с Ладой Владимировной не так? Это и злило, и манило, и не давало никак Данилу забыть. И делало сухую и практичную Ладу Владимировну по-театральному томной себе на удивление. Терапевт так и сказала: привести его домой, как следует трахнуть и закрыть тревожную проблему. Идея оформилась, когда Лада разбирала подарки и вспомнила, как любит Данила рассуждать о дорогих коньяках.

— Ну… уютно, — Данила оглядел квартирку-студию и сразу остановил взгляд на столике. — Это и есть тот знаменитый коньяк из Алжира? А зачем он в ведре с водой?

— Чтоб как в кино. Это лёд, просто растаял, пока тебя дождёшься. Выпьем за растаявший лёд! — произнесла она.

Томная фраза недвусмысленно отразилась от столика, заранее подвинутого к дивану, метнулась к телевизору, сидевшему внутри нависших шкафов, оттуда к холодильнику, ощетинившемуся магнитами, и неловко утонула в багровом настенном ковре.

— Тогда уж за молодых, — сказал Данила. — Ты, говорят, недавно замуж вышла?

«Вот же сучка Анна» — подумала Лада Владимировна, но лишь вздохнула и опустилась на диван, показывая всем телом, как её тянут на дно жизненные проблемы.

— Ах, Данила, при чем тут это? Это другое. Зачем ты так? Мы с ним разные люди, у нас всё в прошлом. Но он рискует жизнью, и надо чтобы кто-то ждал дома, я не могла поступить иначе. Понимаешь меня?

— Так он дома не живёт, что ли?

Ответить Лада не успела — в прихожей раздался грохот замка, дверь затряслась, за ней слышался рёв и мат.

Лада Владимировна среагировала мгновенно — глазами показала Даниле лезть под диван, следом бросила бутылку, хотела бросить и бокалы, но дверь уже распахнулась.

— Зая, ты вернулся, я так рада! — развела руки Лада Владимировна, загораживая диван.

— Чему ты рада, дура? — заревело в комнате, кажется, он был пьян. — Конвой сгорел, Лада! Все восемь грузовиков и Газель! Боекомплект в труху! Половина взвода в песок! Ты просто не знаешь, что творят эти суки! Американцы им всё, а нам — ничего!

— А у меня предчувствие было, что ты придёшь: хотела налить чаю, а машинально вынула два бокала. Видишь, вон они, на столике, правда смешно?

— На хер бокалы, Лада, ты больная что ли?!! Разгрузки пустые! Снарядов нет! На рассвете идёт новый конвой, две Газели, надо собрать! Вот деньги волонтёров, вот список, дуй в аптеку!

— Боже, как я мечтаю тебе помочь! Пойдем в аптеку вместе, я одна не разберусь…

— Нерусская что ли? Вот же написано: бинты, жгуты, йод, салфетки, антибиотики…

— Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Хочу быть рядом с тобой хоть в аптеке, хоть на пять минут! Не, дверь не запирай, времени нет, просто прикрой, кто к нам вломится, если ты приехал...

▟▄▙ ▄ ▙

Гектор Лейзи по одежде, осанке, стрижке, бородке, цепям и татуировкам выглядел сногсшибательным чернокожим парнем, которому страшно не повезло родиться в Клину, белым, в рыжих веснушках, и с именем Рома Клопиков. Лицо с выражением вечной обиды на судьбу стало его визитной карточкой и помогло достичь славы и собирать многотысячные залы в клубах и покруче «Арены». Пока на сцене шёл саундчек, пока басисты пытались настроиться, а звуковики умерить басы в мониторах, Гектор сидел в гримёрке с огромным косяком и стаканчиком какой-то тёмной спиртяги и удовлетворенно слушал, как в коридоре юная директор Катечка устраивает выволочку пожилому директору клуба Тиграну.

— Я присылала райдер, — чеканила Катечка металлическим тоном, который мало соответствовал её школьной мордочке. — У вас было достаточно времени.

— Так всё есть! — удивлялся Тигран. — Полотенца купили, фрукты привезли, кофемашина, коньяк — всё в гримёрке!

— Там бренди. А в райдере — коньяк. Класса XO. А Гектор человек творческий, может и психануть.

— Сейчас пошлю мальчика, — сдался Тигран. — Ало, Данила, где тебя носит, начало через два часа! Быстро купи коньяк самый дорогой, Икс-О, вези сюда!

Через полчаса в зал вбежал запыхавшийся парень и с чувством выполненного долга поставил на сцену большую синюю бутыль с золотым узором.

— О! — кивнул басист Жан басисту Валере. — По глоточку на ход руки?

Тот покосился за кулисы.

— Гектор человек творческий, — вздохнул он. — Может и психануть.

Жан кивнул и снова уставился в струны. А бутылка осталась на сцене у колонки. Вскоре стало не до неё — в зал пустили публику, начали продавать пиво. Пиво было крепкое и недорогое. Перед сценой шеренгой встали охранники клуба с каменными лицами, сверля публику широко распахнутыми глазами. Зал был битком. А потом выключили свет.

Концерт Гектора начался как обычно — получасовая задержка, затем долгое рубилово на гитарах и лазерное шоу. Публика накалялась всё больше и скандировала «Гектор! Гектор!», и наконец на сцену вышел сам Гектор.

И пошёл по всем хитам. Спел «Жги мозги», «Насрать что ты беременна», «Иду в Аду» и «Чо хмурая». Спел «Дай мне здесь и сразу». Спел «Fuckin Jazz», «Тряси сиси тряси», «Всратые друзья» и «Люблю тебя, тварь». Спел «Заткнись и ляг», «Гандоны под балконом» и «Бухаем». Спел пронзительно-лирическую «Бабочка с баблом» под зажжённые мобильники всего зала. «...блевала под столом» — охотно помогал зал, когда Гектор вместо припева вытягивал микрофон вперёд. Концерт удался. Правда, в фан-зоне слэм пару раз переходил в пьяную драку, но охранники быстро выкидывали зачинщиков. Судя по крупно распечатанному листку под ногой клавишника, теперь оставались только «Сука-сученька» и «Говно в кристаллах», а потом уход, и на бис конечно же «Одноклассница с плоской жопой» — без неё Гектора просто не отпустят.

Но вместо этого Гектор вдруг поднял руку и стал очень серьёзен.

— Одноклассница? — робко предположил в тишине пьяный голос из фан-зоны.

— Сейчас будет новая песня, — объявил Гектор. — Которую я написал в поддержку всех наших парней. Она называется «Россия Великая Родина».

Наступила озадаченная тишина.

— Одноклассница! — снова крикнул пьяный из фэн-зоны.

— Одноклассница! — подхватил зал.

— Заткнись, сука! — не выдержал Гектор.

— Сука-сученька! — обрадовался зал.

— Ты говно! — Гектор подошёл к краю сцены и ткнул микрофоном. — Да, ты! И вы все здесь говно!

— Говно в кристаллах!!! — ликующе заорал зал.

Барабанщик дважды ударил в бочку, чтобы разрядить обстановку, а басист Жан выдал пронзительное ми. Но обстановка не разрядилась.

— Я человек творческий, — угрожающе сказал Гектор. — Могу и психануть.

Он размахнулся и швырнул в зал свой микрофон. В колонках послышался грохот, и всё накрыли ликующие вопли зала, усиленные колонками. Гектор кричал в зал и грозил кулаком, пока не понял, что его голос теперь никому не слышен. Тогда ударом ноги он повалил стойку клавишника, а сам метнулся к басисту Жану и попробовал отобрать гитару, чтобы швырнуть в зал, но Жан вцепился и не отдал. Гектор яростно обернулся — и тут заметил на краю сцены бутылку. Он схватил её и швырнул в самую гущу народа.

▟▄▙ ▄ ▙

Студент третьего курса Высшей школы информатики Николай Кулаков возвращался в общежитие пешком через лесопарк. Он прижимал к заплывшему глазу бумажный платок, смоченный в холодной октябрьской луже. Другой рукой бережно придерживал большую бутылку, заткнутую за брючный ремень на животе. Кулакова сильно шатало — то ли от впечатлений, то ли от трёх стаканов пива натощак.

— Вот повезло так повезло, — говорил Кулаков вслух. — И концерт супер, и в драке не убили. А какая была драка, прямо фашистский локалхост! Зато такой сувенир на всю жизнь! Дороже любого автографа! — Он похлопал по бутылке. — На Новый год оставлю, домой в Рыбинск отвезу, с батей выпьем. Хотя что Новый год, сберегу до свадьбы! Будет же у меня когда-нибудь свадьба. У всех же бывает. Хотя нет, такую вещь надо для потомков оставить, через шестьдесят лет на аукционе продать. Вот только где хранить? — Кулаков замер посреди тропинки. — В общаге сопрут, на работе тем более.

Он оглянулся и с хрустом двинулся сквозь кусты в лесную тьму. Удалившись от тропинки достаточно, сел на колени, нашарил палку и принялся рыть. «Глубже, надо глубже» — бормотал он, пока не понял, что руки закоченели, а сам он сидит в глубокой яме. Положив бутылку на дно, Кулаков забросал её листьями, навалил земли, а для ориентира сверху положил две веточки крест-накрест. Но испугался, что все догадаются, и сверху тоже набросал листьев.

— Теперь порядок, — бормотал Кулаков, шатаясь от дерева к дереву. — Где я вообще? Где же эта чертова дорога? Господи, дай мне знак!

Далеко за деревьями звякнул трамвай, и Кулаков поспешил туда. В душе его разливалась спокойная торжественная усталость, как после хорошо сданного зачёта.

▟▄▙ ▄ ▙

Жнец молча и сосредоточенно очищал ▙ от глины и налипших листьев.

— ▙▞▝▖▙ ? — спросил Сеятель с улыбкой. — ▌▟▄▙?

Жнец лишь хмуро кивнул, признавая своё поражение: люди оказались настолько жадны и глупы, что даже не смогли воспользоваться шансом и закончить свою историю. И в кого они такие? Что ж, пусть живут, им же хуже. Жнец ещё раз бережно подул на ▙, всем видом показывая, что такую ценную вещь он валяться в грязи не оставит, даже если не пригодилась: уж он-то знал, сколько в неё вложено звёздной амброзии и вселенских лучей, сколько миллионов лет он её дистиллировал и выдерживал.

— ▚ ▙?! — неожиданно для себя самого предложил Сеятель и потёр руки.

Жнец задумался. Эта мысль ему как-то не приходила в голову, хотя оба понимали, что для них напиток безвреден.

— ▚! — согласился Жнец и поставил ▙ на возникший тут же столик с двумя фужерами.

Некоторое время оба смотрели на завораживающий золотой узор, бегущий по синей матовой поверхности, и не решались нарушить такую красоту.

— ▖▄▝▄ ▀ ▄ ▞▜█▌▞▟▐▟▖▛▖▄ ▄▜▜! — предложил тост Сеятель и уважительно кивнул на исполинский портрет Землемера, висящий далеко над безднами.

Жнец на миг оставил попытки раскупорить ▙ и проследил за его взглядом. Оба вдруг сообразили, что у Землемера скоро юбилей, и поздравить его достойно — хороший карьерный шанс. Но что дарить, когда у того есть всё? Они переглянулись.

— ▞▟▐▟▖▛! — Сеятель принялся творить из пустоты блестящую коробку.

— ▟█ █▟▛ ! — Жнец отправился к себе вниз за алыми упаковочными лентами.

16 октября 2023, Цюрих

ПРОДАВЕЦ СЛУЧАЙНЫХ ЧИСЕЛ

Всякий, кто питает слабость к арифметическим методам получения случайных чисел, грешен вне всяких сомнений.

Джон фон Нейман

Вечерний воздух дачного поселка казался густым и насыщенным как кофе. Пахло землей, сыростью, старым деревом, свежим сеном, костром, цветами и настоящим зрелым летом в самом разгаре. Улица Садовая действительно напоминала сад — узкая асфальтовая тропинка под одну машину, где с обеих сторон тянулись нарядные заборы, обсаженные деревьями, а над головой смыкалась их зеленая листва. Вот только коттеджа с номером 11 почему-то не получалось найти. Впереди путь перегораживала куча щебня, над которой темнела чугунная ладонь экскаватора, задранная к небу, словно эта могучая железная машина просила милостыню. Данила растерянно оглянулся, но тут зазвонил смартфон.

— Даня, ты к нам все-таки доедешь сегодня? — послышался бодрый голос Арсения.

— Брожу по вашему поселку уже полчаса. Дошел до экскаватора.

— Ого! Разворачивайся и... Хотя нет, стой у экскаватора, я сам сейчас выйду!

Арсений появился через пару минут, издалека раскрывая руки для объятия. За эти годы он сильно изменился — чуть располнел и обзавелся узенькой бородкой. Но это по-прежнему был тот самый весельчак Сеня по кличке Комп.

— Даня, а ты не изменился! — воскликнул Арсений, хлопая друга по спине. — Только еще более худой стал. Но мужественный! А глаза уставшие. Долго ехал-то? Мы тебя с полудня ждем, Верочка гуся испекла, всё остывает.

— Верочка?

— Жена моя, — объяснил Арсений. — Мы уже пять лет в браке.

— Ну ты даешь, — удивился Данила. — Прямо как в старину, вдвоем год за годом? Я думал, браки уже не регистрируют.

— А мы на Кипре регистрировались, — улыбнулся Арсений.

— Ну, поздравляю... — кивнул Данила. — Что ж не предупредил, я бы цветов купил для приличия...

Арсений не успел ответить, как Данила рванулся к ближайшему забору, присел, просунул руку между планками и выдернул с чужого участка большую белую хризантему.

— Для Верочки! — твердо сказал Данила, обрывая корневище.

— Ну ты как всегда, сумасшедший искатель приключений, — выдохнул Арсений и покрутил пальцем у виска. — Это дача генерала Максимова! Вся в камерах наблюдения! Вот только мне кражи цветов не хватало... Он у нас сумасшедший, даже на Верочку в суд подавал.

— За что? — изумился Данила.

— За рояль. Он его называет «шум».

— У тебя Верочка тоже музыкант?

— Конечно, — кивнул Арсений, — А вот мы и пришли.

Он приложил к калитке магнитный ключ, и замок щелкнул. Данила замер, разглядывая резную деревянную табличку на калитке: «Unter den Linden, Musikerdorf, Blumenstraße 11»

— На немецком, — пояснил Арсений. — Цветочная 11, Музпоселок, Подлипки. Знакомый вырезал, для красоты.

За калиткой открылась сырая роща из кустов сирени, яблонь и рябины. В сумерках среди листвы мерцали садовые фонарики, а с ветки на ветку с жужжанием перелетали красные огоньки — электрические воробьи ловили комаров. Здесь пахло еще ярче: цветами, росой и свежескошенной травой. Друзья сделали пару шагов по дорожке, и деревья расступились. За ними открылась аккуратная лужайка с шезлонгами и фуршетным столиком. Уютно светился добротный каменный коттедж, а перед ним в самом центре лужайки стоял огромный дуб — выше дома, выше яблонь и рябины. В распахнутых окнах второго этажа колыхалась старомодная тюлевая занавеска, и оттуда тихо плыли звуки рояля — Данила мог поклясться, что это не синтезатор и не пианино, а настоящий старинный рояль.

— Нравится? — спросил Арсений, наслаждаясь эффектом.

Рояль смолк, и вскоре на крыльцо вышла миловидная девушка — чуть полноватая, глазастенькая, с немного нескладной фигуркой и птичьим лицом.

— Верочка, знакомься: вот это и есть Данила Винокуров, мой старинный друг и одногруппник.

— Вера, — просто улыбнулась она. — А мы вас ждем!

Данила церемонно шаркнул ботинком по гравию, наклонился, бережно взял ее ладонь и поцеловал. А затем вручил свою хризантему, которую прятал все это время за спиной. Верочка просияла.

— Сеня, в доме будем ужинать или я во дворе накрою? — деловито спросила она мужа.

— Во дворе, конечно, — кивнул Арсений. — Такая погода! А дом гостю еще показать успеем. Ты же сегодня у нас останешься, домой не поедешь?

— Могу остаться... — пожал плечами Данила. — Могу домой пойти. Мой дом в двух шагах стоит.

* * *

Остатки гуся серебрились на блюде и выглядели уже не так аппетитно. Арсений успел в лицах рассказать, как они с Верочкой познакомились в самолете — как он догадался, что она тоже музыкант. И хотя история была довольно обычной, Арсений очень смешно изображал незнакомку в соседнем кресле, которая принялась на взлете машинально отстукивать пальцами по подлокотнику «Полет валькирий» Вагнера, и как он опознал ритм, принялся ей дирижировать, и как они потом смеялись. Было ясно, что эту историю он рассказывает не первый раз. Данила лежал в шезлонге, смотрел, прищурясь, через стекло бокала на фонарь, бьющий откуда-то сверху через ветви дуба, и впервые за много лет чувствовал себя по-настоящему дома.

— А почему у тебя табличка на немецком? — спросил он. — Из-за нее я мимо прошел.

— У нас как-то гостил мой учитель скрипач-немец, — объяснила Верочка с улыбкой, — он увлекается резьбой по дереву.

— Скрипач? — изумился Данила. — И руки ему не жалко портить?

Арсений пожал плечами:

— Руки портятся только без работы. Мой прадед на этом самом участке и лопатой махал, и дрова пилил, и деревья сажал. Видишь дуб столетний? Это его дуб. Он посадил.

— Прадед твой тоже музыкант? — спросил Данила. И удивился внезапно наступившей паузе.

Верочка обернулась. Арсений тоже посмотрел недоверчиво.

— Вообще-то, — тактично заметила Верочка, — Герасим Васильевич Никосовский. Автор «Морской сонаты» и «Олимпийского марша».

Данила замер.

— Так это твой прадед?! — воскликнул он. — Композитор Никосовский?

— А вы, Данила, думали, они просто однофамильцы? — засмеялась Верочка.

— Но... — Данила растерялся. — Так мне сам Арсений сказал еще на первом курсе!

Арсений улыбался во всю физиономию.

— Сенечка у нас скромный, — объяснила Вера. — Или веселый.

— А что ж таблички памятной нет? — спохватился Данила. — Вот же идея для таблички на калитку: «В этом доме жил и работал выдающийся советский композитор Герасим Никосовский»!

— Нет, — Арсений серьезно помотал головой. — Работал он не здесь. И никакого дома тогда еще не было — был сарайчик с лопатами, деревянный сортир и теплицы. Дед здесь огурцы сажал. Обожал в земле возиться, он же из крестьян родом.

Все уважительно помолчали.

— Слушай, а про наших ты что-нибудь знаешь? — спросил Данила.

— Немного, — откликнулся Арсений. — Я ведь и тебя-то случайно нашел — увидел фамилию в сетях и решил написать, вдруг и впрямь ты. А ты легок на подъем оказался — взял и приехал в гости.

— Я вообще легок стал, — улыбнулся Данила. — Работа такая. Так значит, ни с кем из наших не общаешься? Жаль. Хороший курс был у нас.

— Про некоторых знаю, — кивнул Арсений. — Ленку помнишь? Сейчас она где-то в Австралии, танцевальные фестивали организует. Кулебякин музыку бросил, он теперь фермер. Арбузы выращивает, у него бахча в Краснодаре.

— Митька Кулебякин? Фермер в Краснодаре? — изумился Данила. — Обалдеть! Кому нужны выращенные арбузы, если сейчас всё из синтезаторов идет?

Арсений пожал плечами.

— Ну, в синтезатор надо сперва образец положить, — резонно заметил он, — а потом уж дублируй, сколько хочешь. Вот он эти эталонные арбузы каждый год и выращивает.

— Обалдеть, — повторил Данила. — Чушь какая-то. Арбузы. Краснодар. Вот уж не предполагал, что Митька музыку забросит. Он же бредил музыкой, чуть ли не спал на клавишах!

Арсений вздохнул и поморщился.

— Там не так просто, — объяснил он неохотно. — Митька руку потерял... Ну, не всю руку — большой палец. Арбузы выращивать не мешает, а вот для пианиста, сам понимаешь...

— Как же это?! — расстроился Данила. — Почему? Что случилось?

— Да... — Арсений снова поморщился. — Там совсем глупая история. Он на море поехал, в Тунис. И там руку поцарапал ракушкой. Чем-то перевязал, пластырем заклеил, забыл... Короче, когда вернулся в Москву, уже заражение крови шло. Ну и палец ампутировали.

— Надо же... — только и вымолвил Данила. — Я думал, в наш век такого быть не может.

— Я же говорю, дурацкая история, — согласился Арсений. — Он сам поверить не мог.

— Врачи идиоты! — с чувством произнес Данила. — Неужели нельзя было сохранить руку?

Арсений пожал плечами:

— Они жизнь сохранили... — Помолчал и неохотно продолжил: — А Михальчук Валерка — совсем спился. Где-то под Серпуховом в бараках живет, я боюсь к нему ехать, если честно... Аркадия — два года назад хоронили. Отыграл концерт, и вдруг сердце. А вот Зондер у нас теперь строитель. Удивлен?

— Не очень. Он ведь и так с третьего курса ушел. Что, реально на стройке работает?

— Почти. У него своя строительная фирма — домики собирают. Материал копеечный, из синтезатора, но качественно поставить дом — это толковая бригада нужна. Вот они и ставят. Зарабатывает прекрасно, на «Гринвере» ездит, с турбинами.

— Выходит, в музыке из наших совсем никто не остался? — подытожил Данила.

— Илюха Козлов остался — в каких-то клубах играет на бас-гитаре. И еще Перепелкина — директор консерватории в Рязани. Хотя сама не играет. Вот вроде и всё. — Арсений повернулся в шезлонге: — Кстати, вот Верочка преподает студентам три раза в неделю. Так что тоже, считай, по специальности. Хотя она не у нас училась, в Германии.

— Ну а ты-то сам? — спросил Данила.

За него ответила Вера.

— Сенечка у нас музыку сочиняет! — сообщила она с гордостью.

— Вера у нас считает музыкой ерундовые аранжировки, темы к сериалам и рекламные джинглы... — отшутился Арсений.

— Нет, правда? — оживился Данила. — Сочиняешь музыку? И за это сегодня платят?

— Платят, — кивнул Арсений, — даже неплохо. Вот только заказывают редко. Но нам много и не надо, верно?

— Сенечка не просто музыкант, а талантливый композитор, — сообщила Вера.

— Ну я-то в курсе, — улыбнулся Данила. — У него кличка в училище была — Комп. Композитор.

Арсений хохотнул и указал пальцем на Данилу, повернувшись к Верочке:

— А Даньку мы называли Старателем. Был самый старательный на курсе — если чего захотел, горы свернет, а добьется! Ну ладно, рассказывай теперь, как сам живешь?

Данила вздохнул и снова посмотрел на фонарь, только уже через пустой бокал.

— Как все живу. Город, суета, разъезды.

— Вы один живете? — спросила Верочка.

— Почему один? Как все. Заходишь в сеть встреч-знакомств, выбираешь партнершу на вечер.

— А если она вам не понравится? — удивилась Верочка.

— Утром зайду в сеть, поставлю оценку — ноль из пяти. — Данила пожал плечами. — Но так редко бывает, чтоб не понравилось. Сейчас хорошие алгоритмы учета предпочтений. Просто ставишь оценку, и тебе выпадет новый список: «оценившим этого человека также понравились...» — и выбирай пару на следующий вечер.

— Я бы так не смогла... — вздохнула Верочка.

— Но так все живут, — возразил Данила. — Это интересно и удобно.

Арсений схватил с блюдца виноградину, подкинул ее и ловко поймал ртом. Верочка засмеялась.

— Ну ладно, — сказал Арсений, — что мы все о бабах да мужиках. Сам-то чем занимаешься?

— Не музыкой... — покачал головой Данила. — Совсем не музыкой. Это долгая история, но интересная...

— Так мы никуда не торопимся! — уверил Арсений и потер руки. — Верочка, а у нас еще вино осталось? Налей гостю.

Данила устроился поудобнее в шезлонге и начал рассказ. Он рассказал, как собрал группу, как записали альбом. Как распалась группа и начал выступать по клубам один. Рассказал с некоторым стеснением, как устроился играть в ресторан — обычно он рассказывал об этом легко, но перед Арсением почему-то было стыдно. Рассказал, как подружился там с бандитами, хотя поначалу не знал, кто они. Как ввязался в биржевые игры, проигрался и попал в долги. Как прятался полгода, а его искали. И как отделался чудом благодаря юристу Филу — удивительному проныре. Арсений слушал, не перебивая, только сочувственно качал головой.

— Данила, — произнес он, наконец, — Если тебе вдруг нужна какая-то помощь или деньги... Или жить негде... Тебе, надеюсь, квартиру продать не пришлось?

— Пришлось, — кивнул Данила. — Но это уже совсем другая история — я ее продал ради новой профессии.

— И где же ты живешь?

Данила хитро улыбнулся.

— Я бомж, — сказал он. — Нигде не живу, брожу по свету последние десять лет.

Верочка тихо всплеснула руками.

— Шучу, — объяснил Данила, наслаждаясь эффектом. — У меня все в порядке. У меня обалденный трейлер — дом на колесах, амфибия на воздушной подушке. Продал квартиру, купил трейлер и оборудование. Живу и катаюсь по всему миру.

— Ты и сюда на нем приехал? — недоверчиво спросил Арсений.

Данила кивнул:

— Пришлось оставить за воротами поселка — они у вас низкие, а у меня антенный комплекс на крыше. Сворачивать его — долгая история.

— Антенный кто? — переспросил Арсений.

— Комплекс. У меня профессия такая — я искатель. Ищу случайные числа. Слышал про такое?

Арсений от удивления сел в шезлонге, с изумлением разглядывая Данилу.

— Так ты из этих? Которые проводками в землю тычут?

Данила фыркнул.

— Как тебе не стыдно? Ты прямо как неграмотный. Знаешь вообще, что такое случайные числа и зачем они?

— Для синтезаторов вроде, — подсказала Верочка.

— Именно! Для синтеза материи нужны потоки чистейших случайных чисел. И это сегодня — самая большая проблема. Потому что они нужны в количестве, сравнимом с числом атомов каждого изделия. А в таком количестве их взять просто неоткуда. И хороший поток стоит нереальных денег!

— Смотри, как наш гость-то оживился! — улыбнулась Верочка. — И уже не грустный! И уже не тощий! Глаза горят...

— А вот я никогда не понимал, в чем проблема, — Арсений пожал плечами. — Они же случайные числа! Бери с потолка!

Данила азартно потер ладони и хищно улыбнулся.

— Уверен? Окей. Придумай мне десять случайных чисел?

— Да пожалуйста: десять, двенадцать, сто...

— Уже плохо, — заметил Данила. — Все четные. И возрастают. Ну, продолжай...

— Да сколько угодно! Семь! Три! Сто! Э-э-э... Тридцать пять! Э-э-э... Два! Сто два! Э-э-э... Ну, тридцать один... Э-э-э... Сейчас...

Данила наблюдал с улыбкой.

— Ты уже понял, да? — спросил он, наслаждаясь эффектом. — А чисел нужно не десять, не сто и не миллиард — а столько, сколько атомов в арбузе. Или в этой бутылке вина. Или в оконном стеклопакете. А если поток будет грязным, ограниченным, повторяющимся — то появится муар. По-русски говоря — атомная рябь.

— Как это?

— Объясню на примере. Один из методов оценки чистоты потока — засеивание. Ты берешь случайные числа, кладешь их рядами на экране в виде точек своей яркости, и так засеиваешь весь экран. И смотришь. Если поток идеально чистый, то экран будет казаться гладким и серым, какие бы там разношерстные точки не стояли рядом. А вот если поток грязный... то будут заметны пятна, полосы, черточки, рябь — грязь, одним словом. И когда такой грязный поток идет в атомный синтезатор, то в получившемся продукте может оказаться что угодно: от вкраплений атомов свинца до радиации. Арбуз выйдет несъедобным, а бутылка треснет от внутренних натяжений.

— Да ты физик! — с уважением произнес Арсений.

— Пришлось кое-чего почитать, — согласился Данила. — Короче говоря, ни мозг, ни математическая формула, ни вихрь Мерсенна, ни щелчки от датчиков распада изотопа — ничто тебе по-настоящему чистый поток не даст. Если речь о промышленных объемах, понятное дело. Потому что любые генераторы случайных чисел зажаты факторами, и из этих факторов не выпрыгнешь. «Э-э-э, ну еще раз тридцать пять...» — передразнил он.

— Да ты еще и математик! — изумился Арсений.

— Да нет же! — отмахнулся Данила и встал. — Какой из меня математик? Просто читал статьи, общался с искателями, нахватался терминов. Собственно, я тебе уже всю теорию рассказал. Ничего больше искателю знать не надо.

Он подошел к столику, налил себе еще вина, затем Арсению, затем растерянно оглянулся в поисках бокала для Верочки.

— Я алкоголь сейчас не пью, — ответила она.

Арсений профессионально покачал бокал и принялся разглядывать на просвет густые винные дорожки, ползущие по стеклу.

— А я-то думаю, из чего они такое хорошее вино делают за копейки в синтезаторах? — спросил он задумчиво. — Оказывается, потоки... Но я все равно не понял: что же вы ищете, когда втыкаете в землю свои штырьки?

Данила снова стал серьезен.

— Грубо говоря, мы ищем шум. Потому что случайность взять больше неоткуда, кроме как из самого разного окружающего шума. Берем любые шумы, какие только можно найти в природе. Шум в эфире, магнитные колебания от порыва ветра, излучение ядра Земли, реликтовый шум Галактики — из всего можно вытрясти поток случайных чисел.

— Так в чем проблема?

— В том, что эти потоки все грязные.

— Объясни, — попросил Арсений.

— Ну... — Данила задумался. — Чтоб тебе, как музыканту, было понятней: они все ритмичные. Как будто вся Вселенная — гигантский оркестр с дирижером. Понимаешь? Мы-то всегда думали, что вокруг хаос и энтропия. А когда появился атомный синтезатор, понадобилось набрать полные пригоршни этого хаоса. Пригляделись, и оказалось, что хаоса вокруг не очень-то и много.

— Но ведь это шум... — произнесла Верочка.

— Если бы... — Данила грустно покачал головой. — Шум — это когда ты не чувствуешь мелодии, потому что она такая сложная, что не может уместиться в твоей голове. Может быть, чтобы услышать эту музыку, нужно быть размером со Вселенную. Просто представь, что тебе показали три числа, допустим 73, 144 и 59. И тебе никак не дано узнать — это три совсем случайных числа или крошечный кусок какой-то математической функции. Или список цен на комплект дизайнерской одежды: ботинки, штаны, куртка. И в итоге выясняется, тебе просто показали твое собственное давление и пульс. И значит, эти числа вовсе не случайные, а зависят от возраста, погоды, от количества приседаний в фитнес-клубе или от курса твоих акций, который ты узнал секунду назад. Понимаешь? Мы слышим так мало нот, что просто не можем понять, из какой они симфонии. Но когда ты начинаешь работать с миллиардами, триллионами, квинтиллионами случайных чисел, полученных от самых разных, вроде бы случайных шумов — ты начинаешь понимать, что где-то за кулисами есть Дирижер, или Композитор, или что-то типа того. Понимаешь? И это даже не про религию. Это — вообще. Просто выясняется, что у любых шумов все равно общие гармоники — что на Земле, что под землей, что в космосе. Ты думал, это был случайный порыв ветра и скрип дуба — а это вполне закономерное движение воздуха, которым дирижируют облака и приливы, а ими дирижируют вспышки на Солнце, а те подчиняются галактическим гравитационным ударам, и всё это — одна бесконечная, сложнейшая, но безумно гармоничная песня, которая звучит от Большого взрыва до наших дней...

Данила умолк. Арсений и Верочка теперь глядели на него с нескрываемым уважением.

— Как вкусно ты излагаешь! — с восторгом сказал Арсений.

Верочка задумчиво поежилась и плотнее укуталась в свой плед.

— А ведь как странно получается... — произнесла она медленно. — Выходит, человечество думало, что преобразует окружающий хаос и создает гармонию. А как докатились до синтеза материи — нам самим понадобился хаос. Стали искать его вокруг — а во Вселенной гармония. Так может, это мы хаос создаем?

— Ага, — подхватил Арсений, — нам кажется, что мы творцы и сочинили собственную музыку, а на самом деле мы просто фальшивая скрипка, которая возомнила, будто придумала собственную ноту и принялась играть не в такт с общим оркестром. Так выходит?

Данила кивнул.

— Я сам часто об этом думаю. Это очень большая философия — случайные числа.

— Мистика, — уточнил Арсений.

Данила усмехнулся.

— Нет, дружище, философия. А мистика — это другое. Это когда ты стоишь в чистом поле и замечаешь, что в этой точке прет поток в сто раз чище, чем на том же поле, но в двух шагах в сторону... Вот тут начинается мистика и истерика! Потому что объяснения никакого нет. Понимаешь? Ты поехал к Ниагарскому водопаду, сделал замеры — а там ноль. Встал посреди Москвы в парке Горького — ноль. Шел месяц пешком по глухой тайге — ноль. На пляжах Юкатана — ноль. А потом какой-нибудь искатель Стив Бол — слышал про такого, нет? Да слышал, конечно, — он в пустыне посреди Соединенных Штатов съезжает с трассы на бензоколонку, та оказывается заброшенной, но он просто ради интереса делает замер — и эта крошечная точка планеты сегодня дает девять процентов всей генерации, добываемой в мире! Девять процентов денег! — Данила вскинул вверх руки, глаза его горели. — Ну вот как это, скажи? Как такое может быть? Как этот Бол — очкарик! сопляк! недоучившийся студент! клоун с дешевым измерителем за триста долларов, которым вообще ничего толкового не намеришь! — и он теперь возглавляет список самых богатых людей планеты?

— Там наверно старое индейское кладбище, под этой бензоколонкой, — пошутил Арсений.

Но Данила был серьезен.

— Зря иронизируешь, — сказал он. — Там ничего такого нет. Это мистика, понимаешь? Если законы физики не дают ответа, люди становятся мистиками. Тебе бы послушать рассказы бывалых искателей — столько легенд, примет и суеверий, что религия отдыхает. У нас есть один сумасшедший математик, который говорит, что вывел закон сохранения энтропии, из которого следует, что энтропия — это материя Бога, а места потоков — обиталище душ.

— Я разве не так сказал? — снова усмехнулся Арсений. — Индейское кладбище.

— Да нет же! — Данила с досадой рубанул воздух левой ладонью. — Знаешь, сколько я кладбищ объездил? Индейских, еврейских, древнеегипетских — от Ваганьково до Пер-Лашеза, от Освенцима до Хиросимы, обелиски и братские могилы времен Второй мировой... Там везде ноль!

Арсений смешно надул щеки и развел руками.

— Но согласись, — примиряюще сказал он, — это же случайные числа. Если бы месторождения случайных чисел возникали не случайным образом... это было бы нелогично, да?

Данила вздохнул и ничего не ответил.

— А что он сделал с той бензоколонкой? — спросила вдруг Верочка. — Ну, тот студент?

— Что? — очнулся Данила. — С бензоколонкой? Выкупил кусок земли двадцать на двадцать метров. Поставили ангар с охраной и колючей проволокой. Внутри смонтировали генераторы, к ним подключили штук сто кабелей оптоволоконных толщиной в ногу — и продают поток на все заводы мира. Фотки есть в сети. И ведь прикинь, ему ничего делать не надо — поток сам прет из земли, а парень — самый богатый человек планеты! И так может любой! Понимаешь? Не надо быть математиком! Ты, я, Верочка — каждый может продать квартиру, купить трейлер и хорошее оборудование, и искать свой поток!

Снова наступила тишина.

— Так ты нашел? — спросил наконец Арсений.

Данила досадно поморщился.

— Так, по мелочам... Одну точку в Крыму мы нашли на двоих с парнем... Ну и под Красноярском в горах у меня есть своя маленькая... Но тухлая, туда даже кабель тянуть нерентабельно. Так что я в основном с лендлордов зарабатываю. Сейчас модно стало вызвать искателя померить свои земли. А у меня сертификат, профессиональное оборудование, все дела.

— Я бы так жить не смогла наверно, — призналась Верочка. — Без дома, всю жизнь в фургончике, ужас...

— Почему? — повернулся к ней Арсений. — Наверно тоже интересное дело. Слушай, Данила, а у тебя этот приборчик с собой?

— Конечно, если к машине сходить...

— Сходим завтра, покажешь, как это? — предложил Арсений.

— Ты прикалываешься или тебе правда интересно? — насторожился Данила. — Да я хоть сейчас сбегаю принесу! Это реально такой азарт, ты не представляешь!

* * *

Данила привычно расчехлил кофр и выложил на лужайку сперва зонд, затем провода, затем сам вычислительный модуль с дисплеем.

— Солидно, — констатировал Арсений, ощупывая толстый провод, словно змеящийся в пальцах. — Я думал, это махонький приборчик.

— Это ты большие не видел! — усмехнулся Данила.

— Розетка вам нужна? — деловито спросила Верочка.

— Какая к черту розетка, это ж полевой модуль, у него свое питание. — Данила похлопал по кофру. — Самая мощная портативная модель. По крайней мере, пять лет назад была, сейчас уже помощнее есть.

— А в чем разница? — спросил Арсений.

— Долго объяснять, — отмахнулся Данила. — Там внутри процессоры специализированные, очень много и очень мощные. Ну и качество измерителей. Грубо говоря, дешевый прибор сработает только если в самый центр попал, плюс-минус пять метров. А дорогая аппаратура сможет и за пятьдесят метров учуять.

Данила аккуратно вонзил зонд глубоко в почву — теперь эта штука со своей рукояткой напоминала комара, качающегося на изогнутом жале. Он подсоединил провода к модулю, и экран тихо засветился. На нем замелькали вереницы цифр.

— Ну? — лукаво спросил Арсений. — Есть чего?

— Погоди минутку, торопыга, — отмахнулся Данила. — Только давай договоримся сразу: не расстраиваться, окей?

— О, я буду рыдать! — хохотнул Арсений. — Буду рвать на себе бороду!

Данила поманил его рукой:

— Смотри сюда, я расскажу. Наверху экрана ничего интересного — параметры потока, зависят от модели зонда. Вот мелькает вектор энтропии, по нему ничего не определишь. У потока много критериев чистоты, но методов оценки еще больше. Сначала смотрим сюда: хи-квадрат Пирсона, а ниже критерий Кохрена.

— Какого хрена? — пошутил Арсений.

Данила обернулся с обидой.

— Джон Кохрен — древний математик, не смешно. Далее: вот эта жирная полоска очень важна, называется Дайхард-Марсалья: если она хоть чуть позеленеет — это победа. На таблицы не смотри совсем, я сам не знаю, что это. Диаграммы цветные — тоже не помню, как называются, плюем на них. Квадратик сбоку — засев, я о нем рассказывал, но смысла в нем мало, там ничего простым глазом не разглядишь. А вот по центру нарисован большой спидометр со стрелкой, видишь? Это общая оценка, она — точнее всего. Если стрелка не лежит бревном на нуле, а начнет подпрыгивать... — Данила осекся. — Так, а где стрелка-то? — Он уставился в экран и остолбенел.

Арсений вежливо потряс его за плечо.

— Ты в порядке?

Данила не отвечал. Арсений склонился над дисплеем, и вдруг увидел стрелку. Она лежала бревном, но только не на нуле, а в противоположном конце шкалы. Раздался мелодичный перезвон, бег цифр на экране замер, и теперь ярко мигала жирная зеленая полоса. Послышалось жужжание, аппарат выплюнул белый листок-распечатку.

— Похоже, машина глючит, — произнес Данила странным тоном.

Он аккуратно отсоединил провод и достал из кофра другой. Затем подумал, порылся в кофре и достал другой зонд, новенький — разорвал зубами полиэтиленовую упаковку и со щелчком расправил. Отошел на два метра и вонзил у самого столика. Затем посмотрел вверх, прошептал что-то, стыдливо перекрестился и нажал кнопку.

Арсений почтительно встал на шаг позади. Тихо подошла Верочка и обняла Арсения за плечи. Все глядели на экран. В этот раз стрелка спидометра не лежала на другом конце шкалы, а плясала посередине, хаотично раскачиваясь вправо-влево, как одинокая береза на ветру. Данила обернулся и посмотрел на Арсения. Глаза у Данилы были совершенно круглые.

— ....... — неуклюже и беспомощно выругался он. — Это даже не бензоколонка в Аризоне. Это вообще что-то нереальное! Причем, в самую точку попали, видишь, чуть в сторону — уже поток стихает, но все равно адская сила! Слушай, да мы с тобой дико богаты, Сеня! Ты понимаешь?!

Верочка отшатнулась. Данила вскочил, обнял друга и стал трясти его за плечи:

— Это нереальное бабло! Ты будешь жить на собственном острове! Во дворце!

Арсений недоверчиво кашлянул. Наступила тишина.

— Я не смогу с острова ездить преподавать, — сказала Верочка.

— К черту преподавать! — обернулся Данила. — Они сами будут к тебе ездить преподавать!

— Кто? — тихо спросила Верочка.

Данила перевел взгляд на Арсения. Тот аккуратно отцепил руки Данилы от своей жилетки.

— Давай подумаем, как нам теперь с этим жить. Он будет толстый, этот кабель? — Арсений скептически оглядел пятачок между домом и дубом.

Данила покачал головой.

— Дуб убирается, дом убирается, — сообщил он деловито. — Генераторы сейчас делают компактные, но участок это займет полностью. Как, говоришь, звать твоего соседа генерала? Я позвоню юристу Филу, разработаем с ним план, как у него отжать участок, соседние на всякий случай тоже имеет смысл скупить, вдруг и туда добивает...

— Всё! Стоп! — Арсений поднял руку. — Ты, Данила, парень азартный, но не пори горячку, ладно? Что значит, дом убирается? А жить нам где?

Данила изумленно посмотрел на него.

— Ты построишь себе хоть башню в Кремле, — сказал он серьезно. — Что тебе этот двухэтажный курятник?

— Так это мой дом, я здесь вырос!

— Лучшие строители мира тебе его перевезут на другой участок, не разбирая!

— Хорошо, а дуб?

— Купишь все дубы мира, какие понравятся!

Арсений покачал головой.

— Это моя фамильная дача, — сказал он. — Здесь жили все мои предки. Этот дуб сажал мой прадед, великий композитор.

Данила его не слушал. Он перенес кофр в темноту к забору, а вскоре поволок в другой конец участка, хрустя ветками сирени. Толстые петли провода волочились по земле.

— Ну вот, — послышался его бодрый голос из-за угла дома, — генерала можно не беспокоить: там полнейший ноль. Уверен, что и у соседей справа... Да! И у них ноль! Ты не представляешь, Арсений, какой ты везунчик!

Данила вернулся и вонзил свой электрод рядом с первым. Стрелка на экране ожила и проползла по кругу до конца шкалы, а под шкалой загорелось: 98%

Верочка зябко поежилась и испуганно посмотрела на мужа. Арсений решительно выдернул оба электрода и вручил их Даниле.

— Мы поигрались, и хватит, — сказал он. — Пора сворачивать приборы.

— А я не играл, — возразил Данила, вытирая об штаны руки, испачканные в земле. — Я делал тебе настоящий замер. И он дал настоящий результат!

— Спасибо, я оплачу твой выезд, — сухо сказал Арсений. — Но нашей семье это не надо, понимаешь?

Данила нахмурился.

— Что значит — не надо? — не понял он. — Вам не надо денег? Уже миллиардеры, что ли?

— Сядь, пожалуйста, я тебе одну вещь расскажу. — Арсений мягко указал на шезлонг. — Знаешь... я ему скажу, ладно, дорогая? Мы с Верочкой ждем ребенка.

Данила опешил.

— Живого? В собственном животе? — он покосился на Верочку и только сейчас понял, что ему казалось нескладным в ее фигуре. — Ну вы даете! Мало того, что живете друг с другом столько лет, мало того, что вам понадобился свой живой ребенок, так вы его и сами рожать будете? А почему не сдать гены в инкубатор на выращивание? Если в Китае заказывать — там это сейчас вообще копейки стоит, я слышал...

— В общем, у нас будет ребенок, — сухо повторил Арсений.

— Ну... прекрасно. Тем более! Ему не нужны деньги? — Данила заглянул другу в глаза. — Ты по-моему не осознал: это нереально мощный источник! Это нереальные деньги!

Арсений глубоко вздохнул.

— Данила, зачем тебе нереальные деньги? — спросил он. — Тебе нужны деньги? Я тебе дам денег, у меня отложено немного. Хочешь? Мы, слава богу, живем в эру синтезаторов. Еда бесплатна. Лекарства бесплатны. Одежда бесплатна. Телекиноигры бесплатны. Даже машину можно бесплатно получить раз в пять лет. Девяносто процентов людей Земли вообще не работают! Смотрят игру, жрут пиво с чипсами, подбирают на ночь пару через сети встреч, и прекрасно обходятся без денег!

Данила агрессивно вскинулся.

— Тебе нравится муниципальная гадость? А ты сам жрешь бесплатную еду из уличного автомата?

— Не буду врать, что пробовал весь ассортимент, — спокойно возразил Арсений. — Но, допустим, ланчпак по-китайски люблю. Чем плохо? Сто лет назад за такой едой очереди в кафе выстраивались по пятницам. А двести лет назад — и у королей такой еды не было.

— А я только бесплатную еду и жру год за годом! И одежда на мне, — Данила дернул себя за воротник так, что послышался треск, — тоже из бесплатного магазина!

— Ну купи себе в дизайнерском магазине майку, копейки же! Я еще понимаю, ты бы сказал, что тебе дом нужен. Да ведь тоже не проблема: стройматериалы сейчас дешевые, позвоним Зондеру, а я тебе подкину заказ по музыке, возьмешь кредит, годик-другой покрутишься, будет дом...

— Сеня! — Данила повысил голос. — Ты с ума сошел? Нас с тобой ждут миллиарды! Нам больше никогда не придется ничего делать! Хочешь — сиди, музицируй, хочешь — путешествуй!

Арсений пожал плечами:

— А нам и так ничего делать не надо. Я музицирую, ты — путешествуешь... — Он поймал его взгляд и вдруг тоже стал серьезен: — Послушай внимательно, Данила, один раз. Ты — человек риска, а я — человек спокойствия. Ты... — Он тщательно подбирал слова, — получаешь кайф от азарта. А я — от уюта. Ты бредишь выигрышем, ты живешь не здесь с нами, а в будущем, которое сам себе выдумал. А я живу здесь, я люблю саму игру. Ты надеешься, что будет лучше, а я беспокоюсь, что станет хуже. Огромные деньги — это огромные проблемы. Зачем они мне? И жизненный опыт на моей стороне, а не на твоей. Понимаешь, о чем я?

— Нет.

— Вот смотри, — Арсений миролюбиво развел руками, — мы сейчас расчистим площадку, разломаем мой дом, спилим деревья, накупим генераторов — небось, тоже диких денег стоят? А через месяц твой поток возьмет и иссякнет.

— Так не бывает, — усмехнулся Данила, — точка не может иссякнуть, такого не было ни разу, почитай любые статьи. В Афганистане было — так там гору взорвали, на которой поток обнаружился. Если есть поток — значит, в земле какие-то уникальные условия. Понимаешь? Это вечный источник благополучия!

— Хорошо, а если завтра изобретут синтезатор, которому уже не нужны случайные числа? И тогда что? Ты сел в трейлер и поехал дальше. А я останусь на развалинах, в долгах, с дурацкими генераторами, с беременной женой на руках. И в таком нервном стрессе, что не смогу работать, писать музыку. А ведь мне надо работать — это моя жизнь. Ты меня понимаешь?

— Нет.

Арсений развел руками.

— Данила, при всей моей симпатии к тебе... Это мой клочок земли, мои фамильные владения, моя маленькая планета. И здесь я тебе ничего не дам строить — это разрушит мой мир. А у меня очень уютный мир, я им дорожу.

— Твой мир останется! Мы просто перенесем его в другое место — перенесем дом, сад, лужайку, калитку с табличкой, дуб...

— Дуб перенести нельзя.

— Дался тебе этот дуб, будь он проклят!

— Не смей так говорить! Это дуб моего прадеда. Мой отец под ним рос. Я под ним вырос.

— Мы обязательно все уладим — я позвоню юристу Филу, он придумает хитрый способ...

— Нет, — твердо повторил Арсений.

— Не будем спешить, — деликатно предложил Данила. — Обсудим утром на свежую голову!

— Утро ничего не изменит.

— Сеня, у нас с тобой уже нет выхода. За нас все решила судьба! Поток найден. Рано или поздно о нем узнают все!

— Кто же расскажет? — удивился Арсений. — Мы с Верочкой точно будем молчать, нам это не надо. Ты своим искателям про чужую точку тоже ни за что не проболтаешься — мало ли, найдут способ перехватить...

Данила вдруг понял, что Арсений стал гораздо циничнее, чем ему всегда казалось.

— Ладно, — сказал он мрачно, — детали обсудим и обдумаем. Это всё реально мелочи! Эти вопросы решаются! Все будет хорошо.

— Нет! — ответил Арсений твердо.

— Аааа-тставить разговорчики! — вдруг оглушительно рявкнуло из-за забора. — Рота, отбой, мля, час ночи! Сейчас вызову полицию, кому не ясно?

— Виноваты, товарищ генерал, будет тишина, оркестровая пауза! — торопливо крикнул Арсений. — Гость уже уходит!

* * *

Данила вернулся через три дня без предупреждения — днем, нарядный, с бутылкой дорогого дизайнерского шампанского, с большим тортом и шикарным букетом роз в модной световой упаковке, мигавшей разноцветными искорками. Он остановился перед калиткой, закрыл глаза, сделал глубокий вдох и крепко сжал в кармане связку ключей от трейлера. Угрюмая решимость на его лице медленно сменилась улыбкой, и только тогда он позвонил в звонок.

Послышались шаги, Арсений открыл калитку.

— Ну, привет, — сказал он немного грустно. — Уговаривать приехал? Я надеялся, после наших телефонных бесед мы больше к этому разговору не вернемся...

Данила покачал головой.

— Приехал просто в гости, пообщаться, — уверил он.

— Ну... — с сомнением вздохнул Арсений, — что ж, заходи...

Из дома насторожено выглянула Верочка — лицо ее было испуганным. «Вот же люди дремучие, — подумал Данила, — им хочешь как лучше, а они пугаются...» Он подошел к крыльцу и галантно протянул Верочке букет. Она немного оттаяла.

Расположились снова на лужайке. Верочка осталась в доме, сославшись на головную боль. Арсений нарезал торт, разлил шампанское в два бокала и устроился в шезлонге напротив Данилы.

— Ну, начинай просто общаться... — усмехнулся он.

— Окей, — кивнул Данила. — Э-э-э... Над чем сейчас работаешь? Может, расскажешь? Сыграешь?

Арсений молчал, сосредоточенно глядя, как из какой-то невидимой точки на дне бокала непрерывной тонкой струйкой бегут вверх пузырьки шампанского и лопаются на поверхности. Почему именно из этой точки? Почему не из какой-то другой? Там же ничего нет в стекле бокала в этом месте. Если выпить шампанское и налить снова, такая же вереница пузырьков начнет подниматься из совсем другой точки, бог знает, кем и как выбранной на этот раз...

— Данила, — сказал Арсений, — я так понимаю, ты придумал какой-то важный аргумент. Ну так выскажи его, не держи в себе, я ж вижу, как тебя распирает. Обсудим.

Данила вздохнул.

— Благотворительность, — сказал он. — Благотворительность! Ты представляешь, сколько людей ты сможешь сделать счастливыми?

— Счастливыми — вряд ли, — покачал головой Арсений. — Богатыми — может быть. А счастливыми — точно нет. Когда-то люди были счастливы, если им хватало хлеба пережить зиму. Сегодня никто не голодает, и разве все счастливы? — Арсений оторвал взгляд от цепочки пузырьков в бокале и перевел на Данилу. — Вот тебя я могу сделать счастливым? Ты уверен, что для счастья нужны деньги. Давай я тебе дам денег? Ты станешь счастлив?

Данила помотал головой:

— Арсений, чтоб ты не думал — мне твоих денег не надо вообще. Ты небось решил, что я это хочу ради денег? Да я прямо сейчас напишу тебе расписку, что ни на какие деньги с твоей точки не претендую! Зная тебя двадцать лет, зная нашу дружбу, я не сомневаюсь, что ты мне и так отсыплешь немного. Я это делаю ради тебя! Ради твоей Верочки, пойми! Я вам хочу помочь! А ты сможешь помочь многим другим людям! Построишь дома, больницы, курорты! С такими деньгами-то!

— Но мы же не новые деньги нашли, а новый поток. Купят его здесь — значит, не купят в другом месте. Денег на планете не прибавится.

— Вот ты так рассуждаешь, а может, в эту секунду где-то в мире умирает ребенок!

— Но я не врач, — возразил Арсений. — И мы нашли здесь не поток лекарств, и не поток новых врачей... — Он внимательно посмотрел на Данилу. — А знаешь, где умирает этот ребенок?

— Нет, но...

— А я знаю. Хочешь, скажу? Он умирает прямо здесь, в эту секунду. Пока ты борешься за свои мифы. Это ведь твой ребенок умирает, Данила...

— Но у меня нет детей!

— Вот именно. — Арсений откинулся в шезлонге и уставился в пронзительно-синее небо и раскидистую крону дуба над головой. — Представь, что его душа тебя сейчас слышит. Скажи ему это! Объясни ему, почему его нет и не будет. Где твоя благотворительность, Данила?

Данила полез в карман и с грохотом выложил на стол магнитные ключи от трейлера с брелком-кубиком, задумчиво покрутил их по поверхности столика вправо-влево. Затем аккуратно положил левую ладонь на верхушку бокала, сжал его пальцами и решительно встал.

— Окей, — сказал он, и лицо его стало серьезным. — Я тебя услышал, Арсений. Последний вопрос: я правильно понимаю, — он обвел рукой полянку, — что весь твой мирок вместе с домом и Верочкой можно аккуратно отодвинуть в сторону, а нельзя отодвинуть только дуб?

— Ну, считай так, если тебе больше нравится, — кивнул Арсений. — Я, кстати, поузнавал в сети — вековые дубы не выкапывают, они гибнут.

— Прекрасно, — кивнул Данила. — Я правильно понимаю, что все остальные вопросы можно было бы решить, не будь этого проклятого дуба?

— Данила, — Арсений тоже стал серьезен, — если хочешь, чтобы мы остались друзьями, так больше при мне никогда не говори. Это не проклятый дуб. Это дуб моего прадеда, великого композитора. До которого нам с тобой как до луны.

— Идиот! — заорал Данила. — Ну так сделай из этого проклятого дуба хоть что-нибудь ради своего прадеда! Сделай дубовую раму для его портрета! Сделай дом-музей с дубовыми подоконниками, стульями и паркетом! Черт возьми, закажи рояль! Закажи у лучших мастеров мира великолепный дубовый рояль! Ты будешь сидеть за ним и чувствовать присутствие прадеда! Ты напишешь за этим роялем свою лучшую музыку! Только представь эту свою еще не рожденную музыку! Объясни ей, почему ты ее не хочешь создать?!

Арсений встал.

— Данила, тебе пора уйти, — сказал он решительно. — Извини. На этом — всё.

— Стоп! — Данила угрожающе вскинул левую руку, сжимавшую бокал, и шагнул к дубу. — Этот дуб должен погибнуть! И он погибнет! — Данила со значением покачал в воздухе бокалом и медленно поднес его к самому дубу. — Смотри, как это будет...

— Не смей!!! — истошно заорал Арсений и бросился на Данилу.

Данила упал, и пару секунд они катались по земле. Наконец, Арсению удалось оттащить его от дуба за ногу. Данила медленно сел и разжал пальцы. Ладонь была в крови, стеклянных осколках и земле. Данила долго смотрел на струйки крови, капающие на стриженую траву, а затем с ненавистью перевел взгляд на Арсения. Арсений не обращал на него внимания — он ползал и осматривал землю перед дубом, пытаясь понять, пролилась туда хоть капля или нет.

— Ты что сделал, идиот?!! — заорал Данила во все горло, и его крик поднялся под крону дуба и эхом разнесся по окрестным участкам. — Что ты сделал с моей рукой?!! Зачем ты бросился меня бить?!! Боже, как мне больно!!!

Арсений обернулся и вздрогнул, увидев кровь.

— Чем ты пытался облить мой дуб? — спросил он.

— Идиот... — Данила медленно поднялся, вытягивая окровавленную руку. — Это было просто шампанское, я принес его тебе в подарок, мы же его просто пили... Сдай его на экспертизу, параноик бешеный! А что сделал ты? Зачем ты мне изуродовал руку? Как я теперь смогу играть?! — снова заорал он.

— Играть? — Арсений на миг растерялся. — Данила, возьми на столике салфетку, вытри свою царапину и уходи, прошу тебя...

— Салфетку?! — с чувством выкрикнул Данила и взмахнул рукой, разбрызгивая капельки крови. — Салфетку... и уходи?! Это такую ты мне предложил помощь?! — Данила выдержал паузу и отчетливо произнес: — Я ухожу.

Здоровой правой рукой он сгреб со стола ключи и пошел к калитке. Арсений не стал его провожать. Данила в сердцах хлопнул калиткой и услышал за спиной:

— Рррота, аааа-aтставить бардак!!! Два рраза не повторрряю!!!

* * *

Ладонь нестерпимо чесалась, хотя чесать было нечего. Это было странное ощущение, к которому Данила пока не мог привыкнуть. На Арсения и Верочку он старался не смотреть. На генерала Максимова тоже. Казалось, судья зачитывает приговор целую вечность.

— ...в процессе распития спиртных напитков между истцом Данилой Винокуровым и ответчиком Арсением Никосовским вспыхнула ссора на почве личной неприязни, — бубнил судья. — Полная видеозапись ссоры приобщена к материалам дела, записанная на сертифицированную камеру-брелок, принадлежащий истцу. Истец пояснил, что ссора с нападением ответчика явилась для него неожиданностью, записывающая камера оказалась по месту ссоры случайно, включилась без его ведома. Таким образом, умысел на осуществление скрытой записи отсутствовал. Суд также установил, что в ходе ссоры истец угрожал словами дереву, находящемуся в собственности ответчика. Ответчик, осуществив превышение пределов необходимой самообороны, совершил нападение на истца, повлекшее травму левой руки истца. Ответчик отказал истцу в необходимой медицинской помощи. В результате возникшего вследствие травмы воспаления, в частной клинике «Ганимед-лакшери» была проведена ампутация кисти руки истца, повлекшая инвалидность. Ответчик произошедшую вследствие ссоры травму истца не отрицает. Свидетель генерал Максимов П.К., проживающий на соседнем участке, факт услышанной им ссоры подтверждает, но ее причины и исход ему неизвестны.

— А я предупреждал! Каждый день шум! — рявкнул генерал, и судье пришлось стукнуть молотком по столу прежде, чем продолжить.

— Суд установил, что истец Данила Винокуров является профессиональным музыкантом, вследствие полученных тяжких телесных повреждений утратил трудоспособность. В связи с установленными фактами суд постановил... — Судья зачем-то вытер ладонью рот, глотнул воды из стакана и продолжил: — Иск о взыскании материальной компенсации в размере сорока трех миллионов удовлетворить в полном объеме. Учитывая отсутствие у ответчика материальных средств необходимого объема, в осуществление постановления недвижимость ответчика — участок и коттедж оценочной стоимостью сорок три миллиона — переходят в собственность истца.

— Ес! — тихо прошептал рядом Фил и торжествующе сжал кулак. Затем пихнул локтем Данилу: — А ты боялся!

Данила поморщился от боли и схватился здоровой рукой за перевязанную культю.

— Прости, пожалуйста, забыл, — извинился Фил, а затем наклонился к его уху и зашептал: — А теперь слушай внимательно, это важно! По действующему законодательству участок переходит в твою собственность сегодня, в день решения суда. Но еще месяц они смогут оспаривать решение. И у них будут небольшие, но шансы.

— С ума сошел? — зашептал Данила. — Какие еще шансы? Я руку потерял! Ты же клялся, что дело выигрышное!

— Ну-ну... — поморщился Фил. — Ты руку потерял, а она потеряла сына недоношенного из-за стрессов. Найдет хорошего адвоката, выбьет нужные документы, подаст апелляцию в Высший суд, а там у меня связей уже нет... В нашем деле всякое бывает. Поэтому не болтай, а слушай внимательно. Первое, что ты должен сделать, как только они выедут — это срубить проклятое дерево так, чтобы оно упало и повредило дом. Имеешь полное право. И тут же сообщи им об этом, пришли фото. Чтобы у них сразу пропал стимул возвращать участок. Понял?

Данила кивнул.

— Но... как я справлюсь одной рукой? Ты мне поможешь?

Фил помотал головой и фыркнул.

— Данила, с ума сошел? Я ж не собственник, какое я имею юридическое право участвовать в разгроме чужого дома? Чтоб они на меня потом в суд подали? Займешься этим один. И учти: я тебе ничего не говорил и ничего не советовал. Поезжай в магазин, купи электролобзик одноручный, потихонечку будешь пилить. Не угробься там, почитай в сети, как правильно стволы пилят.

— На чем я поеду? У меня же трейлера больше нет.

— Не вопрос, докину тебя до магазина инструментов, дальше сам.

Данила получил пластиковый лист судебного решения, украшенный голографическими гербами, поставил оттиск пальца в регистраторе, и они с Филом пошли к выходу. На бетонном крыльце стояли Верочка и Арсений. Данила хотел пройти мимо, но Арсений шагнул к нему.

— Данила, прости меня, если сможешь, — тихо произнес он, потупившись.

— За что?! — От изумления Данила выпучил глаза.

— Как за что? Что с рукой так вышло...

— Это ты меня прости! — убежденно сказал Данила.

Арсений посмотрел на него удивленно.

— А я тебе говорила, Сенечка, — тихо произнесла Вера. — А ты мне не верил.

Арсений продолжал смотреть в глаза Даниле, но удивление в его взгляде постепенно сменилось холодной неприязнью. Данила отвел взгляд и горячо схватил его за рукав.

— Послушай, все будет хорошо, клянусь! Я все устрою, всё вернется! Я тебе компенсирую всё, что только пожелаешь! Как только генераторы поставлю — у тебя отныне будет всё! Я же это для тебя делаю, для Верочки твоей!

Арсений кивнул.

— Мы вчера вывезли вещи, — сухо сказал он и протянул Даниле магнитный ключ от калитки. — Прощай, истец Винокуров.

Не дожидаясь ответа, он развернулся, и они с Верочкой зашагали к стоянке.

* * *

Портативный лобзик с дисковой насадкой тихо урчал, выгрызая древесину широкими треугольниками. Дело шло медленно. Когда стемнело, Данила щелкнул кнопкой на рукояти, включая подсветку, и тогда мрак обступил со всех сторон — только светились в луче седые древесные волокна и блестели капли испарины, выступающие на срезах. В воздухе больше не чувствовалось ароматов лета и кофе — остался только запах пустоты и сырости, к которому добавился аромат стружек. Электрических воробьев тоже не было — то ли Арсений обесточил их перед выездом, то ли они сами не вышли на охоту, потому что сегодня не было даже комаров.

К ночи облака расступились, и над головой стали видны звезды. Время от времени Данила делал перерыв, чтобы отдохнуть и подзарядить батарею лобзика. Он присаживался в шезлонг и отсюда смотрел на экран измерителя — на упершуюся в предел стрелку. В эти моменты все тревоги и неприятности казались на удивление дешевой платой. Он медленно проводил обрубком руки над воткнутым в землю электродом и совершенно отчетливо чувствовал тепло в несуществующей ладони и приятное покалывание в кончиках пальцев, которых уже две недели не было. Казалось, теперь он чувствует силу потока этой своей рукой — без всякой аппаратуры, без электродов и вычислителей. А еще он смотрел в небо, на звезды. Они пробивались сквозь черную сеть дубовых веток как маленькие алмазные желуди — те, что он искал всю жизнь, и вот, нашел.

Когда от могучего ствола оставалось меньше трети, дуб вздрогнул и словно выдохнул. А может, это был порыв ветра? По ветвям пробежал шумок, затем раздался натужный скрип, и дерево начало крениться. Данила едва успел отскочить, выронив лобзик. Как в замедленном кино, дуб неторопливо накрывал своей кроной дом, словно обнимал его. А обняв, вдруг замер на секунду и разом просел, с грохотом сминая черепицу. Со звоном лопались чердачные окна, веером брызнули во все стороны ветки, щепки и невесть откуда взявшаяся строительная пыль. Наконец, все утихло.

Обессиленный, Данила упал в шезлонг. Небо над головой было абсолютно чистым — его больше не загораживала дубовая крона, и звезды горели нестерпимо. Ночная прохлада подкрадывалась со всех сторон и залезала острыми сквозняками под взмокшую рубашку. Данила сделал глубокий вдох и умиротворенно потянулся.

А затем привычно положил культю на рукоятку электрода... и вздрогнул. Электрод теперь казался холодным и чужим — ни тепла, ни покалываний в пальцах рука больше не ощущала. Данила лежал так целую вечность и никак не мог решиться скосить глаза, чтобы посмотреть на проклятый экран. Он чувствовал, как невидимая рука сжимает сердце и швыряет гулко и хаотично по всему телу, словно теннисный мяч — в голову, в живот, в ноги. Глаза защипало, звезды дрогнули и расплылись, по вискам покатились слезы. «Господи! — шептал Данила в бархатное июньское небо. — Только не это! Все, что угодно, но только не так, ладно? Так нельзя со мной, Господи! Так нечестно! Так нелогично! Так несправедливо! Так неправильно! Слышишь?»

Вдруг на его плечо опустилась тяжелая ладонь, и сверху раздался голос. Это был голос генерала Максимова, но сейчас в нем почему-то не было ни злобы, ни раздражения, ни командного тона, ни даже укоризны — только простое человеческое сочувствие, понимание и грусть.

— Дурак ты, сынок, — сказал генерал Максимов. — Что ж ты наделал, а?

Леонид Каганов, 2011-2014
music: Zero Project — Moon Flight

ВСЁ ДЕЛО В УСАХ

Гиперлуп я всегда беру плацкартный. Но не из-за цены, конечно. Кто ж думает о цене, когда везет товар на десять миллионов. Просто плацкартный удобнее.

Купейные блоки гиперлупа терпеть не могу. Раньше ездил — думал, так меньше подозрений. Во-первых, там всегда душно. Он же двухместный, крохотный. Во-вторых, попутчик. Почти в твоей кровати, брата родного так близко не положишь. И с ним надо разговаривать. Добрый вечер, и вам добрый вечер. Я откину сиденье, положу свой багаж? Спасибо. Простите, вам свет верхний не нужен, может, выключим? Не возражаете, если дверь на ночь откроем, так душно... Возражаете? Я и не сомневался, все почему-то возражают. Ладно, закрывайте. Запирайте. Вы правда думаете, ночью кто-то зайдет и украдет ваш плащ с пластиковой карточкой без пинкода? Или измажет вам лицо зубной пастой, а у меня сбреет усы?

На время купейный разговор заглохнет. Но когда пойдет разгон, обязательно включится трансляция и бодрый голос скажет с потолка: «Дамы и господа! Наш беспилотный гиперлуп начал движение по маршруту Лондон-Сидней. Туалетные комнаты, краны питьевой воды и селектор связи с удаленным проводником оборудованы между блоками. Убедительная просьба соблюдать тишину и порядок в пути следования!» В пути следования. Ишь, фразу себе изобрели специальную.

Ну и тут сразу разговор с попутчиком продолжится. Да, жарко было сегодня в городе, двадцать шесть. Да, в Сиднее, говорят, плюс восемь, холодно. Да, я в Сидней, куда же еще, в билет свой посмотрите. Да, в сам Сидней. Да, из Лондона, мы же вместе досмотры проходили. Ах, вы не из Лондона, из Дублина? Спасибо, буду знать. А потом вы из Сиднея на обычном самолете в Брисбен? Ах, это очень важная подробность. Ах, у вас там сестра живет... Боже, как интересно, мы обязательно должны это обсудить позже, а сейчас давайте уже наконец поспим? Вы еще не хотите спать? Точно не хотите? А вот я хочу. И через минуту он начинает храпеть...

Сидячий блок – безобразие. Мне однажды пришлось ехать десять часов. Ни повернуться, ни уснуть толком, и два дня потом спина и задница болели. Не представляю, кто по своей воле едет в сидячем, бомжи наверно.

А вот плацкартный блок – совсем другое дело! В каждом блоке восемь коек и разговаривать не принято. Поздоровались, расползлись по полкам, свет выключился — тишина до утра. Если кто-то храпит или ребенок орет – не надо волноваться! Другие проснутся и замечание сделают. В моей ситуации любые конфликты опасны, мне только доехать до места назначения, встретиться, с кем надо, а потом обратно — без усов. Главное, полку надо брать верхнюю боковую. Их не любят, а они самые удобные. Длиннее на целую ладонь, и на расстоянии вытянутой руки нет полки с соседом. Ну и последний момент: я всегда беру билет в первый блок. На посадке грузишься последним в очереди, зато по прибытии — вылезаешь первым.

Лежу, значит, в наладонник уткнулся, сам рассматриваю попутчиков. Паранойя у меня, извините – все время кажется, вдруг слежка.

На противоположной стороне свернулся на полке парень с черной кожей. С ног до головы покрыт пирсингом и татуировками. Мистер Пирсинг – так я его про себя назвал. Распластался на полке, руку свесил, разноцветные татуировки в полумраке ярко светятся. Подарила технология и темнокожим парням цветные татуировки. Такие в органах не работают, на госслужбе не принято себе люминофор под кожу забивать.

Под ним на полке расположился самый натуральный святой отец в черном церковном одеянии. Полный, немолодой, поза смиренная, лицо сердитое. Сидит, не спит — в руках толстая электронная Библия в кожаном переплете с золотом. Читает. А может пасьянс раскладывает. Я слышал, у них там бывают всякие приложения, не только словари да чудотворная техника. Но наружная слежка никогда святым отцом не переоденется – это ж скандал же будет до небес.

Справа наверху тощенький паренек с ретро-планшетом, по виду студент, а по лицу – Восточная Европа. То ли чех, то ли болгарин, а может, поляк. Уткнулся в планшет, не оторвать. Планшетик у него, я вижу, мощный, а оформлен винтажно. Но он тоже не по мою душу здесь едет — ни разу на меня не покосился. Кроме того, на втором, информационном досмотре он стоял передо мной, и я видел, как он сжался, когда его планшет подключали к сканеру безопасности. Стоял, не шевелясь, долгие минуты, пока нейросеть сканировала его файлы. А как зажглась зеленая лампа – аж прямо выдохнул. Хотя лицом не дрогнул, видимо, не в первый раз. Уж не знаю, что у него в планшете – пиратские сериалы или нелицензионная музыка или чего похуже, но он боится органов не меньше меня.

На полке под ним неприятное существо – большой рыхлый детина с мутноватым взглядом и синяками под глазами, на бомжа похож. Я так и назвал его мысленно – Бомж. Помню его на третьем, последнем досмотре – на рентгене разглядели в его кармане молекулярный принтер. Принтер вынули – а он медицинский, совсем крошечный, камера — с рюмку размером. Как он кинется объяснять, что диабетик! Показывал мятую справку на старомодной бумаге, клялся, что файл инсулина у него лицензионный, предлагал показать ежемесячные платежки за синтез... А его и не спрашивал никто — медицинский же принтер. Есть у меня подозрение, не инсулин он печатает. Дело не мое, конечно.

Самые подозрительные типы слева. На нижней полке смуглый малый восточного типа, но не из наших, не из лондонских. Он прямо передо мной стоял в очереди на первый сканер, я видел его паспорт — зеленый. Что за страна? И багаж у него странный оказался на просвет – небольшая ручная кладь, в ней здоровенный рулон полиэтилена, старомодная беспроводная зарядка и банка с крупной солью. Я рентгенолог уже почти профессиональный, сразу понял, что это соль. А секюрити указал в дисплей и спросил, что это. Парень словно ждал, сразу выпалил: «Holy salt, souvenir!» Его сумку, разумеется, никто потрошить не стал. Святая соль же. Черт знает, можно ли ее потрогать неверующей рукой. А вдруг религиозное оскорбление случится, по судам затаскает?

А полка над ним – уже совсем странный тип. Бритый наголо, а бородка клинышком и в нее ленточки вплетены. Глазки пронзительные, небольшого роста, но весь напружиненный, улыбчивый, складный, и двигается молниеносно. Одет богато. Я бы точно решил, что это по мою душу, но слишком уж он заметный какой-то. На актера похож, самовлюбленный. Как вошел – громко со всеми поздоровался, пошутил что-то. Нет, слежка так себя не ведет.

Но я понимаю, что всех их рассматриваю чтобы перестать думать о даме, которая на полке подо мной. Мне кажется, я прямо чувствую тепло ее тела и тонкий запах духов. Невероятная дама! Вроде с виду ничего в ней особенного – грубоватое лицо с претензией к миру и неровной кожей, широкие костлявые ноги, но при этом вульгарно-короткая юбка, безбожное декольте, густой макияж, красные каблуки. Постоишь за ней в тамбуре на посадку – и не можешь уснуть второй час! Чертовщина какая-то, просто удивительная энергетика... Интересно, откуда она в мужской плацкарте?

Я повернулся на другой бок и мысленно стал считать усы. Я всегда считаю усы чтобы заснуть, успокаивает. Раз ус – и мне пятьдесят фунтов. Два ус – сто фунтов. Три ус – сто пятьдесят... Сегодня у меня на лице шестьсот тринадцать усов, уснул я где-то на третьем десятке.

* * *

Проснулся среди ночи – как подбросило что-то. Лежу и делаю вид, что сплю. В блоке тишина, все спят. Гиперлуп мягко покачивается на ходу. Святой отец спит сидя, свесив благородную голову на грудь, а электронная Библия подсвечивает ее зеленоватым. Спит Студент, убрав свой винтажный планшет – под матрас наверно, чтоб не украли. Рыхлый Бомж чуть похрапывает – не сильно, терпимо. Дама снизу делает медленные и глубокие вздохи, и мне сразу представилось...

Но тут я заметил, что не спит один человек – тот восточный парень. Лежал лицом к стенке, словно окаменев, смотрел на свои часы, словно ждал. И дождался – тихо-тихо сел, беззвучно расстегнул свою сумку, вынул сверток. То, что казалось на рентгене рулоном пластика, было тренировочным комбинезоном с большим капюшоном. Я думал, он хочет переодеться на ночь, но парень натянул полиэтиленовый костюм поверх одежды, стараясь не шуметь. А потом сделал глубокий вдох, взял сумку и неслышно вышел из блока в коридор, мягко защелкнув дверь. Тут бы мне конечно сообразить, что в туалет так не ходят, да и туалет – другая дверь, задняя. Окликнуть его хотя бы... Но это же всё задним числом понимаешь. Смотрю я – и святой отец тоже не спит, с недоумением смотрит вслед ушедшему.

Вскоре послышался тихий глухой удар. И сразу после этого гиперлуп стал замедляться. Тут я уже окончательно понял, что влип: гиперлуп не может остановиться! Ему негде и незачем останавливаться в вакуумной трубе, пробитой под землей и водой от Европы до Австралии! Но он остановился. Потом снова дернулся, немного проехал вперед. Потом чуть-чуть сдал назад, совсем немного, словно выбирал место. И остановился окончательно.

А потом над головой заорал селектор. Голос орал гортанно на арабском, и я сразу понял, что до селектора дорвался наш попутчик. Он орал так истошно, словно в последний раз пытался докричаться до небес. А последнюю фразу «Идаль адхья мубарак!» выкрикнул, словно его душили. Следом в селекторе раздался звон, послышался хлопок и наступила тишина. А потом в дверях зажужжали замки шлюзов, на миг включилась сирена и зажглось табло «разгерметизация»... Вот тебе и святая соль.

— Похоже, у нас теракт, — констатировал я вслух.

Все проснулись и зашумели, закричали одновременно.

— Этого не может быть! – вопил Бомж, бегая по блоку. – Это не теракт! Это не теракт!

— Суки проклятые, фанатики грёбаные, обезьяны! – орал Студент, размахивая винтажным планшетом. – Всех надо из Британии вышвырнуть на Чертовы острова, пусть своих овец дерут!

— Давайте попробуем с ними поговорить! – истерично кричала девушка. – С ними же можно договориться!

— Это финиш... – бубнил, обхватив голову Мистер Пирсинг. – Это финиш, конец. Это всё...

— Дети мои, Господь с нами! – увещевал святой отец. – Господь нас не бросит, он примет нас такими, как есть!

Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие...

Мистер Пирсинг бросился к задней двери, и все как по команде ринулись за ним. А он всё тряс ручку так, что со стороны казалось, будто она бьет его током, и от того руки светятся разноцветными узорами. Чего они узоры всегда такие одинаковые себе рисуют, любители татуировок...

— Заперто! – наконец воскликнул он.

Лысый малый опасливо подергал ручку передней двери – она тоже оказалась заперта.

— Даже в туалет не выйти! – горестно всхлипнула дама и зачем-то сделала селфи. Это ее немного успокоило. Но в следующий миг она снова всхлипнула: — Сети нет! Отключили сеть!

Я поймал себя на том, что машинально оглаживаю усы. Совсем дело плохо.

— Минуточку внимания! – сказал я. — Давайте успокоимся и поймем, что произошло. С нами ехал преступник, который всю дорогу смотрел на часы. В нужный момент нацепил полиэтиленовый костюм, заранее подготовленный. Взял свою сумку, где лежала банка соли и беспроводная зарядка, и ушел через переднюю дверь – а это дверь в машинное отделение, в рубку. Она должна быть заперта, но видимо, он ее сломал, раз дорвался до селектора.

— А где же машинист? – спросила дама. – Он его убил?

— Машиниста в гиперлупе не бывает, — объяснил Студент. – Ручное управление есть, а человека нет.

— Там двигатель гиперлупа! – крикнул Мистер Пирсинг.

— Верно, – кивнул я. – В общем, он что-то сделал, и двигатель сломался. Потом он покричал в селектор на своем языке, а потом случилась разгерметизация и двери всех блоков автоматически заблокировались. И если мы не умерли сразу, то надо просто сидеть и ждать, когда нас спасут.

Я сказал это – и сразу самому стало спокойно. И все тоже успокоились.

Интересная ситуация: вроде все понимают, что случился теракт. А с другой стороны – никто не бегает по блокам с автоматом, взрывов не слышно, огонь не горит, трупов нет. И поэтому кажется, что всё само обойдется. И все как-то спокойно сидят и рассуждают. По крайней мере, в нашем блоке, уж не знаю, что в остальных творилось.

— А смысл ему какой это делать, террористу? – опасливо поежился Лысый.

— Угнать гиперлуп! – предположил Бомж.

— Куда его угнать, он же в вакуумной трубе? – возразил Студент.

— Тогда вылезти и сбежать в другую страну! Не знаю, где мы сейчас? Под Россией?

Студент глянул на часы и застучал пальцами по своему планшету:

— Интересный вопрос, — бормотал он. – В рубке по приборам можно точное положение до метра увидеть. А мы только по времени можем прикинуть. Время старта нам известно, время остановки тоже, примерную скорость гиперлупа мы знаем... Да, мы в России!

— Вот! – крикнул Бомж. – Он остановил гиперлуп и сбежал в Россию!

— А зачем ему бежать в Россию? – удивился Студент.

— Может, он русский шпион! – не унимался Бомж.

— Ты хоть раз русского-то видел? – усмехнулся Студент. – Это я русский.

Бомж посмотрел на Студента с опаской. А я понял, что мне напоминал его акцент.

— А что он кричал, этот террорист, кто-нибудь запомнил? – вдруг густым голосом вопросил святой отец.

Я кивнул:

— Последняя фраза что-то типа «ад даль мубарак»...

— Давайте посмотрим? – деловито предложил святой Отец и включил электронную Библию.

— У вас там словарь что ли? – догадалась девушка.

— Споры о Христе с язычниками разных стран иногда требуют словарей... – объяснил святой отец.

Хорошая у него была Библия, толстая – значит, аккумуляторы мощные. Святой отец бережно держал ее двумя руками, подносил уголком ко рту – видно, микрофон был там — и повторял нараспев: «ад даль мубарак», «мубарак ад даль» – и снова глядел на экран.

Варианты перевода его не устраивали.

— Может, — спросил он наконец, — «Ид аль адъхьа мубарак»?

— Точно! – кивнул я. – Кажется именно так!

— «Благословенен праздник жертвоприношения», — перевел святой отец. — Так говорят в исламе во время праздника Курбан-Байрам.

— Жертвоприношение! – страшным шепотом произнес Лысый. — Нас убьют?!

— Но ведь нельзя убивать людей в праздник! – отчаянно произнесла дама.

— Мы же неверные, – объяснил Студент. – Мы для них как бараны, нас можно.

Святой отец покачал головой:

— Не греши, сын мой, на истинных мусульман! Настоящий мусульманин никого не станет убивать! Наши церкви дружны и полны понимания!

— А новости почитаешь, — усмехнулся я, — и как-то всё иначе, святой отец?

— Просто сейчас появились слишком радикальные ветви ислама, — объяснил святой отец. — Некоторые считают, что убивать можно. А некоторые — что нужно. Причем, особенно в праздник жертвоприношения. А есть и такие, что каждый Курбан-Байрам пытаются убить побольше мусульман – только другого толка...

— Но нас пока не убили? – спросил Бомж, растерянно ощупывая себя, словно сомневался.

— Еще не вечер, — усмехнулся Студент.

— А может... они хотят убить не нас? – с надеждой спросила дама.

— А кого?

Все снова замолчали. Я посмотрел на часы и почувствовал, как по спине пробежал холодок, а усы встают дыбом.

— Святой отец, а когда этот Курбан-Байрам начнется?

— В нынешнем году, — нараспев ответил святой отец, глянув в Библию, — примерно завтра.

— То есть, уже сегодня?

— Зависит от часового пояса, — пояснил святой отец.

— Мы в России, — напомнил я.

— В республике Чечня, — добавил Студент. – Где-то недалеко от Грозного. Курбан-Байрам, начнется в этом городе через двадцать семь минут...

Я вздохнул с облегчением:

— Хорошо, что не под Саудовской Аравией. А то я бы предположил, что мусульманский террорист остановил гиперлуп под каким-нибудь крупным мусульманским городом чтобы в момент начала праздника убить много-много мусульман другой конфессии, как они любят делать в последнее время... Но раз это Россия, страна христианская...

— Город Грозный – крупный мусульманский город в России! – перебил Студент. – Там на каждом шагу мечети. Но что можно сделать из гиперлупа? Начинить гиперлуп взрывчаткой и подорвать?

— Нет, — возразил Лысый. – Он бы не пронес взрывчатку в гиперлуп. Зря что ли нас два часа обыскивали на трех пунктах досмотра, оружие искали?

— У него с собой была соль! – вспомнил я. – Банка с солью.

— Да хоть с динамитом! Одной банкой не взорвать тоннель под землей!

— Слушайте, — вдруг сказал Студент. – А вообще-то с нами в гиперлупе едут три тонны мощнейшей взрывчатки! Так грохнет, что вполне себе взлетит на воздух весь город, что над трубой. Ее же неглубоко строили.

— Где взрывчатка?! – испуганно подпрыгнула дама и принялась озираться.

— Если я правильно помню, в хвосте... – Студент задумался. – Или спереди? Соленоиды спереди, в машинном отделении. Значит, и взрывчатка впереди. Они же не идиоты, тащить мощнейшие провода через весь состав к двигателю от...

— Аккумуляторы!!! – догадался Бомж. – Он собирается взорвать наши аккумуляторы!!!

Я шумно выдохнул и стал нервно накручивать ус на палец. Усы останутся, вот что обиднее всего. Уж с ними-то ничего не случится даже в ядерном взрыве, если я правильно понимаю их природу... Да только кто их там найдет после взрыва.

— Аккумуляторы так просто не взорвать! — возразил Лысый.

— А помните серию «Игры Галактик», где Паулс взлетел с Астероида без топлива? – Студент с жаром оглядел присутствующих, но понимания не встретил и пояснил: – Он запихнул в ракетное сопло все аккумуляторы, добавил катализатор и активировал в вакууме! Там как раз нужен вакуум!

Бомж покачал головой:

— Мало ли что расскажут в сериалах...

— Но это же «Игры Галактик»! – с жаром возразил Студент. – Сериал NASA, его физики консультируют!

— У нас вакуума много, — боязливо поежился Лысый. – Вокруг труба с вакуумом...

— А что у него за соль была в банке? – подал голос Мистер Пирсинг.

— В «Играх Галактик» катализатором был сульфат гадолиния, – вспомнил Студент. — Его сперва охлаждали в магнитном поле...

И все заголосили.

— Что вы сидите?! – кричала дама. – Так и будете ждать двадцать минут, пока наступит этот Курбан-Байрам и террорист взорвет аккумуляторы?! Наш блок возле рубки! Бегите в рубку и убейте его!!! Другие пассажиры ничего не смогут сделать, а вы можете! Сломайте дверь в рубку, остановите террориста! Мужчины вы или нет?!!

Я задумчиво теребил ус. Ну и ситуация. Сроду не думал, что в такое попаду. Хотя кому я лгу? Программатор ведь у меня в наладоннике всегда с собой...

— Девушка, – шмыгнул носом Студент. – Вы зря кричите. У нас ни у кого нет оружия.

— А почему у вас его нет?! – заголосила дама. — Его же давно разрешили! Специально для такого случая!

Лысый покачал головой.

— Нет. Огнестрел разрешили, но не везде. И только в кобуре на цифровом замке. И открыто не носить при себе. И уж тем более не на транспорте в ручной клади! Вы же видели, как нас шмонали, убили бы, если б нашли хоть иголку... Да и разве это оружие сегодня – огнестрел? Катализатор и аккумуляторы – вот оружие!

Бомж издал нечленораздельный вой и принялся шарить по карманам.

— Я могу сделать патрон! – бормотал он. – У меня где-то был файл патрона!

— Что это значит? – удивился святой отец.

— У него с собой молекулярный принтер, — объяснил я. – Медицинский, для лекарств личного пользования. До пяти грамм вещества может собрать. Но патрон на нем не распечатать...

— Я печатал! – возразил Бомж, судорожно копаясь в своем наладоннике. – Клянусь! У меня точно был этот файл! Патрон для спортивной винтовки!

Студент удивился:

— Это же запрещенный файл! За такое пять лет дают!

— Заткнись! – огрызнулся Бомж. – У тебя что, есть файлы получше?

Студент потупился. Бомж ткнул в своей наладонник последний раз, судорожно оглянулся, схватил полотенце из постельного набора и принялся пихать его в принтер уголком.

В воздухе отчетливо запахло озоном, горелым пластиком и какой-то кислятиной. Полотенце теперь уезжало в щель само, и когда доехало до середины, остановилось. А принтер в кулаке бомжа призывно звякнул.

Бомж распахнул крышечку и торжествующе предъявил маленький патрон от спортивной винтовки – еще теплый. Все стали передавать диковинку из рук в руки, даже святой отец удивленно поцокал языком. Очередь дошла до меня, я покрутил патрон в пальцах:

— Патрон – это хорошо. А где пистолет?

— Вот именно! – поддержал Студент. – Разве для такого маленького принтера существуют файлы пистолета?

— Я не видел... – огорченно согласился Бомж. – Для большого принтера видел, для моего нет. Это же вообще не моя тема, пистолеты! — добавил он извиняющимся тоном, но осекся. И тут я наконец понял: никакой он не бомж и не диабетик. Самый настоящий нарколыга. Так мысленно и буду его называть: наркоман.

Наркоман тем временем словно принял решение признаться, гордо поднял голову и сказал:

— А еще я могу синтезировать любые наркотики и яды! У меня скачана полная пиратская библиотека файлов! Мы можем сделать хоть героин, хоть яд кураре! – Он потряс своим наладонником.

Все задумались. А я незаметно сунул в карман патрон. Пригодится. Кажется, у меня появился план, но на самый крайний случай. Уж очень не хотелось помирать снова...

— Грешновато, — сказал святой отец.

— А что ты с ним сделаешь, с террористом? – спросил Лысый у Наркомана. – Ворвешься в рубку и скажешь: «Салям алейкум, дорогой террорист, выпей-ка немного моего снотворного с цианистым калием?»

— Могу брызнуть ему в лицо! – храбро ответил Наркоман.

— Себе брызни! — фыркнула дама. – Сам первым сдохнешь и нас потравишь, брызгун!

— У тебя другие предложения? – огрызнулся Наркоман.

— Да! — вдруг сказала она и решительно встала. – Если вы все такие трусы, я всё сделаю сама!

— Что?

— Попробую его обольстить и убить!

Все ошарашенно замолчали.

— Чем же ты его убьешь, милая? – спросил Мистер Пирсинг.

— И чем соблазнишь? – добавил Наркоман.

Дама смерила его презрительным взглядом и вдруг вынула маленький флакончик.

— Соблазню я его вот этим, — сказала она. – Мои духи с феромоном пятого поколения! Когда использую их чуть-чуть – уже все мужчины рядом начинают испытывать влечение. А если вылью на себя весь флакон – он сам не поймет, почему обезумел и набросился на меня!

— А убьешь-то чем? – спросил Студент.

Дама потупилась, словно раздумывая, говорить или нет.

— Я – активная феминистка! – заявила она.

— И что?

— У меня есть вибола!

Твою мать, пресвятая Тереза! Вибола... Мы же в одном блоке полночи провели, она же подо мной прямо на полке снизу! Я инстинктивно поджал ноги и затаил дыхание. «Если выберусь живым – выброшу всю свою одежду и протру кожу спиртом...» – подумал я. Конечно, во мне говорили предрассудки. Конечно, это так не передается. Но как же противно... Остальные, похоже, просто не знали, о чем речь.

— На случай мужского изнасилования, — объясняла дама, — я заселила в свой организм штамм вагинальной виболы. Это гибрид эболы и ВИЧ. Если меня станет домогаться и изнасилует мужчина... Ну или не мужчина, а MtF-трансгендер... То вирус соединится с его Y-хромосомой, заблокирует иммунитет, размножится и убьет грязную тварь за несколько часов!.. Да что вы так на меня смотрите?! Вирус сделан незаразным! Он только при контакте слизистых, а так совершенно безвреден!

Святой отец кашлянул в тишине.

— Законно ли это? – спросил он.

— Законное средство самозащиты от мужского абьюза! – пояснила феминистка. – Я инфицировалась в официальной клинике, могу показать лицензию!

Все замолчали.

— Я вот одного не пойму, — произнес Студент. – То есть, любое общение с мужчиной для тебя закрыто навсегда? И секс, и даже поцелуй?

— Конечно! – с вызовом ответила дама. – И я от этого не страдаю!

— А если встретится такой, что понравится? – продолжал Студент.

— Никогда! – с отвращением произнесла дама.

Студент шмыгнул носом:

— А вот тогда я не понимаю: зачем брать билеты в мужскую плацкарту и вовсю пользоваться феромонами?

— И не поймешь! – с вызовом ответила дама, показывая, что разговор закончен.

Святой отец снова вежливо кашлянул и встал:

— К сожалению, у нас нету долгих часов на ваши грехи с виболой. Поэтому пойду я — попробую его уговорить.

— А если не получится? – удивился Студент.

Святой отец веско поднял электронную Библию. На этот раз я заметил в торце у корешка тусклую круглую линзу. Ох, не простая у него Библия — епископская модель. Или как там у них она называется...

— Божьей волей и силой Святой церкви, — произнес он, – три чуда способна творить моя Библия! – Он направил ее на дверь: — Первое чудо: мироточение...

Из корешка ударил синий луч, и в его свете на двери стало проступать круглое пятно. Оно стремительно набухало водой, и вскоре ручейки потекли вниз по пластику.

— Какое же это мироточение? – скептически возразил Студент. – Это не миро, это водяной конденсат в охлаждающем лазере! Мы такое чудо в Политехе на лабораторках по физике делали на первом курсе...

— Это мироточение святой водой! – строго возразил святой отец. — Могу сотворить полный стакан воды! А могу в упор пропитать одежду на человеке!

— А смысл? – уныло спросил Бомж.

— А ты не торопись... – степенно предложил тот. – Чудо второе: превращение воды в вино!

На этот раз луч из корешка ударил зеленый. Пятно на двери вскипело, и в воздухе запахло спиртом.

— Это же спирт! – возразил Бомж, принюхиваясь.

— И Божий промысел имеет технические ограничения, — пояснил святой отец. – Но если превращать виноградный сок на малой мощности, получается годный кагор. А если превращать воду на полной силе – то вот вам чистый спирт.

— А смысл? – снова поинтересовался Бомж.

Святой отец посмотрел на него в упор:

— Смысл в том, что если направить на человека — можно за секунды превратить его кровь в спирт, и он упадет без чувств.

— А вот это уже дело! – воскликнул Студент и потер ладони.

Все оживились.

— Не торопись! – предостерегающе поднял палец святой отец. — Наконец, последнее, третье чудо делает моя Библия — снисхождение благодатного огня!

Он брезгливо зажмурил левый глаз и отставил руку с книгой максимально далеко от себя. На этот раз из корешка с грохотом хлестнула небольшая молния. Она попала в пятно на двери, и пятно вспыхнуло синим огнем!

— Фу, горит! – взвизгнула дама, а Лысый каким-то чудом уже успел погасить огонь, сбегав за полотенцем и сбив им пламя.

Студент фыркнул:

— Встроенная зажигалка. В чем чудо-то?

— Чудо здесь в последовательности, — степенно объяснил святой отец. – Намочил на еретике всю его одежду, сразу же превратил воду в спирт, и не медля сотворил третье чудо — и вот он уже горит с божьей помощью. Еретиков, бывало, мы так в Судане жгли. Во имя Господа, разумеется, и только ради защиты монастыря...

— Ни черта себе, вас с таким оружием на борт пускают! – с чувством произнес Студент.

Тут поднялся Мистер Пирсинг.

— У меня есть штука получше! — Он, вытащил большой квадратный ящик. – Я музыкант, рэпер Чао. У меня с собой гипнокомбик.

— Чего? – удивилась феминистка.

— Музыкальный гипноусилитель, — Чао крутил старомодные рукоятки ящика. — Я сейчас найду матрицу поубойней, врублю гипно на полную и покажу.

Ящик загудел, следом заработал ритмичный ударник, а в руке рэпера Чао появился микрофон. Я поймал себя на том, что непроизвольно подергиваю ногой в такт. Но сделать с этим ничего не успел, потому что Чао заговорил...

О чем он говорил, я не помнил, и никто, я думаю, не помнил. Он говорил что-то нормальное, обычное, бытовое, а может, наоборот: возвышенное, о любви и мечтах. Голос его – а это явно был его голос, потому что звучал в такт открывающемуся рту — был до неузнаваемости искажен, насыщен трелями и переливами, от которых кружилась голова. Чао говорил, и говорил, и говорил — то ли пел, то ли начитывал, то ли бубнил — а дальше я не помню ничего. Когда очнулся, комбик был уже выключен, а я почему-то сидел на полу между феминисткой и Наркоманом, и все сидели на полу полукругом и смотрели на Чао широкими безумными глазами. Думаю, такие же круглые глаза были и у меня сейчас.

— В таком маленьком помещении это вообще убойно, — пояснил Чао. – Разбирайте обратно свои шмотки!

Он встал со своего места и сделал приглашающий жест.

Я сперва не понял, о чем он, но увидел гору предметов – очки, планшеты, Библия... Даже мой наладонник с тайным программатором! Когда и как он успел всех нас обобрать, пока бубнил?

Я схватил свой наладонник и быстро сунул в карман.

— Предупреждать надо! – проворчал я. – Чего красть-то сразу!

— Я не крал, я показал возможности! — объяснил Чао. – С помощью этой штуки можно ввести в транс кого угодно и сделать с ним что хочешь! Причем, это совершенно легально.

Все молчали, словно пристыженно, расползаясь по своим полкам.

— И что, — сказал Студент, — ты пойдешь сейчас в рубку к террористу и скажешь ему, давай я тебе сейчас рэпчик почитаю?

— Именно, — кивнул рэпер Чао. — Только на арабском.

Он взял свой комбик под мышку, шагнул к передней двери и дернул ручку. Дверь не открывалась. Конечно же она была заблокирована.

И тут вскочил Лысый.

— Что ж, я пойду! – сказал он решительно. – Мне надо было это сделать сразу. Кому если не мне?

— Двери заперты, — напомнил святой отец.

Но Лысый его не слушал. Он был словно на сцене.

— Господа! – объявил он с неуместной театральностью. – Господа и дамы! Все оружие, что у вас при себе нашлось, — оно нам не поможет. А про огнестрельное оружие даже не сожалейте – это даже не прошлый, а позапрошлый век! Оружие вообще прошлый век. У нас уже есть люди, которые использовали все возможности хирургии и генной терапии чтобы превратить свой организм в машину убийства!

— Кто же эти люди? – спросил Наркоман.

— Я, — не без гордости ответил Лысый. – Я коуч здорового образа жизни и мастер боевых искусств. Как раз ехал в Австралию вести семинары! Я учу людей развивать возможности своего тела тренировками. Посмотрите...

Он вдруг словно исчез и появился у задней двери. Замер, сделал глубокий вдох, встал в стойку, прицелился ладонью... – и в следующий момент раздался грохот, массивная дверь-шлюз распахнулась, а вывороченный замок с лязгом покатился по полу туалетной комнаты.

Лысый повернулся к нам и торжествующе поднял руку.

— Кости в моем теле заменены графеновыми имплантами! Мышцы – не мышцы, а скоростная кремний-органика! Нервная система — преобразована на генетическом уровне для максимальной реакции! На своих лекциях я ловлю руками стрелы и уклоняюсь от пуль! А мои двигательные аксоны с помощью наноботов во всем организме заменены на квантовые затворы и микропроводники из золота! Мне всякий раз смешно, когда на досмотрах нас обыскивают и булавки отбирают – я же голыми руками могу перебить половину гарнизона...

Мы ошарашенно молчали.

— То есть, ты весь насквозь биохакнутый? – подытожил Студент.

— Да! – кивнул Лысый. – Это стоило невероятных денег. Но тренинги, которые я веду, давно всё окупили!

— И чему же ты учишь людей на тренингах? – нахмурился Студент.

— Тренироваться и достичь силы!

— Но сам-то ты этого достиг операциями, а не тренировкой?

— Но они-то не знают! – Он потупился. – Только не рассказывайте никому...

Воцарилось неловкое молчание.

— Ты не ту дверь сломал, сын мой, – произнес святой отец. – Ты в туалет дверь сломал. А дверь в кабину — напротив. Благословляю тебя поспешить!

— Да, — кивнул Лысый.

— Иди уже, убей его! – возмутилась дама. — Что ж ты сразу террориста не убил с такой силищей?

Мне показалось, он немного смутился.

— Честно говоря, я в теории и на симуляторах провел миллионы боев... – сообщил Лысый. — Но в реальности драться не приходилось ни разу. И поэтому я немного... нет, я не трус конечно, но... я растерялся. Хотя нет, скажу честно – трушу немного...

— Да иди уже, убей его, машина силиконовая! – прикрикнула дама.

— Конечно... – Лысый затравленно облизнулся. – Я все сделаю. Я справлюсь... Я справлюсь... Смотрите, я концентрируюсь...

Он подошел в передней двери, встал в стойку и прицелился ладонью.

— Стоп! – вдруг сказал Студент неожиданно властным голосом.

И я вдруг понял, что никакой он, конечно, не студент уже давно.

— Что такое? – обернулся Лысый.

— Не вздумай ломать эту дверь! – пригрозил Студент. – Мы все умрем!

— Почему?!

— Потому что за ней — вакуум...

Лысый опасливо сделал шаг назад.

— С чего ты взял? – спросил он.

— С датчиков бортовой системы, — ответил Студент. – Сеть нам отключили, но локалка осталась. Я сразу запустил свои инструменты и начал перебор уязвимостей. И вот минуту назад попал в локалку... В наш век главное оружие – информация.

Все кинулись к нему и столпились вокруг его планшета. Я встал чуть сбоку, мне было видно всё.

— Если бы здесь был доступ в сеть, — объяснял Студент, — я бы мог отключить его прямо со своего планшета.

— Кого отключить? – не понял рэпер Чао.

— Террориста по имени Мохаммед Далиба. Вот его имя и идентификационный код в списках бортовой системы. Будь здесь глобальная сеть, я бы зашел через систему Интерпола и по этому коду просто убил его, послав на его кардиочип команду остановки сердца... Видимо поэтому он нам сеть и отрубил.

— А так можно было?! – изумилась дама.

— И ты так можешь убить любого?! В любой момент можно убить каждого из нас?! – воскликнул Чао.

Студент поморщился.

— Расслабьтесь, только Интерпол это может. А у меня просто есть лазейка в систему Интерпола через уязвимости в системе... – Он поднял взгляд и оглядел нас строго: — Это не для пересказа информация, хорошо?

Мы покивали.

— Сети у нас нету, — догадался Наркоман, — а значит, нет ни Интерпола, ни доступа к кардиочипам людей?

— Если он у него был имплантирован вообще, этот кардиочип, — пробурчал я.

— Без чипа его бы и на рейс не пустили, и личный номер не выдали, и вообще сразу арестовали, — усмехнулся Студент. — Без кардиочипа и по городу сейчас не пройти.

— Да кто ты вообще? – выдохнул Лысый с ужасом.

— Не важно, — отмахнулся Студент. – Я временно безработный эксперт по информационной безопасности. Но вернемся к нашим делам. Дела наши плохи, ребята. За нами в блоках люди живы, но заблокированы. А вот всё, что у нас впереди, где рубка – там полная разгерметизация, вакуум... – Студент бойко листал какие-то таблицы на экране. — Аккумуляторов не вижу – система показывает отсутствие связи с ними, наверно террорист их отсоединил. Двигателю кранты: все три соленоида расплавились — температура 800 градусов по датчикам. Охлаждение он выключил, скотина. Короче, этот гиперлуп никуда больше не поедет. Но террорист наш кретин – я мог сделать всё это, не выходя из дома. Точно так же подключился бы по сети и сделал всё то же самое. Всё то же самое, кроме... – Он сменил картинку. – Смотрим виды с камер машинного отделения... На аккумуляторах насыпана какая-то белая дрянь, а сверху лежит вот эта штука... и ведет отсчет обратного времени цифрами, сука, он как в кино всё нам оформил!

— Бомба! – взвизгнула дама.

— Похоже на беспроводную зарядку, что была у него в багаже! – воскликнул я.

— Только это не беспроводная зарядка, — пробормотал Студент. – Это детонатор с таймером, который он нам завел! А вот и он сам лежит, террорист наш!

— Где?!

— Вон в углу. Я сейчас опущу камеру. Так видно?

Видно было прекрасно. На полу лежала человеческая фигура, напоминавшая детскую куклу — непомерно раздутый шар головы, вздувшиеся ноги и руки. Фигура не шевелилась.

— Он мертв? – спросила феминистка с надеждой.

— Думаю, уже полчаса, — догадался я наконец. – Нам не нужно было никакого оружия чтобы с ним бороться. Это смертник. Разбил кабину, остановил гиперлуп в нужной точке, покричал по трансляции напоследок. А затем вышел в вакуум, отключил аккумуляторы и установил таймер с катализатором. И всё. Скафандр у него — самоделка из паяного пластика. А дыхательный баллон ему никто не дал бы пронести. Он собрал бомбу, пока хватало воздуха, да и помер. И пока мы думали, как его убить... подними-ка еще раз камеру на те циферки?

Феминистка истошно завизжала. Лысый схватился за сердце и осел на пол, мотая головой. Святой отец начал громко молиться...

И тогда я отошел в уголок и вынул наладонник.

Вот же задачка, да? К счастью, я делал селфи на каждом из трех досмотров. Я всегда делаю селфи на досмотрах. Потом рассматриваю, не появилось ли новых сканеров или еще чего для слежки...

На первом досмотре террорист был прямо передо мной – это я точно помню. И сумка его лежала на ленте. Где конкретно? Где-то на два часа от меня, и сантиметров на девяносто вниз от моей руки с наладонником... Координаты смартфона должны прописаться в свойствах фотки с точностью до сантиметра.

Я нашел фотку, скопировал из ее свойств точное время и координаты. И мысленно сделал расчет и поправку... Господи, только бы не ошибиться! Секунд мне оставалось наверно восемь, а может и того меньше...

Я вырвал из усов первый попавшийся волосок и засунул его острым концом в дырочку наладонника. У нормальных людей в наладоннике дырка чтобы вставить в нее иголку и слот симкарты выдвинуть. А у меня там программатор. Боже, как он долго программирует... Не успею же, не успею... Есть! Готово! Я вытащил ус из наладонника и свернул его колечком – он сам собой сросся, сразу стал ледяным и покрылся инеем — заработал. Я положил его на пол, вынул из кармана патрон и поставил в центр колечка, которое теперь светилось...

Боже, — подумал я напоследок, — какую невероятную штуку ты прислал нам! И как же бездарно мы ее используем. Ведь нам доступны, считай, любые путешествия во времени и пространстве! Изменение хода истории! Переброска в прошлое видеозондов! Мы можем заснять разговоры Наполеона или предотвратить убийство Цезаря... А мы... Что мы, черт побери, делаем с 13-мерной струной?! На что мы тратим и без того скудный запас этих штучек, найденных в лунном грунте? На оружие мы их тратим! И чертовы генералы в Австралии, в Аргентине и черт знает где еще, куда мы ее контрабандой возим из запасника...

Струна вдруг вспыхнула и исчезла. Вместе с ней исчез и патрон. Вот и всё. Теперь нашего мира больше нет – теперь это пузырь, который сам незаметно растворится, сменившись чуть-чуть другим миром, новой версией... В которой я – что самое обидное! – ничего не буду помнить о том, что случилось здесь.

Очень хотелось верить, что патрон улетел куда надо – во вчерашний день, в нужную минуту времени, на ленту, внутрь сумки этой твари.

Последнее, что я успел подумать: до чего же я добрый. Даже с террористом. Другой бы на моем месте кинул ему электробритву в гортань или зубную щетку в центр мозга. Или монетку в сердечный клапан. А я добрый – патрончик в сумку... Или просто осторожный? Ох, клянусь: на этом завязываю с контрабандой оружия! Денег уже скопил на безбедную жизнь – и остановись, не жадничай!

* * *

Проснулся я от голоса над головой. «Дамы и господа! – вещал голос. – Через несколько минут наш гиперлуп начнет торможение. Пожалуйста, покиньте туалетные комнаты и займите свои места. В Сиднее 10 часов 2 минуты, температура воздуха – плюс семь градусов по цельсию. Просим вас оставаться на своих местах до окончания пути следования!» До окончания пути следования... Английский вам не родной, кретины...

Стоп. Десять? Почему десять часов?! Меня же с восьми там встречают на вертолете! Голова была чугунной: всю ночь мне снились кошмары, но какие – я вспомнить уже не мог. Такое ощущение, словно умер и воскрес. Увы, знакомое ощущение — так у меня всегда бывает после использования струны. Но зачем я ее использовал?! Я ощупал усы – усы были на месте. Да и где же им быть-то.

Нашарив наладонник, я принялся читать сообщения. Сообщений за ночь пришло два: от Марики, да от Пала. Марике я послал эмоджи с сердечком, Палу – кулачок с поднятым вверх пальцем, мол, всё по плану. Чего это он вдруг так распереживался? А потом открыл новости... Боже мой.

«На рентген-досмотре в лондонском гиперпорту задержан Мохаммед Далиба, гражданин Омана, пытавшийся пронести на борт в ручной клади патрон для огнестрельной винтовки. Во время задержания пытался оказать сопротивление. Рейс на Сидней задержан на два часа...»

Ах, ну точно, нас же два часа обыскивали... Я еще раз осмотрел наладонник и дырочку программатора — словно от предыдущей версии мира там могли остаться волосинки или царапины. Но если они и были, то остались в предыдущей версии — той, которая уже не существует и теперь уже никогда не существовала. Неужели я все-таки использовал усы? И связано ли это с досмотром? Или это снова австралийские вояки проводили испытания на наших струнах? Теперь я уже никогда не узнаю. Ну и ладно. Главное, что я снова на месте, сдам усы, вечером домой. А на следующей неделе – опять в рейс. Хорошая все-таки у меня работа — чистая, не пыльная.

ПИКАЛКА

Вечерний свет уходил.

Спешили по по бульвару люди, гуляли, катались на самокатах.

Единственная проблема — интервью давать никто не желал.

У Вербы кончалось терпение, она теперь подходила ко всем подряд.

Женщины и мужчины шарахались от ее микрофона, словно от рекламного листка.

Едва заметные морщинки обозначились на лбу Марка, а усы горестно обвисли.

Возить съемочную группу — собственно, вся моя работа, но...

Когда мы одна бригада, то и дело наше общее.

У нас не запишется сегодня материал, это я уже видел.

Рассыплется новостной выпуск, и что тогда скажет Капельдинер?

Сняв с плеча камеру, Нариман посмотрел на часы.

Ещё минут десять, и свет уйдет, ясно же.

Этот прохожий мне сразу не понравился – низенький, небритый мужичонка в яркой красной рубашке и со злым лицом. И явно пьяный: пер вперед, словно ничего не видя, неловко размахивая руками. На пальце правой блестел здоровенный перстень с белым камнем, наверняка стекляшка. Верба решительно шагнула к нему:

— Что вы думаете о Пикалке?

— Чо ты сказала? – переспросил тот, резко останавливаясь.

— Пришелец, захватывающий Землю, — пояснила Верба. – Как изменилась ваша жизнь с появлением Пикалки?

— Ты чо несешь? Ты на кого работаешь? – Он шагнул к ней вплотную.

— Первый областной канал. Мы проводим опросы...

Закончить она не успела – мужик со всей силы ударил ее наотмашь по щеке. Верба рухнула на тротуар, ее очки и микрофон процокали по асфальту. Мужик проследил за ними, а потом обернулся к нам:

— Кому еще надо? Ну, подходи!

Нариман, стараясь не делать резких движений, снял с плеча камеру, опустил ее линзой в асфальт и сам уставился туда же.

Толстый редактор Марк сделал маленький шажок назад и прижал к груди свой ноутбук, словно щит.

Я как сидел в распахнутой машине, так и остался сидеть.

— Вам, тварям, зарплату платят за ваши опросы-обсосы. А у меня вчера брата взорвало, — закончил мужик, ни к кому не обращаясь, и зашагал прочь, пошатываясь.

Первым опомнился Нариман – бросился к Вербе и помог ей встать. Ее лицо было всё в крови, но она не плакала – только судорожно хватала ртом воздух.

— Какая феноменальная сволочь! – с чувством выговорил Марк. – С такими людьми никакого инопланетного захватчика не надо! Давайте вызовем полицию!

— Давайте в больницу, — сказал я и завел мотор.

* * *

В кабинет директора канала нас провели мгновенно – видимо, он заранее распорядился. Капельдинер сидел за своим огромным столом, над двумя мониторами возвышалась только блестящая лысина в темных старческих крапках.

Когда мы вошли, он вскочил из-за стола, усадил Вербу на гостевое кресло и осмотрел повязку.

— Ну? – спросил он. – Как ты?

— Нормально, — ответила Верба. — Голова сначала кружилась, а сейчас все норм.

— Что врачи говорят?

— Он ей перстнем всю щеку рассек, — выпалил Марк. – Швы наложили, сказали, надо будет отдельную пластику делать, но все равно шрам останется.

— Дьявол... – выругался Капельдинер и обеими ладонями нервно поскреб лысину. – Ну и где я возьму другую ведущую?

— Мы... – начал Нариман, но Капельдинер его перебил.

— Вы! – он ткнул в него пальцем. — Вы где были?

— Неожиданно всё случилось, — выдавил Нариман. – У меня записано его лицо крупным планом, если что...

— Если — что? – вскричал Капельдинер. — Вас трое! Он один! Вы его даже не задержали!

– Я был с камерой. Она дорогая, вы бы с меня и вычли. А у меня ипотека. У Марка — семья.

— А я что? – поддержал Марк. – Я немолодой человек, я редактор, а не боксер. Нам нужен охранник!

И он почему-то кивнул на меня.

— Я вообще сидел в машине! – обиделся я. – Монтировка в багажнике. Что я его, машиной собью? Так она в другую сторону была припаркована...

Капельдинер снова выругался и поскреб лысину.

– Ну и что мне в утренний эфир ставить? Мы первый областной канал, из-за этой хрени нас на всех континентах смотрят! – Он кинул быстрый взгляд на Вербу. – Говорить-то можешь? Не больно?

— Говорить могу.

— Тогда вот что... Даём утром прямой эфир. Марк напишет текст, дуйте с утра в Парк, я закажу пропуска у федералов, ставьте транслятор и выйдем оттуда в эфир.

— Господи, опять... – поморщился Марк.

— Там и без нас миллион часов наснято, — напомнил Нариман. – Оно же одинаковое всегда. Можно Вербу на хромакее снять в студии и наложить.

— Мы не блогеры, у нас первый областной канал! — строго напомнил Капельдинер. – Нам нужен эксклюзив.

— А как я в кадре буду с этой повязкой? — подала голос Верба.

— Не будешь в кадре. Будешь читать текст за кадром и указывать рукой. Показывать размер, я не знаю, Марк придумает… Только, Марк, без негатива, не как в тот раз! В конце вывести на позитив! Чтоб мне потом не звонили… — Капельдинер многозначительно кивнул лысиной наверх.

* * *

С тех пор, как мы ездили снимать Пикалку на прошлой неделе, ничего не изменилось. Все так же стояли нестройным периметром автодорожные пластиковые заграждения, похожие на оранжевые саквояжи. Чисто символический барьер — всё остальное охраняют камеры. Всё так же барьером высились поставленные друг на дружку кубики сизых бытовок, наспех привезенные в первые дни какими-то учеными и быстро переделанные под охранный пункт. А вот охранники были другие — один рыжий, другой со стильной бородкой, а ещё в углу в кресле сидел какой-то штатский, но ничего не говорил.

— Что у вас с лицом? — спросил рыжий Вербу первым делом.

— Повязка, — сухо ответила Верба, — Брилась, порезалась.

Рыжий покосился недоверчиво, но ничего не сказал — видно, не понял, шутит она или нет.

— Инструктаж, – объявил он, закончив проверять документы.

— Мы уже третий раз, — напомнил Марк.

— Положено прослушать, — покачал головой рыжий. — Ни при каких обстоятельствах не пересекать ленту ограждения. Не делать резких движений. И ни в коем случае ничего в ту сторону не бросать. Ни жвачку. Ни спичку. Ни крышку от объектива. Пикалка реагирует мгновенно. Сперва уничтожает того, кто атакует, затем того, кто отдал приказ, и так пока не дойдет до того, кто придумал атаковать.

— Как оно понимает, кто придумал атаковать? – спросил я.

— Не ко мне вопрос, — отрезал рыжий. – Ученые всего мира понять не могут...

— Вчера один труп был, — хмуро добавил бородатый напарник. — Экоактивист какой-то прорвался, чего-то хотел, но не добежал. А нам тело без башки с поляны убирать.

Рыжий вдруг посмотрел на меня с подозрением:

— А на вас нет заявки!

— Я водитель в нашей бригаде, просто провожаю. Подожду здесь.

— Не надо здесь ждать, — нахмурился рыжий.

— Пусть идет со всеми, — тихо донеслось из угла, где сидел штатский.

– Идите, — немедленно кивнул рыжий и распахнул заднюю дверь вагончика. — Прямо по тропинке до красных лент — видите их? И больше никуда.

— Вы с нами не пойдете? – удивился Марк.

— Мы за вами через камеры понаблюдаем, — усатый кивнул на свой дисплей: — У вас свои камеры, у нас свои.

— Мы лишний раз туда ходить не боимся, — объяснил зачем-то рыжий. — Просто примета плохая. Один у нас тут ходил целые дни, смотрел, а потом его шарахнуло. Видно, замышлял. Оно же чует.

— Минуточку! — вдруг обернулся Нариман, едва выглянув наружу. — Нам нужна точка для съемки с обратной стороны поляны! Не с этой!

— Обзорная площадка одна, — объяснил рыжий. — Скажите спасибо, что вас туда ещё пускают.

— Но я не смогу там работать утром, солнце же в объектив! Нужна другая точка!

— Нельзя, — тихо сказал штатский из угла.

И мы пошли к площадке.

В этом месте центрального парка я был впервые. До появления Пикалки мне никогда не приходило в голову заглянуть в этот глухой, заросший деревьями угол, почти лес. Я тысячу раз проносился через парк на велосипеде по дорожкам, когда работал в доставке, много раз гулял тут с коляской, когда родилась Майка. Пару раз, чего греха таить, заходил сюда отлить в кустах — но это когда еще не было ни камер, ни муниципального туалета у центральных ворот. А однажды в детстве после выпускного я в парке целовался до утра на скамейке. Но всё это происходило возле основных дорожек. А в этом углу не бывал никогда. Хотя казалось бы — полсотни метров деревьев и кустов, а за ними снова проспект и автобусы.

Сейчас парк был безлюден, и даже птицы в нем не чирикали. «Интересно, — подумалось вдруг мне, — птиц Пикалка тоже на лету сбивает?» Вперед вела импровизированная грунтовая дорога, проложенная сотнями ног и обозначенная по обочинам яркими пластиковыми лентами. Один раз она даже пересекла официальную велодорожку.

Вскоре мы были на месте — впереди за деревьями открывалась небольшая полянка, а перед ней находилась наспех оборудованная обзорная площадка. Тут полукругом стояли металлические стойки как в аэропорту — с натянутой между ними лентой. Я тайком пощупал ленту рукой – она была пыльная и немного влажная от утренней росы. Где-то впереди слышались звуки проспекта и автомобильные гудки.

— Шесть минут до включения! — донесся голос далекой студийной ассистентки из наушников, что висели у Марка на шее. — Как связь?

— Мы на месте, — ответил ей Нариман в микрофон своей камеры. — Настраиваемся.

Прямо перед нами на полянке стояла Пикалка. Я впервые видел ее своими глазами и поразился, какая она на самом деле маленькая – не выше домашнего торшера, клянусь. Она и была похожа на торшер, а может, на гигантский одуванчик или на воздушный шар, привязанный к земле толстым шнуром, чтоб не улетел. Из почвы торчал блестящий стебель толщиной в руку и заканчивался мутно-серебристым шаром — размером с велосипедное колесо. Вся поверхность шара поросла редкими белесыми шнурами, похожими на растопыренные волосы, они медленно колыхались, словно от ветра. Их отлично подсвечивало утреннее солнце, пробивавшееся сквозь деревья нам навстречу. А по самому шару рывками перемещались три черных круглых пятна — словно в разных местах открывались воронки, и всегда три. Раз в секунду они исчезали, но глаз тут же обнаруживал их в другом месте шара. Если, конечно, они решали появиться с видимой стороны. Воронки как по команде выплевывали в пространство три короткие искры, которые тут же таяли в воздухе, словно никуда не улетая. Но мы-то, увы, хорошо знали, как далеко они каждый раз летят, и что произойдет там, где их воображаемые траектории в итоге сойдутся в одну точку. Воронки мельтешили в основном по нижней части шара. Говорят, наверху шара они появились всего один раз чтобы убить пилота. Сейчас они крутились внизу, почти у стебля – выжигали кого-то на той стороне глобуса.

А еще Пикалка звучала. Многие говорили, что она при выстреле тихо попискивает как светофор для слепых, тонким электронным звуком. Поэтому ее так и назвали. Но лично мне всегда казалось, что она издает не писк, а тихий стрекот электрических часов – словно зернышки риса берут щепотью и кидают обратно в банку. Противнейший на свете звук, который мне в детстве никак не давал уснуть, а мама ругалась, что я придумываю, никак не могла поверить, что я действительно слышу часы из кухни через закрытую дверь: цык... цык... цык…

— Три минуты до эфира! — прошуршало из наушников.

— Я настроился, — доложил Нариман.

— Мы готовы, — подтвердил Марк и провернулся к Нариману: — Как тебе солнце?

— Мешает дико. Еле вытягиваю по диапазону. Был бы не прямой эфир, можно было эффекты наложить.

— Но вытягиваешь?

— Да.

— А это что за хромакей рядом поставили? — Верба вдруг указала вдаль.

Я проследил за ее взглядом — метрах в трех от Пикалки крепко стояла большая стальная рама-ширма, затянутая доверху зеленой тентовой тканью. Ну точно хромакей. Она сливалась с поляной и было странно, как мы сразу ее не заметили.

— У меня такая шторка в ванной висит, — пошутил я.

— Рекламный щит наверно, — поморщился Марк. — Везде бизнес устроят!

— Убрать из общего плана? — спросил Нариман.

— Смотри сам, как тебе по картинке, — отмахнулся Марк. — Все равно на щите пока никакой рекламы не висит.

— Минута до включения! — проскрипело в наушниках. — Тридцать секунд! Мотор!

Верба мгновенно преобразилась, хотя в кадре ее не было.

— Обычное утро, в обычном центральном парке, обычного города, — заговорила Верба хорошо поставленным голосом, почти не заглядывая в планшет. — Необычным является лишь объект, который стоит здесь уже третью неделю и называется Пикалкой — напомню, это слово, ставшее международным, первым предложил именно наш телеканал. Все три недели, безвозвратно изменившие судьбу планеты, ученые ведут спор — что пришло в наш мир? Живой организм или робот? Растение или электронная пушка? Пришелец с далеких звезд или чудовище из ядра Земли? Убийственная машина, созданная ученым-маньяком, или Антихрист, явившийся в облике смертельного цветка? Но пока ученые ведут спор, раз в секунду Пикалка убивает кого-то одного из граждан нашей планеты. Мы уже знаем, что днем и ночью три пятна на ее поверхности, словно три антенны, наводятся на случайную жертву и мгновенно уничтожают невидимым разрядом — и не важно, находится тот человек рядом или на другой стороне глобуса. Недаром наш соотечественник, почетный гражданин города поэт Шерон вчера в своем блоге назвал Пикалку часами Судного дня, а наш город — земными воротами Ада… Но нет места для негатива! Ведь жизнь продолжается! Этим солнечным утром я стою здесь, рядом с Пикалкой, и не боюсь ее — ведь угроза погибнуть, стоя рядом, не больше, чем для жителя Аделаиды, Гонконга, Ванкувера или…

— Стоп! — вдруг сказал Марк.

Верба умолкла и недоуменно обернулась.

— Капельдинер сбросил включение, — объяснил Марк, — у нас брак по картинке.

— Да нормально по картинке! — возмутился Нариман. — Я все вытянул по свету!

— Он сказал нам возвращаться в студию, будет другая задача.

Нариман неохотно опустил камеру и достал из сумки другой объектив:

— Ладно, дайте минуту, хоть крупняк сниму, раз мы уж здесь…

Он долго целился объективом, а мы терпеливо ждали.

— Ложись!!! – вдруг истерично заорал Нариман, бросая камеру, и мы все тоже бросились на землю.

Прошло несколько томительных секунд, но ничего не происходило.

— Показалось... – хрипло сказал Нариман, поднимаясь.

— Что это было? – холодно спросила Верба, безуспешно оттирая грязь с рукава белой кофты.

— Пикалка вдруг прямо на меня посмотрела, — объяснил Нариман. — Дико страшно! Я думал, капец — все ее три глаза сдвинулись в кучу и прямо в меня целились! В нас!

— Да кому ты нужен, — сказал я.

— Ну или куда-то за нашей спиной, плюс минус сто метров, клянусь!

– У нас вообще-то целый город за спиной. С пригородами до горизонта.

— Клянусь, она стреляла куда-то рядом! У меня кадры должны остаться! — не сдавался Нариман, хотя все видели, что ему просто стыдно за свою истерику.

Мы развернулись и тихо зашагали к вагончику охранников. И уже почти дойдя, поняли, что там что-то случилось.

— Быстрее! — замахал нам с порога рыжий охранник, лицо его сейчас казалось бледным, а весь мундир был покрыт словно алыми каплями росы. — Быстрее проходите и уходите, не оборачивайтесь!

Но я все-таки тайком обернулся.

На кресле вместо человека в штатском безвольно лежало обезглавленное тело, а все кресло, пол и стены вокруг были разрисованы, словно неумелый граффити-бой пытался здесь красным баллончиком нарисовать восход.

* * *

Пробка на проспекте Героев стояла глухо — видно, впереди была авария.

— Долго нам еще? — спросил Нариман с заднего сиденья.

— Часа два, — откликнулся я. — А если пробка не рассосется, то три.

— Если он такой профессор, чего не живет в центре города? — проворчал Нариман.

— Может, он свежий воздух любит, — возразила Верба.

— А лекции по интернету ездит читать?

— Нариман, — сказал я примирительно, — что-то ты нервный. Из-за трупа в караулке что ли?

— Я нервный, — объяснил Нариман, — потому что поднялся в пять утра ради прямого включения, а меня поставили против солнца, а потом еще сказали, что гоню брак, и включения не было!

— К тебе никаких претензий, — ответил Марк. — Я говорил с Капельдинером, он с первых секунд остановил трансляцию, сказал — не то в кадре было.

— Не та Пикалка что ли? — оскорбился Нариман. — Не тот парк? У нас что, есть на планете другой город, где выросла другая Пикалка? Что там могло быть не то в нашем кадре?!

— Хочешь, сам у него спроси, — огрызнулся Марк.

— Не хочу.

В зеркало я видел, как Нариман вынул ноутбук, расчехлил камеру и принялся соединять их шнуром. «Не то попало, не то попало…» — ворчал он.

Пробка вдруг резко закончилась, и я вдруг увидел, почему: впилившись в разделитель, поперек проспекта стояла маленькая легковушка, а за рулем сидела женщина без головы. Рядом стояли две полицейские машины и скорая. Никто из наших этой сцены не заметил, и хорошо, сцена не из приятных. Я не стал ничего им говорить.

Город закончился, вокруг потянулись поля и загородные склады.

— Охренеть! — вдруг воскликнул Нариман с заднего сиденья. — Верба, смотри!

— Это ты пририсовал? — недоверчиво откликнулась Верба.

— Солнце пробило! Понимаешь, почему наш эфир выключили?

— Что там? — заворочался Марк, пытаясь ослабить ремень безопасности и повернуться. Нариман передал ему ноутбук, Марк долго вглядывался, а потом вдруг присвистнул: — Маленький… Так вот зачем его поставили…

— Мне кто-нибудь вслух объяснит, что там? — раздраженно спросил я. — Или мне обернуться и перестать следить за дорогой?

— Там рядом с Пикалкой, — объяснила Верба, — уже растет вторая. Ее щитом загородили, чтоб с площадки было не заметно. А солнце насквозь просветило. Театр теней. И она в кадр попала.

— Вторая Пикалка?! — изумился я. — А кто же ее щитом загородил?

— Охранники. Или госслужбы, — объяснил Марк. — Видно, указание было, чтоб народ не пугать. А Капельдинер уже в курсе, раз так быстро среагировал.

Я помотал головой.

— То есть, нам еще и врут? Нам, медийщикам?

— Ну, почему врут. Недоговаривают.

— Почему же Капельдинер тогда сразу не предупредил, чтобы мы вторую Пикалку не показывали?

— Наверно государственная тайна.

— Но мы же имеем право знать, мы же телевизионщики!

— Особенно ты, — сказал Нариман.

Ох, все-таки не люблю я его.

* * *

Профессор Дрейк выехал нас встречать во двор особняка на электрическом кресле. Был он стар, его желтоватое лицо обрамляла седая борода, а желтые глаза сияли веселыми огоньками.

Осведомившись, как доехали, и не хотим ли чаю, он пригласил нас в свой кабинет. Кресло зажужжало и въехало по пандусу в дом, мы пошли следом. Все стены в кабинете профессора Дрейка были в книжных полках — я никогда не видел столько книг.

Пока мы расставляли аппаратуру и свет, профессор непрерывно кашлял.

— Вы неважно выглядите, — осторожно сказала Верба. — Сможете говорить со мной полчаса?

— О, не волнуйтесь! — весело успокоил профессор. — Как только мы начнем беседу, я перестану кашлять, обещаю! Но вы тоже неважно выглядите. Что у вас с лицом, милая, попали в аварию?

— Пустяки, кошка царапнула, — ответила Верба. — В кадре будете только вы.

— Если можно, чтобы кресло в кадр не попало, — попросил он. — Неприятная штука это кресло, не люблю его.

— Отсутствие лишнего в кадре — наша профессия! — ответил Нариман. — Особенно сегодня.

— Хватит шуток, — тихо одернул его Марк.

— А я и молчу. У меня все готово.

— Мотор! — скомандовал Марк.

И Верба заговорила.

— Мы в гостях у доктора математики Йогана Дрейка, чье имя вчера облетело весь интернет. Профессор, если вкратце — в чем смысл вашей гипотезы?

— Если вкратце, — заговорил Йоган, — я всю жизнь занимался теорией игр.

— Игр?

— Это область математики. Хотите, поиграем? Вы — средневековый пират. После кораблекрушения вас выбросило на остров диких людоедов. Ваша задача — всех убить. У вас есть один мушкет, бесконечный запас пуль и порох. Но есть проблема: мушкет долго перезаряжать. Если они на вас нападут скопом, вы погибли. Какую стратегию вы изберете?

Верба недоуменно молчала.

— Самая эффективная стратегия в такой игре — это стратегия террора. Вам надо держать людоедов в страхе, чтобы они боялись к вам приблизиться, а одновременно отстреливать их по одному — непрерывно и методично. Именно этим Пикалка и занимается.

— Зачем ей это? — удивилась Верба.

— Вот этот вопрос нам не важен, — грустно усмехнулся Йоган. — Мне совершенно ясна ее стратегия, и потому видна цель ее игры. Как вы будете играть в пирата с мушкетом? Для начала вы должны выбрать удобное место, откуда простреливается весь остров, и начать тайный отстрел. И мы помним, что эпидемия таинственных смертей началась задолго до того, как Пикалку обнаружили посетители парка. Далее, когда ваше присутствие наконец раскрылось, вам следует убивать всех первых встречных — это поможет еще чуть-чуть сохранить тайну. Она так и поступала. Когда ваша деятельность перестанет быть тайной для дикарей, пришло время дать им понять, что источник гибели — именно вы, и приближаться к вам ближе определенной границы смертельно опасно. Иначе людоеды не отличат пулю от внезапной хвори, не поймут, что происходит, и могут в панике вас убить. Она так и сделала. Затем дикари начнут строить планы сопротивления, и тут вам следует уничтожать центры управления — вождя, шамана. И вот, пожалуйста: печально знаменитый Кровавый Четверг, когда тридцать семь государств лишились своих президентов и премьеров. В наступившем хаосе вам остается лишь расстреливать мечущихся дикарей, показывая им при этом, что дальний конец острова не безопаснее, чем ближние кусты, и вообще в происходящем нет логики — это лучший способ вызвать покорность: если люди не видят стратегии спасения, у них срабатывает рефлекс затаиться и просто надеяться, что смерть пройдет мимо. И что мы видим? По дальним континентам Пикалка бьет гораздо чаще, чем по городу, где она появилась и окопалась. Ну а первоочередное внимание следует уделять тем дикарям, кто посмел резко выскочить к вам из кустов, потому что у них очевидно враждебные намерения. Вот и вся стратегия.

Йоган умолк и закашлялся.

Верба обернулась на Марка — интервью явно шло не по заготовленным вопросам.

— Что же ждет человечество? — спросила она.

Профессор задумался.

— Это каждый решает для себя, — сказал он наконец. — Мы давно знаем, что наш условный мушкет стреляет у Пикалки раз в секунду круглосуточно. Если быть точнее, каждые 967 миллисекунд — у Пикалки немного своя, инопланетная секунда. Но при этом от естественных причин в секунду на Земле умирает гораздо больше: три-четыре человека. Нас на планете 8 миллиардов. При средней продолжительности жизни 67 лет, в год нас умирает 120 миллионов. А Пикалка за год убьет 30 миллионов. Шанс оказаться в числе убитых Пикалкой за год — ноль три процента… Много это или мало? Мне — так точно уже наплевать. А вот вы молодая.

— Меня больше волнует человечество, — возразила Верба. — Что с ним будет?

— Я же говорю, каждый сам решает, — усмехнулся Йоган. — Одни берут калькулятор и говорят: нас сейчас 8 миллиардов, и при такой ежесекундной убыли через 250 лет не останется никого! И они абсолютно правы. Но другие берут калькулятор и возражают: нас 8 миллиардов, но не всегда нас было так много — мы постоянно росли, наш ежегодный прирост 1 процент, поэтому через 250 лет нас будет 67 миллиардов, несмотря на эту Пикалку. И они тоже правы! Третьи напоминают, что Пикалка вызвала такую небывалую депрессию и такое чувство неуверенности в завтрашнем дне, что никакого роста населения отныне ждать не следует – лишь рост самоубийств и демографический кризис. И они тоже правы! Ну а четвертые говорят: что такое 250 лет? Я не доживу, какая мне разница? Лучше спокойно прожить, сколько мне отмерено судьбой и Пикалкой, не трогая эту чертову штуку. И ведь они, черт побери, тоже правы!

— Хорошо. — Верба решительно тряхнула челкой. — А может человечество победить Пикалку?

— Запросто, — усмехнулся Йоган. — Надо лишь, чтобы все дикари острова дружно взяли палки и быстро забили этого одного пирата с мушкетом. Одного-двух дикарей он успеет застрелить, и всё.

— Вы уверены, что Пикалку можно так просто уничтожить... палкой?

— Абсолютно уверен. Иначе она бы не расстреляла тех детей, которые кидали в ее сторону шишками. Я материалист. Я не из тех, кто кричит, будто Пикалка — ангел божьего возмездия, она убивает только грешников, а сама неуязвима. Это просто маленькая хрупкая конструкция из атомов.

— Но ведь даже ядерной ракетой…

— Никто не пробовал ракетой, — перебил Йоган. — Пробовали нажать на кнопку, но она убила тех, кто протянул руку к кнопке. Пробовали сбросить бомбу, но она убила пилота раньше.

— Как же Пикалка это делает?

Профессор Дрейк поморщился:

— Ну, это вам к физикам, я-то математик. Да и какая нам разница, как она это делает? Как-то выясняет, как-то отслеживает агрессивные намерения на другом конце глобуса…

— Это важно! — возразила Верба.

— Это совершенно не важно. Ничего для нас не меняет в наших условиях задачи. — Он вдруг улыбнулся. — Знаете, из всех объяснений мне больше симпатична гипотеза скачка во времени, не слышали? Поищите в интернете, один математик из Канады предложил. Суть такая: когда Пикалка в опасности, она как бы ставит мир на паузу и откатывается во времени назад, просматривая все предыдущие кадры во всех точках мира, которые ей по какой-то причине доступны. Вам, телевизионщикам, это должно быть близко. Так она без спешки проводит расследование и выясняет первопричину атаки. И просто убивает эту первопричину, которая всегда — какой-то конкретный человек. А мы потом удивляемся, что Пикалка уничтожает не бомбу, а пилота, когда тот потянулся к кнопке. Понимаете?

— Мне кажется, дурацкая теория, — вздохнула Верба.

— Дурацкая, — тихо засмеялся Йоган, — я в нее не верю. Я-то как раз верю, что Пикалка смертна, если проломить порог ее защиты. Но как пример — забавная версия. Еще раз подчеркну: нам совершенно не важно, как именно пират с мушкетом вовремя понимает, кто из дикарей задумал подкрасться в темноте и напасть. У дикарей будут рождаться самые дикие версии — и мистика, и магия, и помощь злых вездесущих духов... А на самом деле ни мистики, ни скачков во времени нет, а есть нечто материальное и понятное, просто пока не известное дикарям на их острове. Представьте, что у нашего пирата просто есть банальный прицел ночного видения, вот он и видит в темноте и бьет без промаха. Просто?

— Просто.

— Будет ли дикарям какой-то толк, если они поймут, что такое прицел ночного видения и на каком принципе работает?

— М-м-м...

— Толку мало — прицел все равно продолжит работу, от него не спрятаться. Поэтому проблема не в фантастическом оружии нашей Пикалки, а в нас — в устройстве нашего общества, в нашей психологии. Мы бы вместе могли встать, навалиться и раздавить. Но мы никогда не встанем и не навалимся, потому что мы не вместе. Пчелы бы на нашем месте смогли. Мы — нет. Каждый думает — а вдруг не получится? А вдруг нас соберется мало? А убьют-то меня! Каждый по отдельности не готов жертвовать собой. И поэтому вместе все не соберутся. И Пикалка это хорошо понимает. Возможно, мы не первая ее планета.

— Подождите! — вскинулась Верба. — Но ведь человечество умеет бороться сообща, есть армия...

— Ну и где она, ваша армия? — усмехнулся Йоган. — Можно обучить молодых солдат бегать в атаку и там гибнуть, но должен быть командир, который их пошлет туда. А за ним должен стоять генерал, который разработает план. А за ним – парламент, который примет решение, премьер-министр, президент... Но они-то старые несмелые люди, привыкшие вкусно есть и дорого одеваться. Погибнуть первым из них никто не готов, это уж точно. А Пикалка наглядно объясняет, что первыми убьет именно их. Одна секунда — и голова взорвалась, где бы ты ни прятался. И всё. Понимаете, она нащупала брешь нашей цивилизации. Нас 8 миллиардов, все мы хотим избавиться от дряни, которая нас убивает. Но погибнуть самым первым не готов никто. Все хотят победы. По крайней мере, личного шанса до нее дожить. А это значит, что самая выгодная стратегия для одного человека совершенно не совпадает с самой выгодной стратегией для планеты. Выгодная стратегия для единицы — сидеть тихо и надеяться, что не угодишь в те ноль три процента, которых убьют в этом году. И вот поэтому Пикалка прижилась — жила, жива и будет жить. Если она вообще живой организм.

— Скажите, — продолжала Верба, — вы говорите, что Пикалка ставит мир на паузу, расследует, кто ее хочет убить, и карает всех причастных. Но это значит, что она непобедима?

Йоган поморщился.

— Я вовсе не так говорил! Забудьте ту фантазию, зря я вам ее привел в пример. Это не моя теория. Моя теория — это стратегия пирата на острове дикарей. Всё, что делает Пикалка, полностью вписывается именно в эту игру. Пикалка очень уязвима. Она труслива. Она жутко боится нас, потому что если мы, дикари, разом навалимся на пирата, от него ничего не останется, он просто не успеет перезарядить свой мушкет. Понимаете? Есть некий порог, но он сработает только в том случае, если толпа дикарей рванется к пирату из кустов одновременно. У пирата даже не будет времени выяснять, кто был зачинщик — он выстрелит в самого переднего бегущего, потом, если успеет перезарядить мушкет, во второго. И если толпа не остановится, его затопчут, и на этом закончится и стрельба, и игра. Но совсем другая игра будет, если один из дикарей начнет бегать по острову, махать руками, созывать и уговаривать соплеменников — его пират заметит и убьет первым, на этом все кончится. Поэтому задача Пикалки — просто держать нас в страхе, отстреливая самых активных и подозрительных, а если таковых в данную секунду нет — то просто кого попало.

— А можно вопрос? — я вдруг сам удивился, услышав свой голос.

— Вопросы задает только Верба, даже я молчу! — возмутился Марк.

— Я просто хотел спросить, есть ли способ, ну, мотивировать что ли всех людей кинуться сразу…

Марк снова возмущенно открыл рот, но Верба его опередила:

— Скажите, профессор! Получается, единственный способ победить Пикалку — как-то объединить множество людей. Но как их мотивировать?

— Прекрасный вопрос, — откликнулся Йоган. — Для начала людей следует информировать. Именно поэтому я вчера опубликовал свою статью в интернете. Именно поэтому сегодня раздаю интервью всем — лично, по телефонам, как угодно. Вы седьмые сегодня. А что касается мотивации… Тут сложнее. Я же математик, не психолог, не социолог. Мне кажется, главная помеха — наш страх за свою жизнь. Но ведь у человека есть страхи сильнее. Страх за будущее своих детей, например. Может это стать мотивацией? Наверно, да.

— А вы не боитесь за себя?

— Боюсь, — кивнул он. — Но даже страх за жизнь может притупиться, если жизнь и так заканчивается — это мой случай. Видите, тоже вариант, жаль, нас таких мало. Кроме того, люди — животные социальные, у нас много социальных страхов. Я не знаю, ну, страх... страха! — Он задумался и лицо его просветлело. — Слушайте, а я кажется понял! Мне сейчас пришла в голову идея: ведь трусость как раз и можно победить трусостью!

— Это как?

— Сейчас расскажу. Ведь люди боятся выглядеть трусами, верно? Поэтому достаточно создать такую ситуацию... вот только как это сделать? Достаточно создать такую общественную ситуацию, когда трусость автоматически становится…

Я не понял, что произошло — словно раздался легкий хлопок и мне плеснули в лицо теплой водой. А когда я смог снова видеть, кругом была кровь, а в инвалидном кресле было тело Йогана — уже без головы.

Потом мы долго ждали полицию. Долго писали протоколы. Долго и горько плакала раскосая девушка Вара — медсестра и помощница профессора. И от полицейских мы узнали новость дня: начитавшись статьи Йогана, кучка молодых ребят, вооруженных бейсбольными битами, списалась по сети и пыталась сегодня штурмом взять поляну в парке. И все там полегли, так и не добежав — все восемнадцать человек...

— И себя подставил, и ребят наивных угробил, — хмуро подытожил полицейский.

* * *

Когда я развез всех и добрался до дома, было еще светло, но я чувствовал себя совершенно разбитым. Майка выбежала меня встречать, я пару раз подбросил ее вверх.

— Еще! Еще! — кричала Майка.

— Маечка, папа устал, — строго сказала ей Ада. — Пойди собери игрушки, скоро спать!

— Не хочу спать… — заныла Майка, но Ада так на нее посмотрела, что Майка развернулась и поплелась в свою комнату.

Я обнял Аду, крепко прижал к себе и почувствовал, что она дрожит.

— Так волновалась, — тихо всхлипнула Ада. — Ну нельзя же так!

— А что случилось? — удивился я.

— Ты сказал, что опять едете снимать Пикалку, а в сети пишут, там сегодня куча народа погибла, переводчица наша одна… Я звоню, у тебя телефон выключен!

— Так положено — мы же интервью весь день записывали. Ну прости, прости.

— Ты голоден? — спросила Ада.

— Не… — я вспомнил залитые кровью корешки книг, и меня снова замутило. — Воды только хочу.

Мы прошли на кухню. Ада села передо мной на табуретку, высоко подняв коленки и обхватив их руками. И смотрела, как я пью воду.

— Случилось что-то? — спросила она снова.

— Да ничего, — отмахнулся я. — Сложный был день, много ездили, и все зря.

— Почему зря?

— Потому что у нас теперь ни один материал в эфир не идет. Капельдинер совсем с ума сошел — он всего уже боится. Это мы показывать не можем, то не надо, за это могут быть неприятности… И главное, как они все нам врут! Всего боятся, и врут. — Я посмотрел на нее, не зная, говорить или нет. — Ты, например, знаешь, ну так, между нами... все думают, что она одна! А там уже вторая подрастает!

Но Ада меня не слушала:

— Я тоже всего бояться стала. Представляешь, лезу сегодня новости читать и думаю: а вдруг она всё видит? Про что читаю, о чем думаю? Вдруг она там понимает, как я ее ненавижу? Она же всё у нас отняла! Никто теперь ни жить не может, ни работать, ничего! Я сегодня опять за переводы села — вообще не могу ничего делать, руки дрожат и мимо клавиш, мимо клавиш… Господи, как бы я хотела ее убить, прямо своими руками задушила бы за всё, что она нам сделала...

— Кого? — ахнул я.

— Ну эту… — она оглянулась и перешла на шепот: — тварь на букву «п»… Ты знаешь, я ведь чуть сегодня туда не пошла!

— Ты?! — изумился я. — И ты не побоялась бы туда пойти?

— Ну да. Ты не знаешь, есть один профессор, короче, он доказал, что эта… на букву «п» ничего не сможет, если все выйдут. Наши ребята из сообщества переводчиков объявление повесили, договаривались на полдень… И я подумала — ну ты ведь тоже там… А потом смотрю на Майку: а на кого она останется? И не пошла. И знаешь, так стыдно — ведь если бы пошла, может, все бы добежали… А о них теперь ни слова, ни по телевизору, нигде... Что с ними в итоге случилось? Я никому не сказала, что видела то объявление. Только тебе. Ну вроде не видела, и не знала, поэтому и не пошла… Понимаешь? — Она подняла на меня большие черные глаза. — Понимаешь?

— Понимаю… — протянул я. — Так значит, если все пойдут, то даже ты пойдешь?

Ада медленно покачала головой.

— Нет. Всё уже. Никто не пойдет. Завтра там уже стену начнут строить.

— Какую стену? С чего ты взяла? — удивился я.

— Мэр сегодня выступал в ратуше. Сказал, надо усилить безопасность чтобы исключить теракты и лишние жертвы.

— Лишние?

— Сказал, что нужна стена и надежная охрана… Понимаешь? Они за нее! Они так ее дико боятся, что они всеми силами ее защищают!

— Когда он сказал, начнут строить стену?

— Сказал, с завтрашнего дня.

Я посмотрел на часы — всего лишь восемь вечера.

— Ты чего? — опешила Ада. — Ты куда?

— Я скоро! — крикнул я уже из прихожей. — Я понял, понял, что надо сделать!

* * *

Я действительно теперь знал, как это работает и что делать. Но мне нужен был Нариман. Контактов Наримана у меня не было — мы никогда не дружили, созванивались по работе в общей конференции на четверых, и я позвонил туда.

— Привет! — тут же ответил Нариман. Был он странно возбужден. — Слушай, тебе надо увидеть, как голова взрывается! Я сейчас по кадрам рассматриваю интервью, вообще чума и ад! Прямо до тошноты! Но оторваться невозможно! Сначала набухают глазные яблоки, это первые три кадра… Я сейчас разверну к ноуту, тебе экран видно?

— Кончай на трупах плясать, — отрезал я. — Всю жизнь на диване сидишь и трэш смакуешь.

— Ты сдурел? — обиделся Нариман. — Я первый в мире, кто это снял в профессиональном качестве! Это бомба! Это же ценнейшая хроника! Для истории, для потомков!

— Нет у нас больше никакой истории. И потомков у тебя не будет.

— А ты чего предлагаешь? — обозлился Нариман.

И я рассказал.

Нариман сперва не понял.

Я объяснил второй раз.

Нариман обеими руками вцепился в шевелюру и принялся ожесточенно чесаться — ну точно Капельдинер. Только у того лысина, а у Наримана руки до плеч в татуировках, разноцветных как обои в квартире пенсионерки.

— А если я откажусь? — спросил он наконец.

— Ты не откажешься.

— Почему?

— Вот именно поэтому.

— Почему?

— Потому что тогда все будут знать, что ты трус и отказался.

— Меня же она первым и убьет, — вздохнул Нариман.

— Больно ты ей нужен, ты просто оператор. От тебя нужна только съемка.

— Но тебя она точно убьет.

— Ну если до сих пор не убила, значит, либо еще не поняла, что мы задумали, и время есть, либо у нас всё получится.

— Ну ладно, а звонки в студию?! А в кадре кто будет?! Ты что ли? — фыркнул Нариман. — Ты хоть раз передачу вел? В кадр мне надо садиться!

— Я буду в кадре, — вдруг раздался голос Вербы.

Мы и не заметили, что она давно подключилась к конференции.

— Тебя точно жалко, — возразил Нариман.

— Но я лицо канала. Люди поверят только мне.

На это возразить было нечего.

— У тебя повязка на лице, — напомнил Нариман.

— И отлично, — кивнула Верба. — Больше будет впечатление. А моя карьера всё равно закончилась — меня с этим шрамом никто в эфир больше не пустит. Так что будет мой последний выход. Я сейчас вызываю такси и буду через двадцать минут у тебя. Ставь свет, разворачивай хромакей. Если не успеем все сделать до ночных программ — в эфир нам не вылезти.

— А как мы вообще в эфир вылезем? — спросил вдруг Нариман.

Об этом я, если честно, вообще не думал.

— Я поставлю в эфир, — вдруг раздался голос Марка. — Скажу, срочно прислали из мэрии по приказу Капельдинера. Я редактор канала, мне техники подчиняются. А Капельдинера в такое время уже не будет.

* * *

Но Капельдинер был — светящееся окно его кабинета мы увидели, как только въехали на парковку. Но нам уже было не важно.

Когда мы с Нариманом вошли в его кабинет, Капельдинер удивленно встал навстречу, еще не понимая, зачем мы здесь в такое время. И только когда я подошел вплотную, а Нариман зашел сзади, он начал что-то понимать, но крикнуть не успел — Нариман зажал ему рот, мы вывернули ему руки за спиной и аккуратно положили лицом на стол, прямо перед его дисплеями, там сейчас шел какой-то мюзикл. В ящике стола нашелся скотч, мы заклеили ему рот и связали руки.

Где-то вдалеке в коридорах раздавался голос Марка — высокий, но от этого даже более убедительный: «Капельдинер сказал — немедленно в эфир! Это из Мэрии материал! Что — где? Вот же флешку я вам протягиваю!»

Прошло несколько томительных минут. Капельдинер слабо дернулся.

— Простите, Герман, — сказал ему Нариман.

— Так надо, — добавил я.

Мюзикл на дисплее исчез и появилась Верба.

— Экстренный материал на нашем канале! — объявила она торжественно. — Многие из вас уже слышали из неофициальных источников о гипотезе профессора Йогана Дрейка, который сегодня отдал себя в жертву Пикалке, и о группе горожан, которые предприняли неофициальную попытку уничтожить Пикалку. До этой минуты первый областной канал не мог раскрыть эти подробности, чтобы не сорвать план профессора, но сейчас вы узнаете правду! Профессор не только математически доказал, что Пикалка делает выстрел раз в секунду и поэтому совершенно беззащитна против одновременной атаки множества людей! Профессор раскрыл сам принцип, с помощью которого Пикалка выясняет, кто именно, как и откуда пытается ее атаковать!

— Даже если Пикалка нас всех сейчас убьет, — прошептал над моим ухом Нариман, — флешка-то уже крутится.

— Да, — сказал я тоже шепотом, и мы переглянулись. — Как думаешь, поверят в эту чушь?

— Поверят, — убежденно кивнул Нариман. — Зрители нашего канала и не в такую чушь верили.

Верба на экране тем временем продолжала:

— Принцип этот связан с неизвестным нам прежде явлением архивного облака — там в виде голограммы вечно хранится история всех событий, когда-либо происходивших во Вселенной! Именно этот доступ использовала Пикалка для террора и убийств — так она вычисляла опасных для нее людей. Но теперь ее технология скопирована и доступна нам! Человечеству больше не нужны уличные камеры и видеорегистраторы! — Голос Вербы стал тверже. — Вся наша жизнь. Все наши слова и поступки. Каждый момент судьбы каждого из нас отныне доступен для просмотра всем — с помощью несложной системы особых линз! И сейчас вы увидите, как это работает. Напоминаю телефон нашего прямого эфира — вы его видите внизу на экране. Первый дозвонившийся получит изображение любого выбранного момента своей жизни! А вот и первый звонок. Ало? Ало?

— Здравствуйте! — послышался через шорохи глухой голос дозвонившегося.

— Как вас зовут? — спросила Верба. — Говорите громче, плохо слышно.

— Меня зовут Майк, — сказал телезритель, словно с набитым ртом.

— Майк, какой момент вам показать?

— Ну, — усмехнулся Майк, — что я делаю сейчас?

— Прямо сейчас? Минуточку…

Верба пощелкала невидимыми клавишами, и вдруг на экране появилась вставка: собеседник сидел на кухне. Перед ним была чашка с чаем. Его руки, покрытые до самых плеч татуировками, держали надкушенный бутерброд, а сам он смотрел прямо в камеру. Ехидная усмешка вдруг сползла с его лица, глаза округлились, а рот открылся так, что стал виден непрожеванный бутерброд.

— Охренеть! — воскликнул он и принялся нервно оглядываться в поисках камер. Даже, пожалуй, слишком нервно. — Да как это?!

— Теперь, Майк, — продолжала Верба. — Назовите какую-нибудь дату и место?

— Ну… Двадцать лет назад. Второе мая. Дача моей бабушки.

— Время?

— Ну, не знаю… Шесть вечера... восемнадцать минут и три секунды?

Верба снова пощелкала клавишами, и на экране вдруг появился уютный деревянный домик с открытой верандой, утопающей в кустах цветущей сирени. На веранде стоял стол, где в окружении взрослых сидел серьезный малыш, а перед ним был тортик с четырьмя свечками. «Давай! Ты должен задуть все!» — подбадривали его взрослые. Малыш набрал воздуха и задул все свечки, кроме одной. И расплакался. А взрослые захохотали.

— Охренеть!!! — снова закричал телезритель. — Это же мой день рождения! Так и было!!! А можно мне где-то скачать эту запись?!!

— Можно! Отныне любую запись любой жизни можно скачать при помощи наших новых линз! Спасибо за участие, Майк, — поблагодарила Верба и отключила звонок. — Эта технология будет доступна каждому, но прежде мы должны решить проблему Пикалки, и сделать это можем только мы — жители города, в котором обосновалась тварь. Прямо в эту секунду каждый из вас — все, кто смотрит сейчас наш экстренный выпуск — должен взять палку, вилку, камень и броситься к городскому парку. Пикалка должна быть уничтожена, она ничего не сможет сделать всем нам одновременно! Мы должны помнить — каждый наш храбрый поступок пишется в архивное облако. Каждая наша трусость — тоже там. Никто из нас не сможет завтра сказать, что не знал, не слышал и не видел! Все вы, смотрящие сейчас в экран, все ваши дальнейшие поступки завтра станут историей нашей победы и вечным позором для струсивших, от которого уже не отмыться! Каждого! Запомните: поведение каждого в эту минуту — это история, которая записывается и будет завтра известна всем! Никто не сможет сказать, что он ни при чем! Никто! Вперед друзья, мы вместе спасем нашу планету! Встретимся в парке! Вперед! — Верба вскочила, и экран потух.

Я наверно никогда не ездил так быстро — от телецентра до проспекта мы долетели всего за семь минут. А вот дальше было не пробиться — поперек дороги громоздились брошенные как попало автомобили, многие даже с распахнутыми дверцами и невыключенными моторами. Я тоже не стал терять время. Но когда мы добежали до поляны, всё уже было кончено.

Тут было столько ликующего народа, что пробиться к центру оказалось невозможно.

— Пустите телевидение! — кричал Нариман, поднимая камеру над головой.

— Нахер нам теперь телевидение? — спросил кто-то в темноте. — Линзы давай! Волшебные линзы!

— Дорогу! — требовательно повторил Нариман.

— Да ведь это же Майк! — заорал вдруг кто-то ликующе и повис на руке Наримана. — Ребята, и Майк с нами! Пустите Майка — ему последнюю свечу задуть надо! — загоготал он.

— Да уже задули всё! — радостно отозвалась толпа. — Обе задули! И большую, и маленькую — в крошево!

— Верба! — вдруг раздались голоса. — И Верба с нами!

— Верба, нас каждого покажут по телеку?

— Верба, линзы давай! Где линзы взять!

— Да не было никаких линз, — отмахнулась Верба. — Просто мы победили.

Но ее не расслышали.

— Качай Вербу! — заорала толпа. — Ура!

Меня быстро оттеснили. Я стоял в ликующей толпе, сжимая ненужную больше монтировку, и чувствовал, как по щекам катятся слезы. На меня никто не обращал внимания. Я отошел в сторону и позвонил Аде — сказал, что со мной все в порядке, и что мы победили. А она и так уже знала. Передачи нашей она не видела, но все почему-то уже знали.

И я поспешил домой. Идти было трудно — все новые и новые люди бежали и бежали навстречу через парк. Внезапно я наткнулся на рыжего охранника — он стоял, прислонившись спиной к дереву и смотрел вперед.

— О, репортеры! — узнал он меня. — Прямо не верится, что все закончилось, браток… — И вдруг от души меня обнял.

— Сколько? — спросил я. — Уже известно, сколько?

— Всего трое! И одному руку сломали бейсбольной битой, случайно. Герои наши! — он с уважением кивнул в сторону бытовки.

Там на земле лежали в ряд три тела на носилках, полностью укрытые черным полиэтиленом. Лишь у одного безвольно торчала из-под пленки рука. Мне показалась, что рука вся в крови, и я уже почти отвернулся, но вдруг замер: это была не кровь, а просто рукав красной рубашки. А на скрюченном холодеющем пальце висел безвкусный мужской перстень с большой белой стекляшкой. Так я и не смог понять, хороший он был мужик все-таки или мерзавец, за нас он был или нет. Но мне и его тоже было жалко.

* * *

— Kак вы относитесь к Герману Капельдинеру, руководителю первого областного телеканала, — быстро затараторила Верба, выцепив пожилую даму и протягивая ей микрофон. — Он баллотируется на пост мэра, будете за него голосовать?

— Ого, еще чего! — откликнулась дама. — Чего ради?

— Ну, ради того... — даже растерялась Верба, — Все-таки команда его телеканала спасла город от Пикалки.

— Еще чего! — повторила дама, скривившись. — Спасла! Да мы бы и сами справились! Наврал с три короба ваш Капельдинер, наобещал линз каких-то, и где? Он так нам и на посту мэра врать будет!

Через окно машины я смотрел на эту сцену и мне было почему-то смешно.

Нервный Марк рылся в ноутбуке на соседнем сиденье.

Опять вечерний выпуск не клеился.

— Скажите, — обиделась Верба, — ну а сами вы в ту ночь где были? Со всеми вышли или дома отсиделись?

— Лгать нам не надо было, вот что! — огрызнулась дама.

— А все-таки? — настаивала Верба, и даже Нариман выключил камеру — понятно, что в программу эта ругань точно не пойдет.

— Вам этого знать не надо! Что хотела, то и делала! — дама гордо повернулась и зашагала прочь.

А свет уходил, и было непонятно, как мы успеем сегодня записать недостающие десять минут вечернего выпуска.

19 апреля — 6 октября 2022, Москва-Минск

© автор — Леонид Каганов, 2007

ЧОЗА ГРИБЫ

Так бывает. Идет жизнь гладко и ровно — день-ночь, суббота-понедельник, план там всякий, график. Катится жизнь вперед, словно автомобиль по шоссе. Смотри себе по сторонам, столбы километровые отсчитывай. И сколько бы ты ни проехал — хоть сто километров, хоть двести — все идет гладко и одинаково. Ты едешь, рядом — тоже едут. Мелькают поселки одинаковые, бабка на обочине продает картошку в ведрах — одна и та же бабка, и даже ведро вроде одного цвета. Хотя на такой скорости толком не рассмотреть. А потом шоссе вдруг кончится, надо свернуть куда-то, и вот тут уже начинаются приключения через каждый метр, тебя швыряет туда-сюда, ты только прыгаешь и бьешься головой о крышу.

Поэтому если меня спросят, как я жил последний год, я ничего не смогу рассказать. Чего рассказывать-то? Ну, жил как-то. План там, график. Интернет, будь он проклят. Выходные — посидеть в баре, пивка попить. Потом стало хуже — все сроки давно прошли, заказчики штрафами грозят, а недоделок куча. И уже не до пива. А потом — сдали проект. И ровно на следующий день началось такое... Такое, что я до сих пор не могу понять, со мной это происходит или нет. Казалось, с тех пор, как мы свернули с шоссе, прошла целая вечность — длиннее, чем весь последний год. Хотя на самом деле прошли всего сутки. Но за эти сутки меня так носило и швыряло, и столько всего произошло, что теперь я сижу в отделении милиции не пойми какого села, и главное — не пойму, за что. Единственное приятно — наладонник мой не отобрали. И вообще не обыскивали. Менты спросили только, есть ли мобильник. Ну я и ответил, что мобильника нет. Это же не мобильник, верно? Мобильник — это такая маленькая фигулька с цифрами-кнопочками. А у меня — здоровенный наладонник, смартфон. Считай, маленький компьютер.

Поэтому я подошел к окошку с решеткой и положил наладонник поближе к свету, чтобы видел спутники. GPS — великая штука, через минуту наладонник все спутники нашел, я уже знал свои координаты. Карту этих мест я залил перед поездкой свежую, подробную. Красная стрелка на экране точно указывала в поселок под названием то ли Лукарино, то ли Лукошино. Я не стал вчитываться — стрелка все время крутилась на месте, будто я ходил туда-сюда по камере. До реки Медведицы отсюда — двадцать с лишним километров. Ну да, примерно полчаса нас везли менты по кочкам и оврагам. Но интернет в этом Лукошино был. Я мстительно отправил в блог короткое сообщение о том, где нахожусь, и что со мной происходит. А затем принялся читать почту.

Мне никогда не приходило столько комментариев. Лента все не кончалась. Казалось, наладонник скрипит в руке, всеми своими силенками выжимая из окружающего пространства жалкие обрывки интернета, невесть каким ветром занесенные в эту замобильную глушь. Писали в основном незнакомые, и больше всего было ответов в духе «гы, фотожаба», «жжош, крутой развод!», «фотки отстой, автор рисуй смешнее!» Было очень обидно. Я и не умею вашим Фотошопом пользоваться. Не верите — идите к черту. На миг показалось, что в коридоре раздался шорох, и я быстро спрятал наладонник под матрас. Но шорох не повторился. Я опять достал наладонник и продолжил. Никогда такого не было, чтобы в мой блог забралось столько зевак. Откуда они все? Затем я обнаружил пару писем от журналистов и понял, что произошло. Посадку, оказывается, вчера официально зафиксировали, и сообщение проскочило в интернет-новостях. А журналисты раскопали мой блог с фотками и дали ссылку. Вот толпа зевак ко мне и повалила.

Я полез смотреть, что вообще говорят в интернете про посадку, но вдруг наткнулся на длиннющую статью какого-то профессора про контакт, и неожиданно погрузился в чтение. Потому что, черт побери, я был абсолютно с профессором согласен:

«С давних времен, мечтая о контакте с инопланетянами, мы боялись, что они окажутся сильнее, злее и аморальнее нас. Мы боялись, что рост их будет огромен, мускулы невыразимо страшны, контуры плоти омерзительны для человеческого глаза, а оружие и техника совершенны. Мы боялись, что парапсихологические и магические умения позволят им на расстоянии проникать в наши мысли и подчинять нашу волю своим приказам. Лишь одного мы никогда не боялись — что пришельцы окажутся попросту умнее нас. Мы почему-то были абсолютно уверены, что наш интеллект является пределом развития, и превзойти умственный потенциал человека невозможно.

Случившееся сегодня на реке Медведица показало: инопланетный разум на порядок превосходит разум любого человеческого гения. Наша наука пока не располагает данными, чтобы ответить на вопрос, как они достигли такой мощи — развилась их нервная система в ходе природной эволюции, либо они научились усиливать мощь разума, интегрировав его с вычислительной техникой. Для нас в данном случае это не имеет никакого значения.

О технической мощи пришельцев говорит хотя бы сам факт, что они сумели построить летательный аппарат и посадить его на нашу планету. Это означает, что их разум никак не слабее нашего. С другой стороны, это и не свидетельство интеллектуального превосходства — ведь у нас тоже развивается космонавтика, мы тоже в отдаленном будущем научимся строить подобный транспорт. Об интеллектуальном превосходстве свидетельствует другое. Мы пока не в состоянии дать оценку, насколько силен разум пришельца — хотя бы потому, что у нас нет возможности измерить то, что превосходит наше понимание. Не говоря уже о том, что у нас нет возможности выйти на контакт и провести исследование. В нашем распоряжении сегодня лишь косвенные признаки. Но даже по косвенным признакам, которые сообщили нам участники контакта, мы не можем отрицать очевидные факты:

1. У пришельца феноменальная память. Он не забывает никогда и ничего. Он помнит каждое ваше слово, каждую интонацию, каждое изменение мимики, которое часто ускользает от человеческого глаза. Но он фиксирует все это не как видеокамера, а подвергает тщательному анализу, обучаясь с огромной скоростью. Вполне вероятно, что вскоре он, подобно психологу, научится по глазам, мимике и интонациям читать за произносимыми фразами истинные желания и мысли, а за шаблонными оборотами речи угадывать скрытый ход истинных мыслей и ассоциаций.

2. Пришелец не нуждается во сне. Его мозг (или то, что его заменяет) работает двадцать четыре часа в сутки. Это само по себе не великое преимущество, однако говорит о том, что его мозг работает в более совершенном режиме, чем человеческий.

3. Пришелец способен решать разные задачи одновременно, например, вести диалог с неограниченным числом собеседников сразу. Участники контакта свидетельствуют, что пришелец произносил фразы одновременно, обращаясь к четырем разным людям. Кто знает, может, он способен говорить одновременно и с миллионами?

4. Во время диалога все паузы принадлежали представителям нашей планеты: пришелец реагировал мгновенно, не требуя времени на осмысление и размышление. Это означает, что скорость его мысли превосходит нашу.

Как мы видим, даже по этим скупым признакам можно сделать вывод, что мы столкнулись с разумом, который сильнее человеческого во много раз. Логично предположить, что мы для него являемся чем-то вроде стада животных, чьи реакции — страх, гнев, голод, любопытство — просты и предсказуемы, понятны и контролируемы. Вряд ли он испытывает к нам презрение — мы же не испытываем презрения к животным, напротив, умиляемся и восхищаемся их красотой. Однако едва ли пришелец остался доволен качеством и информационной скоростью контакта, поэтому логично предположить, что он не станет повторять попытку живого общения, а продолжит взаимодействие каким-то иным способом. Каким же? Как он поведет себя с нами? Как воспользуется своим интеллектуальным преимуществом? Станет ли направлять человеческое стадо в своих интересах, и каковы они, его интересы? Этого мы пока не знаем, но уверен, узнаем в ближайшие дни.

Мы привыкли заканчивать подобные патетические абзацы словами в духе «теперь все зависит от нас, земляне». Но, как это ни прискорбно, нам остается констатировать, что от нас ничего не зависит, и мы никак не способны влиять на его поведение и предсказывать его решения.

Зато несложно предсказать, как поведет себя наше общество. Пройдет пара дней, пока слух о контакте распространится, хотя поначалу будет воспринят как народная сплетня. Но военные структуры не могли не зафиксировать посадку. Поэтому логично предположить, что органы внутренних дел, не дожидаясь развития журналистской шумихи, примут самые активные меры, пытаясь взять ситуацию под свой контроль и доложить об этом руководству. Скорее всего, участники контакта окажутся оперативно задержаны для допросов и обследований местной милицией по звонку из центра. Вряд ли местная милиция будет в курсе подробностей, поэтому отработает по инструкции — причину задержанным объяснить откажется, но проведет несколько допросов, чтобы отчитаться перед начальством. После чего задержанных доставят в столицу настолько поспешно, насколько важной осознается ситуация.

С этого момента начнется противоборство между частными средствами массовой информации и государственными структурами, которые захотят любыми средствами монополизировать контакт и минимизировать утечку информации. Сделать это теперь сложно, поскольку первоначальная утечка информации оказалась обширной: один из участников сразу после окончания контакта опубликовал в своем интернет-блоге красочный мобильный фотоотчет и точные географические координаты места посадки: 57,196991 градус северной широты, 37,383820 градусов восточной долготы, 112 метров над уровнем моря. Можно не сомневаться, что это место уже оцеплено местными военными гарнизонами по приказу центрального штаба.

Что будет дальше? Если пришелец выберет тактику молчания, то в отсутствии официального источника информации наша масс-медийная машина неизбежно начнет порождать нескончаемые потоки бредовых домыслов и публичных заявлений, сделанных совершенно некомпетентными лицами. Этим информационным вакуумом пришелец может эффективно воспользоваться в своих целях. Вполне возможно, что втайне диктовать свою волю через общественные механизмы ему окажется легче, чем открыто контактировать с неповоротливыми и тревожными государственными структурами».

Доктор Эрнест Пиколь,

профессор социологии и политологии, профессор Сорбонны,

россиянин французского происхождения, живущий в России

Теперь мне стало понятно многое. Я как раз дочитал статью до конца, когда в коридоре послышался размеренный топот. Захлопнув наладонник, я бросил его в карман куртки. Ключ гулко ударил в железную дверь и грохнул, поворачиваясь. Конвойные за ночь сменились, эти еще больше напоминали деревенских гопников.

— На выход, к следователю, с вещами, — сухо объявил один из них.

Я поднялся, неторопливо зашнуровал кроссовки, взял куртку, накинул её на плечи и шагнул к двери.

Следователь оказался прежним. Я не помнил его фамилию, но в наладоннике где-то было записано на всякий случай. Конвойные козырнули и вышли. Я сел на стул в центре комнаты и начал оглядываться. Смотреть было не на что в этом потрепанном кабинете. Следователь раскрыл перед собой папку и деловито провел ручкой по строкам.

— Фамилия, имя, отчество? Год и место рождения?

— Такие же, как и вчера, — сухо ответил я.

— Повторяю: фамилия, имя, отчество, год и место рождения?

— Повторяю: перепишите из вчерашнего протокола.

Следователь отложил ручку, пружинисто вышел из-за стола и направился ко мне. Я понял, что перегнул палку, и теперь он меня будет бить. Но отступать было поздно. Он остановился передо мной — крепкий и коренастый. Ростом следователь оказался невелик, я был на полголовы выше. Поэтому он принялся угрожающе покачиваться передо мной на каблуках. Руки он поднял перед грудью, словно приняв стойку, и принялся пощелкивать костяшками, задумчиво разминая их. На пальцах правой руки было выколото: «д.и.м.а».

— Ты че, сука, не понял, где находишься? Те че, почки жмут? — произнес он.

И я бы наверно испугался, как испугался вчера. Но сейчас перед глазами стояло письмо профессора Пиколя, поэтому я поднялся и смело глянул на него.

— Отставить, — произнес я внушительно, изумляясь самому себе. — Ты вообще хорошо понимаешь, кто я? Тебе чего приказано было? Под любым предлогом задержать меня с друзьями до приезда начальства из Москвы. И обеспечить нам условия! Если узнают, что ты на меня орал, не кормил, если ты посмеешь меня ударить — пойдешь под суд. А если пришельцы узнают, что меня арестовали, они тебя вместе с твоей ментовкой грохнут ядерным лучом, понял?

По его округлившимся глазам стало понятно, что о пришельцах он ничего не слышал. Но в остальном я, похоже, угадал: мои слова произвели небывалое действие. Дима потупился, спрятал свои кулаки, вернулся за стол и некоторое время молчал. В кабинете стояла адская тишина, какая бывает лишь в очень далеких поселках. Лишь где-то за горизонтом чирикал далекий вертолет.

— Я ж для протокола спрашиваю, работа такая, — буркнул он. — А вы отвечать отказываетесь...

— Почему отказываюсь? Спрашивайте, — кивнул я.

— Кем работаете? — спросил следователь, подумав.

— Инженер-постановщик задач.

— Инженер-постановщик? — переспросил следователь и его брови недоверчиво дернулись. — В театре что ли?

Ответить я не успел — клокотание вертолета к тому моменту стремительно приблизилось и вломилось в решетчатое окно вместе с ветром. Рев был такой сильный, что если бы я начал кричать, то сам бы не услышал голоса. Затем гул резко стих, и вскоре в кабинет вошли двое в штатском.

Следователя Диму кивком попросили выйти и подошли ко мне.

— Роман? — начал один. — Я не буду тебе рассказывать сказки, а перейду прямо к делу, — он начал деловито загибать пальцы. — Я из столицы. Приехал за тобой. Это мы вчера попросили местных, чтоб вы у них переночевали, извини, выхода не было, мало ли что... Ты ни в коем случае не арестован, просто ты сейчас один из самых важных свидетелей контакта. От того, согласишься ты помочь, может, зависит будущее страны, — он помолчал. — Ты понимаешь, наша страна первой запустила спутник. Наш человек первым полетел в космос. Наши люди первыми вышли в открытый космос. И теперь наша страна первая устанавливает контакт с иноземным разумом! Это очень важно. Поэтому просим тебя поехать с нами, вертолет ждет...

— Выбора у меня нет, я так понял?

Он уклончиво покачал головой:

— Ты не арестован. Но нас ждет серьезная работа. Твои друзья тоже согласились нам помочь.

— Я их могу увидеть?

— Конечно, они уже сидят в вертолете. Я вас только попрошу пока не общаться: наши психологи хотят поговорить с каждым отдельно, чтобы показания были самыми точными, понимаешь?

— А мне хоть позвонить дадут? — спросил я.

Честно говоря, звонить мне было не нужно, это я так сказал, из принципа. Но он тут же протянул мне свой мобильник и махнул рукой, давая понять, что надо спешить и звонить я могу на ходу.

Подумав, я набрал мамин номер и пока мы шли через двор к вертолету, кратко сообщил, что со мной все нормально, просто задерживаемся на даче. Но мама уже знала о пришельце и очень волновалась. Маруська ей что ли прочла мои вчерашние письма? Я успокоил ее как мог и побыстрее закончил разговор, пообещав, что скоро будем в Москве.

* * *

В Москве ли мы оказались или нет — этого я не знал. Бетонные корпуса и парк — то ли больница, то ли воинская часть. Впрочем в парк нас не выпускали, и вообще пообщаться не дали — сразу развели в разные коридоры, и я попал на допрос. Или беседу? Здесь моими слушателями были сразу трое: толстяк в погонах, бородач в белом халате и пожилая женщина, тоже в белом халате. Вопросы задавала она. А я отвечал.

— Мы приехали вчетвером: я, два моих друга, с которыми вместе работаем, и Лидка, жена одного из них. Сдали проект и устроили себе отгул. Сели в машину, поехали на реку Медведица, на дачу. Там взяли удочки и пошли к реке. Расположились у реки, помидорчиков нарезали, пивко открыли. Лидка загорать легла. В небе ничего не видели. Слышали в лесу грохот, но не обратили внимания. Потом выползла из леса коробка, длинная, типа как от холодильника, но поменьше.

— Выползла или вышла? — быстро переспросила она.

— Не знаю, я на поплавок смотрел. Обернулся на шум, вижу — в кустах стоит коробка. И тут коробка произнесла: «и у нас есть первый звоночек, здравствуйте».

Я умолк, понимая, как бредово все это звучит.

— Продолжайте, мы внимательно слушаем. Именно «и у нас есть первый звоночек, здравствуйте»?

— Да.

— Во вчерашнем протоколе написано: «у нас», а теперь вы говорите «и у нас».

— Ну да, «у нас», «и у нас», «а у нас» — что-то типа такого.

— Роман, — женщина подняла палец, — это очень важно, постарайтесь вспомнить.

— Да какая разница? — удивился я.

— Разница очень большая. От этого зависит, какую радиостанцию и в какое время он подслушал.

— Думаете, это с радио? — я с сомнением покачал головой.

— Он выбрал фразу, которой, по его мнению, принято начинать диалог.

Я задумчиво почесал в затылке. А ведь действительно...

— Голос был ровный, без акцента? — продолжала она.

— Без акцента. Нормальный человеческий голос.

Толстяк в погонах задумчиво пометил что-то в блокноте.

— Хорошо, что было дальше? О чем вы подумали?

— Ну, мы подумали, деревенские шутят, залезли в коробку. Как бы чего не сперли...

— Что вы ему ответили? Кто из вас ответил?

Я снова почесал в затылке.

— Честно сказать, не помню. Кто-то из нас сказал что-то. Вроде «ты кто». Или «кто здесь».

— Что было дальше?

— Да! Юрик сказал: «че за фигня?». А он тут же выпалил: «позвольте представить нашего сегодняшнего гостя». И замолчал. Типа представил.

— Откуда шел звук?

— Из коробки.

— Ничего при этом не открывалось, никаких отверстий?

Я помотал головой.

— Опишите коробку, — попросила она.

— Ну... Похожа на картонную по цвету. Без надписей. Только не картонная.

— Почему не картонная? Вы ее трогали?

— Нет. Но мне кажется, это не картон.

— Почему?

— Не знаю.

— Так что за материал?

— Не знаю.

— Пластик?

Я молча помотал головой. Ну откуда я знаю, в самом деле? Не трогал же я его.

— Хорошо, Роман, что было дальше?

— Я точно не помню. Ну... завязалась беседа. Мы уже поняли, что это не шутка, а что-то непонятное. Отвечал он очень быстро. Говорил поначалу отрывистыми фразами. Спросил пару раз голосом Юрика «че за фигня». Спросил женским голосом «как вас представить?» Ну, мы назвали имена, а дальше пошло легче.

— Насколько быстро он говорил?

— Слова произносил медленно и разборчиво. А вот отвечал моментально, не задумываясь. Говорил все увереннее и точнее... Ну, словно десять словарей успевал пролистать между фразами. Стал обращаться к каждому по имени, и вел одновременно несколько разговоров, я не успевал следить, что он говорит остальным.

— Как же вы узнавали, к кому он обращается?

— Не знаю... — растерялся я. — Как-то узнавали, он то по имени называл, то интонацией показывал...

Толстяк в погонах снова что-то пометил в блокноте.

— О чем он спрашивал? О чем рассказывал?

— Сказал, что он космический пришелец.

— Это он так сказал «космический пришелец»? Или вы его так назвали?

— Он. Я, говорит, космический пришелец. Прилетел на нашу планету из далекого космоса. Потом спрашивал всякие глупости.

— Что именно?

— Меня спрашивал, сколько мне лет, есть ли у меня дети, кем работаю и доволен ли работой.

— Он рассказывал, откуда прилетел?

— Из далекого космоса. Больше ничего не говорил.

— А что собирается делать, рассказывал?

— Нет, — я помотал головой. — Он вообще не рассказывал, он спрашивал. В какой-то момент спросил, что имеет смысл посмотреть в Москве. Но я не думаю, что он всерьез туда собирался.

— Почему? — спросила женщина.

— Ну... — я задумался. — Это было похоже на урок языка, как туристов учат. Типа, расскажите о достопримечательностях. Я как-то не представляю, чтобы эта коробка всерьез собралась ходить по музеям...

— Ясно. Какие еще были вопросы?

— Ну, сначала вопросы были простые, потом все сложнее. Все вместе длилось минут десять, не больше. Он спрашивал, что такое сон. Как снятся сны, и что ты чувствуешь. Может ли человек не спать вообще, что будет с ним из-за этого. Потом спросил, какой смысл игры в бильярд. Я рассказал. А потом — спросил, что такое чувство юмора. Я не смог ему ответить, что такое чувство юмора. Тогда он прекратил со мной разговаривать и спросил у остальных, что такое чувство юмора. Ну мы попытались объяснить, типа, это когда неожиданный ход, когда абсурдная ситуация, когда смешной ответ, когда смешно, короче. Он опять: что такое смешно? Если над кем-то подшутили, выходит, его обманули, подшутить — это смешно? Лидка говорит: смешно — это вроде щекотки, только когда не щекотят. Он сказал: спасибо, всего доброго. И стал двигаться в лес.

— Всего доброго или до встречи, до свидания? Или прощайте?

Я покачал головой.

— Про новую встречу он ничего не говорил. Но и «прощайте» тоже не произнес. Он уже к тому моменту отлично владел языком.

— Хорошо. Он пополз в лес. Как он двигался?

— Просто как коробка. Полз. Плавно. Словно коробку на шнуре тянули, только шнура не было. Мы за ним. Он быстрее. Мы бегом. И вышли к этому его черному конусу. Он в нем исчез и всё. А я достал наладонник и начал щелкать конус со всех сторон, пока Юра не сказал, что тут может быть радиация. Тогда мы ушли.

— Его, то есть коробку эту, вы сфотографировать не догадались, только сам корабль?

— Нет, он нас как-то разговором отвлек... Когда собеседник без паузы с тобой говорит, такое ощущение, будто ты на скорость отвечаешь... Подумал, ответил, не успел вздохнуть — а он тебе бац, и новый вопрос. Надо было конечно фотку сделать, но я не догадался. И не думал, что он так быстро уйдет.

— Как он ушел в свой черный конус? Там люк открылся или что?

— Мы не заметили. Может, поднырнул как-нибудь. Там трава высокая, да и двигался он быстро, мы отстали.

— Последний вопрос: сколько времени прошло между грохотом в лесу и появлением коробки?

Я задумался.

— Трудно сказать. Не десять минут, а побольше. Но и не час. Минут тридцать наверно.

Женщина кивнула. Бородач в халате по-школьному вытянул руку и козлиным голосом произнес:

— У меня два вопроса. Во-первых, откуда известно, что пришелец один?

Я пожал плечами.

— Мы говорили с коробкой. Может это не пришелец и не скафандр, а просто выносной микрофон. Но коробка называла себя «я». И в мужском роде. Типа «я прилетел».

— Спасибо, — кивнул бородач. — И второе: откуда информация, что это пришелец?

Я открыл было рот, чтобы снова повторить, что это он сам так сказал, как неожиданно за меня ответил толстяк в погонах:

— Тарелка-то есть, и до сих пор там стоит. Штука неземная, факт.

Женщина в халате вскинула руку:

— Роман, а теперь постарайтесь сосредоточиться, вспомнить весь разговор и сказать, пришелец вел себя дружелюбно или враждебно? Он пытался навязать что-то или просто расспрашивал?

Я помотал головой.

— Ничего враждебного он не говорил. Дружбы тоже не обещал. Нормально говорил. Просто спрашивал внимательно. Вот вы сейчас меня расспрашиваете — дружелюбно? Вот и он так же. У меня, кстати, к вам вопрос: прошли уже скоро сутки, он за это время ни с кем, кроме нас, больше не пообщался, ничего не сделал?

Женщина повернулась к толстяку в погонах. Тот нехотя покачал головой:

— Нет. Но тарелка на прежнем месте.

* * *

Комнатка, где меня поселили, напоминала гостиничную, хотя запиралась снаружи на замок, и на окнах стояли решетки, несмотря на пятый этаж. Здесь был санузел, шкаф, тумбочка, покрытая белой скатеркой, и даже маленький телевизор. Его я немедленно включил, и он заработал. Я пощелкал каналами, но везде шла сплошная реклама. На одном канале дрались два известных депутата. Дрались скучно: сгорбившись, покраснев, крепко держали друг друга за локти, каждый пытался вырваться и оба практически синхронно орали «вы мерзавец!» Пиджаки скошенно топорщились на них как латы средневековых рыцарей. Хрупкая ведущая тщетно пыталась их разнять. Я выключил телевизор и достал наладонник. Удивительно, но меня и здесь не обыскивали.

Комментариев в мой дневник навалилось столько, что я даже не стал их читать. Интернет тут ползал почему-то еще медленней, чем на реке Медведица. Я пробежался по крупным новостным сайтам, но там царил обычный мусор — шумно разводились в суде наши эстрадные звезды, падали акции какого-то Финпрома, в Египте перевернулся танкер, в Питере ограбили священника, но о пришельцах ничего не говорилось. Тогда я набрал слово «пришелец» в поисковике, и по счастью наткнулся на новую статью профессора Пиколя.

«Идут вторые сутки контакта, но, к сожалению, мало кто представляет масштабы опасности, зависшей над нами.

В нашем обществе все решения принимает социум, точнее его верхушка. К сожалению, этот механизм сильно снижает и без того невысокий интеллектуальный потенциал человечества. Нам хотелось бы думать, что социум усиливает мощь человеческого разума, и это усиление прямо пропорционально количеству членов социума. Но такой зависимости нет. Более того — зависимость обратная. Если отдельный человек в силах принять решение оригинальное, то социум принимает решение коллегиальное, а значит, компромиссное. В таком решении делается попытка учесть интересы и мнения всех влиятельных сторон, поэтому чаще всего компромиссным является решение не предпринимать никаких действий или отложить принятие решения.

Ошибается каждый, кто считает, будто государства действуют коварно, разумно и планомерно, обманывая своих граждан. Социум не способен никого обмануть или перехитрить. Достаточно взглянуть на историю человечества, как станет понятно, что интеллект любого государства, его осмысленное поведение находится на уровне пятилетнего ребенка. Государства веселятся и впадают в депрессию, бодрствуют и спят, обижаются и топают ножками, хвастаются и пытаются обратить на себя внимание, вступают в драку и отбирают у соседей понравившиеся игрушки, плачут и клянутся отомстить обидчикам, но в следующий миг забывают про слезы и снова радостно играют вместе. Если бы существовал способ каким-то образом измерить IQ любой страны, его величина соответствовала бы серьезной умственной отсталости.

Хорошей моделью нашего общества является толпа: разумно поведение каждого отдельного человека, пусть даже он глупец. Но поведение целой толпы руководствуется еще более примитивными инстинктами — паника, усталость, голод, любопытство, страх, гнев. Предсказывать и направлять поведение отдельного человека сложно, чего нельзя сказать о толпе. Толпой управлять легко, достаточно лишь чувствовать общее настроение и обладать рычагами воздействия.

Фактически мы сами выстроили для себя эту дыру в защите, причем с незапамятных времен. История человечества состоит сплошь из примеров, когда сообразительный и работоспособный человек, одержимый идеей, приходил к власти и на некоторое время создавал на пустом месте империю, вызывая общественные ураганы и проливая кровь миллионов: Чингиз-Хан, Наполеон, Гитлер, Сталин — этот список можно продолжать, но во всех случаях в выигрыше оказывался тот, кто способен навязать обществу свои авторитарные решения, не считаясь с коллегиальным мнением, умеренным и бесформенным.

Человечество до сих пор не выработало механизма защиты своего общества. Нам не хватало лишь космического пришельца, который сумеет воспользоваться нашей слабостью в своих интересах. Каковы его интересы — я подчеркиваю — мы ещё не знаем. Но инструментов давления на общественные решения — предостаточно. Информация об устройстве нашего общества — в открытом доступе. Современные СМИ и особенно неконтролируемый интернет позволяют влиять на общественное мнение анонимно и быстро.

Попробуем спрогнозировать дальнейшую ситуацию. Подчеркну: мы не знаем целей пришельца. Возможно, он желает заполучить в собственность наш благоустроенный шар космического базальта. Возможно, хочет стать императором и управлять нами. Возможно, его интересует торговля, и он хочет получить от нас предметы культуры, техники или какой-нибудь необходимый ему топливный ресурс. Быть может, интерес его чисто исследовательский, и он ставит над нами эксперименты. Так или иначе, но мы вправе сделать смелое предположение, что шаги его скорее всего будут следующими:

1) Фаза сбора информации. Затаившись, он начнет поглощать всю доступную информацию, разлитую в радиоэфире. Радио и телепередачи, мобильные переговоры, интернет-пакеты — все, что разлито в пространстве и доступно, станет для пришельца предметом анализа. Впрочем, доступ этот двусторонний — никто не в силах технически помешать пришельцу отправлять и свою информацию в сети прямо с места посадки. Нам остается только надеяться, что сверхразум сумеет разобраться в этом океане информационного мусора и не составит о нашей цивилизации того превратного впечатления, какое можно получить, посмотрев, скажем, пару телевизионных шоу. Логично предположить, что на этой стадии он либо будет по мере сил избегать контакта, либо попытается установить ни к чему не обязывающий контакт с рядовыми обитателями планеты, чтобы отладить модели личного общения, известные ему пока лишь по эфирным передачам. Похоже, именно второй вариант мы наблюдали во вторник на реке Медведице. И, похоже, пришелец остался недоволен результатами контакта, а возможно, его не устраивает скорость живого информационного обмена.

2) Фаза действия. Вряд ли пришелец, обладающий сверхразумом, имея неудачный опыт контакта, воспользуется прямым диалогом с властью — это означает трату времени на бесконечные переговоры, в процессе которых власть неизбежно попытается оттянуть принятие решений, в то же время любыми способами вытягивая информацию и требуя расплатиться технологиями, в первую очередь военного и коммерческого значения. Ведь мы понимаем, что цена вопроса крайне высока. О цене вопроса следует сказать отдельно. Сейчас все страны земного шара находятся примерно в одинаковом экономическом положении, и даже отсталость стран третьего мира — это ничто по сравнению с той пропастью, которую перепрыгнет любое государство, получив в свои руки любые неземные технологии, особенно энергетические. Даже минимальный обмен технологиями способен дать отдельной стране и ее правящей верхушке мировое господство и финансовое изобилие неслыханного масштаба. Все мы прекрасно понимаем, что возникновение пришельца на нашей планете — это сейчас точка самого пристального экономического интереса, самого выгодного вложения капитала, самое перспективное месторождение и самое прибыльное направление исследований. Если для фантазеров и обывателей пришелец лишь повод для шуток и сплетен, то для людей практичных и привыкших принимать решения это — проект. Проект, для разработки которого годятся любые средства.

Конечно, пришелец может воспользоваться разобщенностью нашего мира: форсировать официальные переговоры, вступая в диалог с правительствами сразу нескольких противостоящих стран и шантажируя возможностью поделиться стратегической информацией с конкурентом. Этот вариант для пришельца достаточно опасен, поскольку правительство страны, которая уже считает его своей собственностью, способно пойти на тот крайний шаг, который мы привыкли делать в отношении собственности, если есть риск, что она достанется врагу.

Безопаснее для пришельца, по-видимому, другой вариант: избегая официального контакта, воспользоваться свободными рычагами управления, чтобы так или иначе, напрямую или через посредников-людей (они могут не знать, от кого исходит заказ), получить от нашего общества все, что пришельцу необходимо. В этом смысле особую угрозу представляют те четверо, кто вступил в контакт. Нет никаких сомнений, что они окажутся изолированы и помещены под самый внимательный контроль.

3) Финальная фаза. В зависимости от своих целей, пришелец либо воцарится на нашей планете, взяв ее под контроль, либо покинет ее. В любом случае он не станет хвастаться своей мощью и интеллектом, а сделает это тихо.

Что мы видим сегодня? Участники контакта исчезли из поля зрения журналистов — возможно, они погибли. Либо их скрывают от журналистов для их же безопасности. Общественное мнение крайне возбуждено ситуацией, и чем дольше длится неопределенность, тем больше растет озабоченность. Ситуация обострилась после сегодняшнего инцидента, когда группа государственных парламентеров, приблизившаяся к черному конусу, была отогнана шквалом огня. По крайней мере, теперь нам ясно, что пришелец не желает контакта, и намерения его в отношении нас совершенно неясны. С точки зрения обывателя, у нас на Земле к существующим проблемам добавилась еще одна, не менее тревожная. Тем не менее, многие по-прежнему связывают с пришельцем свои надежды, поэтому следует ожидать, что в район посадки ринутся ловить свой шанс самые разные политические партии, мечтатели и авантюристы, религиозные фанатики, неизлечимо больные раком, СПИДом, и просто зеваки. Правительство будет вынуждено оцепить район контакта, но не сможет представить взамен никакой официальной информации, и это лишь усилит информационный вакуум. Чем же окажется заполнен информационный вакуум? Ответ на этот вопрос мы, увы, знаем. Он волей-неволей начнет заполняться информационным мусором самого разного уровня абсурдности.

Безотказные шестерни современных СМИ мигом вытащат на поверхность все, что смогут найти — от всевозможных фриков до некомпетентных селебрити, которые охотно начнут производить информационный хаос, не имеющий никакого отношения к реальному положению дел.

И если наша догадка насчет действий пришельца верна, если ему действительно что-то нужно от человечества, то на фоне этого информационного вакуума и некомпетентного хаоса уже сегодня можно будет заметить признаки направленного воздействия пришельца на наш социум. Идея, которую примутся бездумно озвучивать многочисленные уста, не догадываясь о первоисточнике, — скорее всего она принадлежит пришельцу».

Я отложил наладонник. На этот раз статья профессора мне не показалась такой уж умной, скорее заумной. Или это я устал и не способен воспринимать статьи? Поспать что ли, пока время есть? Но вместо этого я снова включил телевизор.

Вразумительную передачу я обнаружил только на каком-то канале с кружочком «ППЦ» в углу экрана — наверно какой-то из районных. Здесь звучали жиденькие аплодисменты зала, а на экране стоял мужичонка в пенсне, одетый в неприлично обтягивающее трико камуфляжной раскраски с ремнями и пряжками. Руки его были призывно подняты вверх, и в одном зажат лист бумаги. Я решил, что это юморист или клоун, который закончил очередную репризу и сейчас продолжит, но мужичок опустил руки, поправил пенсне и произнес:

— Мы начинаем внеочередной выпуск программы «Огневой рубеж» с Владленом Леоновым! Сегодня тема нашей битвы мнений — посещение земли инопланетянами, которое началось недавно на реке Медведица всего в двухстах километрах от столицы!

Он снова поднял руки, и публика зааплодировала. Камера показала студию целиком: перед занавесом из маскировочной сетки располагался импровизированный окоп. Сделан он был слишком театрально — похоже, здесь сколотили две трибунки, а между ними провесили ткань, кинув туда ящик с пластиковыми снарядами и макет пулемета. По обе стороны окопа располагались две струганные лавки, на каждой сидела пара человек в касках: по одну сторону окопа синие каски, по другую красные. В целом ощущение оставалось дурацкое — как в театре на спектакле про войну.

На экране снова появился ведущий.

— Сегодня у нашего огневого рубежа борются представители самых разных точек зрения и профессий! Это знаменитый писатель-фантаст... — ведущий осекся, посмотрел в сторону окопа, поправив пенсне, затем недоуменно глянул в лист бумаги и перевернул его на другую сторону: насколько мне удалось разглядеть, она оказалась чистой. — Так, — произнес он неожиданно скрипучим и будничным тоном. — А Лукьяненко к нам опять не пришел? Ну конечно, мы же только на Первый канал ходим, ага... И космонавта не вижу. Кто вообще эти люди? Где мои слова? Где Анжела, черт побери? — нервно вскрикнул он. — Анжела!!!

К ведущему торопливо подбежала толстая дама на длиннющих каблуках и что-то зашептала в ухо. Глаза ведущего нервно забегали.

— А предупреждать можно было?! — он бросил в удаляющуюся Анжелу убийственный взгляд, но в следующую секунду нарисовал на лице улыбку: — Как мне сейчас сообщили, в связи с актуальностью вчерашних событий мы ведем передачу непосредственно в прямом эфире. К сожалению, не все участники нашего интеллектуального сражения успели выйти к нашему огневому рубежу, но сражение состоится! Итак, огонь! Сейчас мы попросим участников битвы представиться и рассказать пару слов о себе, и начнем с наших прекрасных дам... — он махнул рукой.

На экране появилась рослая девица в мини и с меховым воротником на шее. Ее лицо, обожженное соляриями, казалось слегка знакомым, хотя прическу скрывала синяя каска. Актриса что ли?

— Меня зовут Светлана Спасская, — промурлыкала она. — Я певица. Я автор дисков, концертов, и еще у меня вышла книга стихов... — Публика захлопала, камера подождала еще немного, но дама молчала.

— Спасибо, — поблагодарил ведущий.

На экране вдруг появилась девушка с другой лавки, и я к своему изумлению увидел мою сводную сестру Маруську.

— Меня зовут Марина Юсупова, — звонко сказала Маруська, встав со скамейки в полный рост, — Я учусь на первом курсе Педагогической академии. Люблю музыку и боулинг. — Своим обычным жестом Маруська попыталась откинуть ладошкой рыжую челку, но ладонь звонко стукнулась о каску. Выглядело это, будто Маруська козырнула, и публика разразилась аплодисментами.

— Это вам посчастливилось вступить в контакт со звездными пришельцами? — уточнил ведущий.

— Нет, — с сожалением качнула головой Маруська. — В контакт вступил мой старший брат Роман с друзьями.

— Роман! — ведущий взмахнул руками и оглянулся на ее спутника. — Это вы, да?

— Я не Роман, — обиженно ответил тот и для убедительности чуть отсел от Маруськи, показывая, что он не с ней.

— Роман так и не вернулся домой, — объяснила Маруська.

— Их похитили?! — оживился ведущий. — Похитили инопланетяне?!

— Нет, он звонил, сказал, что работает с учеными, ну... рассказывает им всё.

— С учеными какими? Нашими или инопланетными? Вы уверены, что он не в плену у пришельцев? — Он зловеще навис над ней.

— Ну... — растерялась Маруська, и мне почудилось, что она всерьез испугана. — Вчера он в интернете писал и фотки выкладывал, потом маме звонил...

— Из плена? — не унимался ведущий.

— Кажется из милиции...

— При чем тут милиция? А где остальные участники контакта?

— Я не знаю... — Маруська совсем растерялась.

— Прекрасно! — заявил ведущий. — Участников контакта у нас нет, спасибо, Анжела. Итак, наш следующий боец... — Ведущий простер ладонь, и на экране снова появился тот, кого он принял за Романа.

Теперь я разглядел его. Боец был юн и толст, со следами небольшого алкоголизма на неухоженном бородатом лице. Одет в затрапезный пиджачок, но держался гордо. Лицо его покрывали бисеринки пота — видно, в студии стояла жара, но пиджак он не снимал из принципа, а может, стеснялся линялой рубашки, лоскут которой неряшливо выбивался из-под пиджака.

— Я не Роман, — обиженно повторил он. — И уж точно не Сергей Лукьяненко. Лукьяненко я не люблю. И ни одна из книг Лукьяненко мне не нравится, сколько ни перечитывал. И фильм его мне не нравится, сколько ни пересматривал. А уж высказывания этого вашего Лукьяненко в интернете...

— Представьтесь, пожалуйста, нашим зрителям, — вежливо перебил ведущий.

— Меня зовут Мирослав Апожин, я писатель-фантаст. В ЖЖ — как еооубластер через дефис. У меня вышло в издательстве две книги, сейчас я их покажу, минуточку, — толстяк засуетился и полез под лавку.

— Аплодисменты писателю! — воспользовался паузой ведущий и ловко перепрыгнул окоп, оказавшись у первой лавки. — А теперь наш главный гость, независимый эксперт, профессор футурологии и социологии с мировым именем, человек, который первым стал всерьез заниматься проблемой вчерашнего контакта, доктор Эрнест Пиколь?

— Меня зовут Михаил, я его вебмастер, — отозвался мускулистый парень в очках. — Доктор Пиколь сейчас в Париже, но я в курсе его работ и многое могу рассказать. Сейчас мы готовим сайт, посвященный контакту: прилетело точка ру.

Раздались аплодисменты и камера показала публику: в зале сидели молодые ребята и девушки одного возраста, словно из колледжа.

— Спасибо! — поблагодарил ведущий. — Итак, вы смотрите ток-шоу спорных мнений «Огневой рубеж»! И я его ведущий Владлен Леонов! — Он снова глянул в листок. — Участники контакта и авторитетные эксперты интернета утверждают, что пришельцы намного умнее нас. Возможно ли это? Как вы считаете?

— Глупость какая! — с чувством произнесла Светлана Спасская, и на экране появилось ее лицо крупно.

— Аргументируйте! — задорно предложил Владлен.

— Нас создал Господь, — объяснила Светлана Спасская, — по своему образу и подобию. Он что ж, по-вашему, тупее пришельцев? Так что пришельцы не умнее нас, а глупее. Это или как вот многие говорят, будто женщины глупее мужчин. А чем мы глупее? Чем? У женщин тоже свой ум! И мы не хуже! Вот я певица, но безумно, безумно люблю логарифмы! Еще со школы, с уроков информатики, — она замолчала и гордо тряхнула головой в каске.

— Аплодисменты Светлане Спасской, которая любит логарифмы! — торжественно провозгласил ведущий, и зал захлопал. — А какие логарифмы вы любите? Натуральные?

— Что? — насторожилась певица и фыркнула. — Конечно натуральные, скажете тоже...

— Так, — подытожил ведущий и повернулся к Михаилу. — Ну а что скажет наш эксперт э-э-э... вебмастер?

— Доктор Пиколь, — отозвался Михаил, — считает, что пришелец умнее человека во много раз, и мы для него как бы стадо животных. Поэтому нам сложно понять его мотивы.

— Глупость какая! — возразила Светлана Спасская и назидательно подняла наманикюренный палец. — Мы просто не знаем логарифм его действий. У него же есть какой-то логарифм поведения, правда же? Мы просто его не смогли пока разгадать.

Ведущий согласно покивал.

— И вообще, — продолжила Светлана, — вы конечно извините меня, но я эту штуку сниму.

И она стянула с головы каску.

— Наша бесстрашная дама, — поморщился ведущий, — готова идти в бой без защиты! Аплодисменты!

Вильнув задом, он снова перепрыгнул окоп:

— Спасибо, и теперь слово вашим противникам на другой стороне нашего огневого рубежа! — продолжил он. — Итак, огонь! Э-э-э... вы девушка, как считаете?

— Уж можно говорить? — робко спросила Маруська, ведущий кивнул, и она быстро-быстро начала: — Я точно не помню, но вроде бы мой брат писал вчера в свой дневник по интернету, что пришельцы разговаривали вроде очень быстро. Ну типа тараторили. Я тоже могу тараторить, и каждый может, и чего тут такого?

— Спасибо за мнение! — кивнул ведущий. — Ну а что об этом думает наша фантастика?

— Фантастика думает, что пришельцев надо убивать, — без тени юмора отчеканил Мирослав Апожин. В руках у него уже были две пестрые книжки, он всё пытался показать их в камеру, но как-то неловко, казалось, будто он ими заслоняется от невидимого врага. — Наши предки уничтожили неандертальцев. Конкистадоры перебили индейцев. Это естественный отбор. Две разумные расы не могут существовать рядом, сильная всегда уничтожит слабую. И я не хочу, чтобы моя раса оказалась слабой. Вспомним «Войну миров» Уэллса, когда пришельцев не убили сразу, а они выползли и уничтожили землян. Или вот у Стругацких был «Жук в муравейнике», когда спецназ в конце убил иноземного лазутчика просто так, на всякий случай, потому что нельзя рисковать человечеством. И авторы не осуждают этот поступок, потому что это разумно и естественно. А вспомните, сколько написано книг про нашествие иноземных захватчиков, про чудовищ, гибель человечества и космические войны? А фильм «Хищник»? А «День независимости»? «Нечто»? «Марс атакует»? «Люди в черном»? Какой тут может быть контакт, смеетесь что ли? Может, вы еще предложите эльфам и оркам дружить и обмениваться технологиями? Мы как раз вчера об этом в форуме спорили. Нет, пришельца следует с самого начала долбануть, пока не вылез и не расправил перышки. Чтобы они еще долго к нам не смели сунуться!

Публика послушно зааплодировала.

— Неожиданное мнение, — подытожил ведущий. — Я бы сказал, огневое! То есть в книгах, которые вы пишете, инопланетяне и земляне не дружат?

— Я фэнтези пишу, — вдохновенно ответил Мирослав Апожин и снова взмахнул книжками.

В этот момент дверь моей комнатки распахнулась — на пороге стояла тетка в халате.

— Роман, надеюсь, вы уже отдохнули, теперь надо пройти медицинское обследование. Следуйте за мной.

Обследование длилось долго — меня провели по кабинетам, выспрашивали, измеряли пульс, брали кровь из вены, сделали зачем-то рентген... У меня создалось впечатление, что они вовсе не о моем здоровье заботились, а искали, не оставил ли пришелец каких-нибудь меток и датчиков в моем организме.

* * *

Я обнял Маруську и потрепал рыжую челку.

— А мама не приехала?

— Она хотела, — кивнула Маруська, — Но у нее давление подскочило. Ты когда домой-то вернешься?

Я вопросительно обернулся на даму в белом халате, которая сидела в углу комнаты, выделенной для встречи с родными. Даму, как я уже знал, звали Тамара, она была профессором психологии. Тамара развела руками.

— Работаем, Маруська, — ответил я. — И Юрий с Пашкой, и Лидка — все здесь, я их видел сегодня. Понимаешь, такое дело, единственный контакт. Кроме нас никто не расскажет, вот нас и исследуют, заставляют вспоминать все...

— А я на телесъемках была! — похвасталась Маруська.

— Да уж видел, — улыбнулся я.

— Как? У тебя здесь телек есть?

— Конечно есть, я ж не в тюрьме, верно?

— Ну как я? — спросила Маруська.

— Молодцом, — ответил я. — Но как ты туда попала?

— Да тебе звонят круглые сутки, с тех пор, как в новостях твою запись с фотками показали. Невозможно просто! Приходится мне и маме отвечать. Ну вот меня и попросили на телевидение приехать. Я ничего смотрелась? Там такие каски дурацкие всем надели...

— Хорошо смотрелась, — кивнул я. — Там остальные вообще уроды собрались. Ну еще этот был вменяемый, как его, вебмастер.

— Мишка? Ага, мне он очень понравился, — застенчиво кивнула Маруська. — Они с доктором Пиколем сайт делают. Прилетело точка ру.

— Слушай, а кто такой этот Пиколь?

— Ты чего, не знаешь? — удивилась Маруська. — Его весь интернет сейчас цитирует, это очень умный дядька, профессор из Франции, доктор социологии типа Нобелевского лауреата. Занимается проблемой инопланетян.

— А чего еще в интернете говорят? — Я покосился на Тамару: они до сих пор не знали, что у меня наладонник. И шепнул одними губами: — Зарядку принесла?

— Ага! — Маруська заговорщицки полезла в сумку и вынула пакет с апельсинами. Среди оранжевых шаров мелькнул черный шнурок.

Я поспешно взял пакет под мышку.

— У тебя ж тут интернета нет, — нарочито громко заявила Маруська и подмигнула мне.

— Нету у меня интернета, откуда же? — громко подтвердил я.

— Так вот смотри, я прикол тебе распечатала и на майку утюгом перевела...

Она вынула белую майку и торжественно развернула передо мной. Посередине майки красовался квадрат, отпечатанный на блеклом принтере и слегка пожелтевший от неумелого утюга.

— Видел? Весь интернет ржет, — хихикнула Маруська.

Я засунул пакет с апельсинами под мышку поглубже и взял майку двумя руками за плечики. На картинке неумелой, словно детской рукой был изображен посреди леса черный конус корабля — очень похожий, но почему-то на двух куриных ногах. Из корабля выглядывал пришелец — коробка с глазами и ушами. Рядом стоял на задних лапах суровый кот в больших военных сапогах и держал обеими лапами лукошко с бомбами, напоминающими бильярдные шары с фитильками. Над пришельцем было коряво выведено «Чоза грибы?», над котом плавал ответ: «Двацвосем йадерных!»

— Что это? — остолбенело спросил я.

— Оборжаться, — хихикнула Маруська.

— А в чем смысл?

— Ну, приходит кот такой, а у него вместо грибов — бомбы. Его спрашивают, чоза грибы? А он такой: двацвосем йадерных! — Маруська широко взмахнула руками, изображая то ли ядерное облако, то ли размеры лукошка.

Я посмотрел на Маруську. На её лице действительно была самая неподдельная радость.

— Понятненько, — аккуратно сообщил я. — А смысл в чем?

— Ром, ты тупой что ли? — рассердилась Маруська. — Какой тебе тут смысл нужен? Смысл — в Британской энциклопедии. А здесь прикол просто. Приходит кот, ясно? Такой, с бомбами. Кот в сапогах, смешно. По лесу шел. Типа тебя. А тут летающая тарелка. Пришелец ему: чоза грибы? — Маруська снова хихикнула и повторила, смакуя: — Чоза. Хе. Чоза грибы. Двацвосем йадерных, вот чоза грибы! Держи, короче, всё лукошко тебе! Хо-хо! Узнаешь, чоза грибы, смотри не лопни!

Я вежливо помолчал, не зная, что сказать, затем все-таки аккуратно спросил:

— Кот их в лесу набрал?

— Кого?! — изумилась Маруська.

— Ну, бомбы...

Маруська возмущенно набрала воздуха и покрутила пальцем у виска.

Тамара в углу вежливо кашлянула.

— Ладно, — поспешно кивнул я, свернул майку и запихнул в карман. — Мне пора. Сейчас планерка будет, мы все там должны быть, наше мнение сейчас важным считается. Спасибо за апельсины!

— Ладно, пока! — Маруська помахала ладошкой, откинула рыжую челку и выпорхнула из комнаты.

* * *

На планерке нашего мнения никто так и не спросил. А мы и не вмешивались — сидели на заднем ряду. Из обсуждений стало ясно, что район решено оцепить, потому что туда начали пробираться толпы всякого сброда, как выразился один из полковников. Пришелец на контакт не шел — напротив, открыл утром огонь по приблизившейся группе. Если я правильно понял, он не то, чтобы стрелять начал, — нет, никто не пострадал. Просто дважды выпускал огненное облако, когда пытались подойти. Мы многозначительно переглянулись с Юриком и Пашкой — выходит, и наша встреча могла кончиться неизвестно как.

Вспоминали на планерке и доктора Пиколя, и еще каких-то аналитиков, говорили, что надо привлечь все силы. Говорили о беспорядках в городе — прошел какой-то стихийный марш протеста, показали пару фотографий через проектор. Смешно конечно. Молодежь понацепляла на головы коробки, и многие несли в руках листочки с надписями «Чоза грибы — двацвосемь йадерных!». Ну а старичье — как обычно: «Долой полицейское государство». Веселился народ, короче.

«Чо за грибы?» — все время задумчиво бормотал себе под нос один из полковников, сидящий впереди нас, это было особенно смешно. Но когда планерка закончилась, и все поднялись, он так остервенело глянул на мою футболку, что я невольно покраснел.

Под присмотром Тамары нас покормили ужином в местной столовой, мы еще немного посидели и разошлись, потому что уже спать хотелось дико. Вторые сутки, считай, эта история тянулась, толком поспать не удалось.

Телевизор в моей комнате все еще работал, как я его оставил включенным, но шла какая-то ерунда. Я пощелкал каналами: на экране появился какой-то тип с большущими щеками в военной форме, он стоял на фоне леса и отрывисто говорил в микрофон, который ему протягивала корреспондентка:

— На сегодняшний момент. Ситуация. Так сказать. Под контролем. Благодаря оперативным действиям соответствующих подразделений. Силами милиции. Девятнадцатого подразделения. И сто тридцать первого. Район оцеплен от зевак. И, так сказать, от нежелательных лиц. На месте приземления работают соответствующие ученые. И соответствующие военные.

— То есть, инопланетный объект действительно приземлился? Это не вымысел?

— Я не могу дать такой информации.

— Говорят, что интеллект пришельца превосходит наш. Это так?

— Я не готов это прокомментировать. Идет работа: работают ученые, работают военные. Превосходит, не превосходит — это, извините, к гадалке. А мы работаем. Вот так.

Я выдернул телевизор из розетки и вставил вместо него зарядку для наладонника. Стянул штаны, майку и повалился на кровать. Но прежде еще раз поглядел на картинку. Кот, протягивающий лукошко обеими лапами, напоминал Маруську — она точно так же протягивала мне пакет с апельсинами.

— Чоза грибы? — произнес я вслух и хмыкнул. — Вот, блин, делать людям нечего. Чоза грибы. Хе! Чоза грибы... Хи-хи. Вот же дурь такую придумать...

Проснулся я глубокой ночью от грозы, что бушевала за окнами. Чувствовал себя не очень выспавшимся, но заснуть уже не удалось. Подумалось, что неплохо бы прогуляться по зданию, например дойти до столовой — вдруг она круглосуточная? Попить чаю... но дверь комнаты оказалась заперта снаружи.

Я принял душ и включил наладонник. Лента друзей грузилась очень долго, пока я не догадался отключить картинки — такое впечатление, будто каждый в интернете теперь считал своим долгом вставить идиотскую «чоза грибы» в свой дневник. Очень хотелось написать в свой блог заметку о том, что с нами все в порядке, мы сотрудничаем с комиссией по контакту как главные свидетели. Но это бы означало, что у меня наконец отберут наладонник. Я ограничился тем, что отправил пару личных писем, потом просто побродил по интернету, а заодно зашел на «прилетело.ру».

Здесь рядком висели картинки — пришлось включить загрузку изображений и посмотреть, что это такое. Это оказались не осточертевшие «чоза грибы», как я боялся, но ничего нового я тоже не увидел. Это были мои собственные фотки корабля — те самые три фотки, которые я выложил в дневник после контакта. Я порылся на сайте, но нашел только вторую статью Пиколя, которую читал еще утром. Зато под ней был его электронный адрес, и я решил написать ему письмо:

«Уважаемый Эрнест, — писал я, — простите, не знаю Вашего отчества! Я понимаю, что Вам приходят тысячи писем, а я даже не могу назвать своего имени. Мне это делать нельзя, потому что я — один из участников контакта. С удовольствием читаю Ваши статьи, очень взвешенно, да. Я все больше убеждаюсь — то, о чем Вы пишете, быстро подтверждается реальностью. Но у меня есть пара замечаний. Во-первых, я вовсе не погиб, как Вы пишете, и никто меня не скрывает — я добровольно работаю с учеными. Теперь далее. Я согласен, что разум пришельца превосходит наш — об этом говорят факты, с которыми трудно спорить. Согласен, что нам не известны его мотивы. Но вот лично с нами, со мной и друзьями, он вел себя дружелюбно. Просто ему были любопытны какие-то вещи, и он расспрашивал. Так бы поступил любой нормальный пришелец на его месте. С чего же Вы взяли, будто он попытается нами управлять чтобы захватить господство на земле? Зачем оно ему? Откуда эти страхи, на каком основании? Ну, не желает вступать в контакт, ну отогнал огнем парламентеров. Но ведь и вреда никому не причинил! Хотел бы причинить вред — сжег бы их нафиг! Верно? По-моему он просто сидит и изучает нас. А вот то, что происходит с людьми, мне очень не нравится. Сегодня я смотрел телепередачу, так там один кретин вообще кричал, что пришельца надо убить пока не поздно, ссылался на дебильные фильмы и книжки. Не знаю, как у вас в Париже, но в Москве сегодня шла демонстрация идиотов с плакатами «чоза грибы — двацвосемь йадерных». Если вы не в курсе, поищете в интернете эту дурацкую картинку, где кот в сапогах приносит пришельцу бомбы. Мне бы хотелось услышать Ваш комментарий, как видного социолога. Почему у людей такая реакция на пришельца? С уважением, жду ответа».

Я почистил апельсин и накатал короткое письмо Маруське с вопросом, как там мама. Мол, со мной все в порядке, просто работы много, и пусть она гордится сыном вместо того, чтобы нервничать. Отправив, я заметил, что доктор Пиколь прислал ответ:

«Доброй ночи, Роман! — писал Эрнест Пиколь. — Спасибо за Ваше письмо! Постараюсь ответить на Ваши вопросы. Вы спрашиваете, почему такая реакция на пришельца? Наше общество неизбежно проецирует на любое значимое событие собственные страхи и комплексы. Когда с Ваших слов мир узнал об интеллектуальном превосходстве пришельца, это неизбежно вызвало неприятие. К сожалению, мы не готовы признать такой факт. Человечество никогда этого не признает и будет упираться до последнего. Как справедливо заметил участник передачи, на которую Вы ссылаетесь, большая часть продукции искусства — кино, телесериалы, книги — издавна готовила нас к идее войны с пришельцами. Идея битвы с чужаком имеет гораздо более глубокие корни, чем нам кажется, она уходит в древность человечества. Это изначальный рефлекс, который мы унаследовали от животных. Фактически мы с вами — далекие потомки тех племен, что подозрительно относились к любым чужакам, и в любую минуту были готовы дать им самый решительный отпор. Племена, которые чужаков не боялись, по понятным причинам не дожили до наших дней. Стоит ли удивляться, что в радикально настроенных кругах, особенно среди молодежи, появляются агрессивные призывы, картинки и лозунги? Здесь мы имеем дело с коллективным бессознательным. К счастью, это мнение не всего общества, а лишь ничтожного процента маргиналов, его не разделяют более разумные слои населения. В современном интернете агрессивная реакция возникает по любому поводу и событию. К счастью, вся эта агрессия индивидуальна и не имеет ничего общего с государственной политикой, которая контролирует события. Как я писал в одной из недавних статей, государственные решения — инфантильны и компромиссны. Такое радикальное решение, как атака, может появиться у государства лишь в безвыходной, патовой для государства ситуации, когда на карту поставлено слишком многое, и медлить нельзя. Где вы видите сегодня такую ситуацию? Я такой ситуации не вижу, потому что пришелец не атакует. Даже если он готовит атаку, нам об этом ничего не известно и никаких аргументов в пользу опережающего удара нет. Смею вас уверить, наше общество не способно сегодня официально ответить пришельцу агрессией, по крайней мере немотивированной. Вдобавок, нам приходится констатировать, что у нас нет эффективного оружия против пришельца. Наш военный арсенал несовершенен. Каким оружием мы обладаем? Фактически, все, что мы имеем — это пресловутые ядерные ракеты. И если мы предположим, что его корабль способна уничтожить наша ядерная ракета (или большое число ракет, пущенных одновременно с разных сторон), то у нас есть все основания предполагать, что поразить цель не удастся. Судите сами: иноземный корабль не смог бы проделать такой большой космический путь, не имея на борту совершенной защиты от метеоритов и прочих баллистических объектов. Предполагать, будто его защита не сработает в случае ракетной атаки, думать, что он не сумеет засечь пуск ракет и принять меры — крайне неразумно. Что будет дальше? Ответ пришельца на подобную акцию может оказаться роковым для человечества. Если интеллектуальный разрыв между пришельцем и людьми такой же, как между людьми и животными, то пришелец поведет себя так же, как ведет себя человек с агрессивной стаей хищников — истребляет все поголовье. Я надеюсь, вы это прекрасно понимаете и сами. Поэтому я готов с вами поспорить на любую сумму — вероятность того, что структуры власти решатся атаковать пришельца ядерными ракетами, равна нулю. Но если говорить об агрессии, я бы опасался другого. А именно — претензий к России со стороны остальных ядерных держав, поскольку их интересы в данном случае оказались ущемленными. А отсутствие официальной информации о ходе контакта (в котором они не сомневаются), они могут расценить как скрытность. По крайней мере, такова сегодня ситуация во французской прессе и американской. И я уверен, что в ближайшее время мы столкнемся с проблемой международной напряженности всерьез».

Я задумался и хотел было написать ответ, но снова хотелось спать, и глаза слипались — сказывалась вчерашняя бессонная ночь в милицейском обезьяннике. Снилось мне, что я иду по лесу в сапогах и держу в руках лукошко с апельсинами. Пел я при этом какую-то, как мне казалось, дико смешную песенку с припевом «чоза грибы?». Проснулся я от собственного хохота, но ни песенки, ни мотива вспомнить не смог. Я перевернулся на другой бок, но тут раздался стук в дверь. Я глянул на часы — было восемь утра. На ходу натягивая штаны, я поскакал к двери. За дверью стояла Тамара все в том же прохладном белом халате.

— Роман, ситуация изменилась, — сказал она. — Я прошу вас собрать все вещи, вертолет ждет.

— Вертолет? Опять? Что случилось? — насторожился я. — Пришелец начал действовать?

— С пришельцем ничего нового. А вот лично с вами, Роман, хотят поговорить в управлении.

— Ого, — только и сказал я.

— С вещами, — напомнила Тамара.

* * *

Летел я на вертолете с какими-то высокими чинами. Юрия, Пашки и Лидки не было — то ли они летели в другом вертолете, то ли в загадочное управление вызвали меня одного. В дороге, несмотря на грохот, я понял из разговоров, что пришелец все-таки начал действовать. «Попросил у Штатов политического убежища, эмигрирует в Неваду», — пошутил один из них. Похоже, информация эта была объявлена американцами, потому что наша партия оппозиции уже призвала все население приехать на Медведицу и выйти на митинг. Еще мои спутники говорили про эвакуацию района и какой-то цистамин. Один все сокрушался, что из-за какого-то — тут он выматерился — цистамин подвезли в область в недостаточном количестве, и если народ схватит дозу, то президент отымеет по полной.

Вертолет встретила почти что группа захвата — такие суровые у них были лица. Меня сразу отделили от остальных, посадили в машину с черными стеклами и мы понеслись с сиреной и мигалками. И уже через полчаса я оказался за полированным столом в большом кожаном кресле. Напротив сидели трое. Их я никогда не видел по телевизору, хотя наверняка они были важными политическими чинами.

Представился только один из них — немолодой человек с цепкими глазами.

— Иван Петрович, — произнес он, протягивая руку.

— Роман, — ответил я, и зачем-то добавил: — Тоже Петрович. Роман Петрович.

— Так вот, Роман Петрович, — начал он. — Во-первых, от имени правительства выражаем благодарность за неоценимую помощь и сотрудничество. А сейчас, пожалуйста, ваш карманный компьютер...

Я покраснел.

— Роман Петрович, — внушительно повторил он, — Пожалуйста, не делая резких движений, достаньте свой карманный компьютер и положите на стол... Нет, не мне — перед собой на стол. Да, вот так. Спасибо.

— Извините, — пробормотал я, — не подумайте, что я...

— Не надо оправдываться, — он поднял руку. — Вас, Роман Петрович, никто ни в чем не обвиняет. Если у вас не забрали компьютер, значит, именно так было надо. Еще раз повторяю: мы вам благодарны за сотрудничество и надеемся, что вы и дальше будете выполнять наши просьбы.

Я успокоился и кивнул. Уж очень давила на нервы и эта ситуация и этот кабинет, и эти окаменевшие лица.

— Теперь откройте письмо от доктора Пиколя, — продолжил Иван Петрович.

— Что? — встрепенулся я.

— Я повторяю: откройте письмо от доктора Пиколя. Делайте то, что я вам говорю, не нервничайте и не переспрашивайте.

— Делайте, Роман Петрович, это важно, — неожиданно подал голос один из сидящих в отдалении.

Я нашел письмо и открыл его в гробовой тишине.

— Теперь пишите ответ, — произнес Иван Петрович, в его руках вдруг появился блокнотик.

— Кому? Доктору Пиколю? — удивился я.

— Да, именно ему, доктору Пиколю. Пишите, я диктую. Доброе утро, доктор Эрнест, восклицательный знак.

Я поморщился.

— Может, просто доктор Пиколь?

Он кивнул:

— Да, напишите так, Роман Петрович, как написали бы лично вы.

— Написал, что дальше?

Он заглянул в мой наладонник, проверяя, и продолжил:

— Спасибо вам за быстрый ответ. У меня есть несколько серьезных возражений и пара мыслей, которые я хотел с вами обсудить. Об этом я напишу подробно чуть позже. Сейчас мы с группой ученых...

— Помедленней пожалуйста, — взмолился я, — не успеваю... с группой ученых, так.

— С группой ученых отправляемся к кораблю. Чтобы принести пришельцам к подножью корабля тщательно отобранные...

— ...тщательно отобранные...

— Тщательно отобранные образцы нашей культуры и искусства...

— ...и искусства...

— Все. Отправляйте.

Я поднял на него удивленный взгляд.

— Отправляйте, Роман Петрович, — настойчиво повторил он.

Я пожал плечами и нажал «отправить».

— Что дальше? — спросил я.

— Теперь подождем.

— А чего, собственно...

Закончить мне не дали — распахнулась дверь и возник молоденький лейтенант.

— Отправилось! — выпалил он с порога.

Политические чины поднялись и вышли вместе с лейтенантом. В кабинете со мной остался только Иван Петрович. Он обошел стол, сел в кресло напротив, сцепил перед собой жилистые пальцы и глянул своими цепкими глазами даже не на меня, а сквозь.

— Вот так вот, Роман Петрович, — криво улыбнулся он. — Мы с вами посидим здесь еще какое-то время, не возражаете? На всякий, как говорят, пожарный. Может потребоваться снова ваша помощь. Наладонник откройте и положите перед собой. Если придет ответ — доложите мне.

Я кивнул. Наступила тишина.

— Чоза грибы, так молодежь говорит, да? — он невесело усмехнулся.

Тут до меня начал доходить смысл происходящего.

— Вы что... — начал я дрогнувшим голосом. — Вы... вы решили его взорвать?

Он устало покачал головой.

— Надеюсь, вы сами уже поняли, Роман Петрович, кто такой этот доктор Пиколь?

— Это он и есть? — я был ошарашен, хотя уже многое становилось понятным.

— Француз, который второй день ходит в интернет через открытые радиосети в районе реки Медведицы... А вы, Роман Петрович, действительно поверили, будто люди идиоты, тупое стадо?

— Но... Пусть так, но почему вы хотите его уничтожить? Ведь он не сделал нам ничего плохого!

— Это вам и вашим коллегам он не сделал, — вздохнул Иван Петрович. — Зато доктор Пиколь успел за двое суток поднять на уши весь интернет, перессорить все наши политические партии, вытряхнуть наружу весь компромат, раздать чужими руками уйму взяток и почти что пролоббировать международный конфликт. Он пытался водить нас за нос, и громко хвастался этим. Высший разум... — Он горько усмехнулся. — Подумайте сами, Роман Петрович, разве высший разум станет хвастаться перед стадом животных? Так что три дюжины ядерных зарядов окажутся неплохим реваншем. Не стоит хвастаться, недооценивать противника и быть настолько самоуверенным.

— Вы с ума сошли? — спросил я, понимая, что уже ничего не поделать. — Он же ответит! Он ответит! Человек, на которого напали тупые хищники, истребляет все поголовье!

— Да, мы следили за вашей перепиской, — кивнул он — В этом и главный фокус, вам задурили голову, Роман Петрович. Человек не истребляет поголовье хищников. Волки, тигры, медведи, львы — человек бережет любой хищный вид, охраняет его, создает заповедники. Защищаясь, человек может убить вожака стаи. И тут мы, те, кто принимает решение, рискуем своими головами. Но не судьбой человечества. Понимаете? И они поймут, если разумны. И вы поймете: мы не имеем права рисковать судьбой человечества. Нет у нас такого права, вот так.

— Я не хочу участвовать в этом! — крикнул я.

— А вы, Роман Петрович, и не участвуете, — спокойно ответил он. — Вы никуда не едете. Вы сидите здесь, вместе со мной, и ждете развития событий. Так же, как и я.

Дальше мы сидели молча, говорить было не о чем.

И если мне раньше казалось, что эти два безумных дня растянулись на год, то два часа, которые я провел в этом кресле, показались просто вечностью.

А потом раскатистым колоколом ударил один из телефонов, стоящих перед Иваном Петровичем.

— Слушаю, — произнес он, торопливо взяв трубку, и я понял, что он страшно волновался все это время, пока сидел два часа с каменным лицом.

В тишине кабинета я прекрасно слышал, что ему сказали в трубке:

— Исчез! Вообще, без взрыва! Пустая поляна, ящиков тоже нет.

— Невада? — быстро спросил Иван Петрович.

— Нет. Совсем исчез. Следим со спутников!

* * *

Прошло три дня, когда мне в домофон позвонил человек, представившийся курьером из интернет-магазина. Я поначалу решил, что это корреспондент, хотя с тех пор, как пришелец бесследно исчез, корреспонденты потеряли ко мне интерес. Впрочем, все равно я дал подписку о неразглашении, и сообщить корреспондентам ничего бы не смог. Но это оказался самый настоящий курьер — немолодой дядька, унылый и усталый. Он сумбурно извинился за задержку, мол, заказов было много, и протянул мне большую коробку.

— Чоза грибы? — пошутил я, взвешивая коробку обеими руками.

Курьер пожал плечами и ответил, что понятия не имеет. Я расписался, и он ушел.

Признаться, сердце слегка колотилось, пока я сдирал оберточную бумагу. А вдруг, долбанет? Но в коробке оказался небольшой, но мощный ноутбук — как раз тот, о котором я мечтал уже год, даже цвет мой любимый. В квитанции вместо имени покупателя маячил запутанный интернет-адрес. Я набрал его на компьютере, и передо мной оказалась страница сайта частных открыток. На экране появилась эта дурацкая картинка «Чоза грибы», а внизу короткое послание:

«Роман, прими подарок в качестве благодарности за помощь; не волнуйся, я не украл его, а заработал в интернете немного денег дизайном и переводами. Чувство юмора оказалось самым сложным и противоречивым из ваших чувств, берегите его. Надеюсь, мне удалось его освоить с пользой. Спасибо за топливо. Эрнест Пиколь».

2007, Москва

© автор — Леонид Каганов, 2001

ЭПОС ХИЩНИКА

Просто послушай секунду, о'кей? Услышь — это очень важное место! Я смотрел сверху на эту планету. Космонавт над этой землей. И я видел страдания. И войны. И жадность, жадность, жадность. И я подумал: прокляну продажу. Прокляну покупку. Прокляну этот сучий мир, и давайте будем... Прекрасными.

Марк Равенхилл «Shopping & Fucking»

Как будто ничего не произошло. Потолок бокса ярко светился, а на оконном экране убаюкивающе кружилась галактика. Сиреневая, безобидная. Одни и те же созвездия медленно плыли по кругу. И тоскливо выла далекая сирена.

— Мамонты — это драконы? — снова промурлыкала Глайя.

— Прости? — Я очнулся и оторвал взгляд от звездного крошева.

— Гигантские вымершие рептилии. Я читал эпос.

— Читала эпос, — поправил я. — Ты существо женского пола! Выражайся правильно!

— Не срывайся, — сказала Глайя. — Все будет хорошо.

Мне стало стыдно. Глайя отлично знала русский язык. Когда механик принес ее на борт в плетеной корзинке, мурчала только «солнце» и «добрый день». Себя называла в третьем лице — «пушистый». Объяснялась жестами, смешно махала толстыми лапками. Русский выучила в первый день полета. Сидела безвылазно за планшеткой в каюте, не выходила даже поесть — мы с механиком носили еду в мисочке. Они жутко талантливы, эти Чужие. Сейчас Глайя свернулась калачиком на холодном пластике медицинского стола и смотрела на меня большими глазами. Мышь размером со спаниеля. Кошка с расцветкой енота. Огромные глаза. Сплошной каштановый зрачок, никаких белков. Как ей не холодно? Я мерз даже в телаксовом комбезе. Хотя ведь у нее мех. Самый теплый мех в мире.

— Мне удобно говорить о себе в мужском роде, — промурлыкала Глайя. — Ведь человек мужского рода. И разум — мужского. И значит, все, что делает разум, должно быть мужского рода. Я Глайя из рода ют с планеты Юта. Я изучал ваш эпос. У вас очень маленький эпос, всего несколько тысяч лет. Можно выучить за сутки.

Глайя задумчиво уткнулась мордочкой в лапки. Я отвернулся. Медленно плыли звезды на экране. Отвратительные, холодные. Хотелось закрыть глаза, но тогда пространство заполнит сирена — безнадежная, как зубная боль.

— Сколько тебе лет? — спросил я тихо, просто чтобы нарушить тоскливый вой.

— В переводе на ваше исчисление... — Глайя задумалась, пушистый хвост покрутился вокруг ножки стола. — Хронологически мне шесть земных лет. А социально — около семнадцати.

— Ты несовершеннолетняя?

— Я совсем маленький. Но если бы я вернулся с Земли, выучив язык и эпос, то мог стать совершеннолетним.

Глайя свернула бархатные уши, как два зонтика. Они скрылись в волнах серого меха. Это должно обозначать какую-то эмоцию. Свернула уши. Отчаяние? Печаль? Или ей тоже давит на мозг сирена? Что может быть глупее, чем сирена, пытающаяся сообщить о том, что уже сутки известно и без нее?

— Ты не ответил, — Глайя снова развернула уши, — Драконы — это мамонты?

— Нет. Мамонты — были такие слоны, — объяснил я. — Огромные косматые звери. Древние люди перебили их.

— Почему перебили? — Глайя смотрела громадными глазами.

— Глупые были. — Я отвел взгляд. — Жрать хотелось.

— Я забыл. Вы плотоядные. — Глайя снова задумчиво уставилась на автоклав в углу.

— Драконы — это вымышленные существа, вроде гигантских рептилий, — продолжил я. — Были и настоящие гигантские рептилии, но они вымерли за миллионы лет до появления человека. Никто не знает почему. А драконов по правде не было.

Я вдруг поймал себя на том, что разговариваю с ней как с ребенком. Но ведь это не ребенок...

— Как-то очень запутанно, — сказала Глайя.

А может, и ребенок... Я же не ксенопсихолог. Я бортовой фельдшер самого обычного человеческого корабля. Хвост снова махнул в воздухе. Огромный, белый с черными полосками.

— Слушай, — я глотнул, — а что, если эта чертова сирена... Это значит, что многие аварийные системы в порядке! Может, мы зря волнуемся, уже давно сигнал бедствия...

Глайя мягко плюхнулась со стола на все четыре лапки, и в следующий миг уже сидела рядом с моим креслом.

— Не надо. Мы ведь решили пока не говорить про это? Мы будем рассказывать друг другу сказки про драконов, да?

Все-таки ребенок...

— Но если нас не найдут за двенадцать часов...

— Нет, — Глайя положила теплую лапку на мое колено. — Если разговор ничего не изменит, зачем разговор?

— Незачем, — согласился я и погладил ее спину.

Удивительно шелковистая. У земных зверей не бывает такой шерсти. Приятно сидеть рядом. Просто сидеть и смотреть, как сиреневая галактика нарезает круг за кругом.

— Еще три миллиона лет назад, — начала Глайя, — у нас тоже всюду жили драконы. Они нападали, но предки строили заграды. Есть такое слово — «заграды»? Потом юты размножились, и теперь ящеры живут только в заповедниках. Они не разумные, но в эпосе часто разговаривают.

— Я слышал, что ваша раса очень древняя, — вспомнил я.

— Первому эпосу более двух миллионов лет, — промурлыкала Глайя.

— Вы могли быть первыми в галактике.

— Мы первые.

— Я имею в виду — первыми покорителями космоса. Вы же такие умные.

Глайя повернула ко мне мордочку и посмотрела снизу вверх. Каштановые глазищи. Крохотная черная носопырка. Изящные усы. И огромные бархатные уши.

— Ты тоже умный, — сказала Глайя. — Я расскажу тебе один наш старый эпос, и ты все поймешь.

— Сказку? — Я поднялся с кресла и сел на пол рядом с ней.

— Да, сказку. У нас бывают похожие сказки, — сказала Глайя. — Про драконов, принцесс и рыцарей.

— Наши расы вообще похожи, — кивнул я. — Углеродные, дышащие кислородом организмы, даже клетки почти одинаковые. Есть гипотеза, что мы — одна форма жизни, занесенная на наши планеты из космоса. И метаболизм. Ведь ты попросила капли от головной боли, и мы отправились в бокс, когда...

— Здесь надо остановиться, — Глайя требовательно постучала лапкой по моему колену. — Послушай, я рассказываю сказку. Постараюсь перевести дословно. Эта сказка звучит полдня, но я расскажу только сюжет. Давным-давно в поселке N жила принцесса...

— Тогда уж в замке. Принцессы не живут в поселках. Принцесса — дочь из элитного рода. Или у вас различий тоже не бывает?

— Бывают, конечно. В том все и дело — принцесса родилась очень красивая. У нее было белое мохнатое брюшко, очень пушистая спинка и самый длинный хвост в округе. У нее были бархатные уши и красивые глаза. Она была очень умной. Еще в раннем возрасте знала множество эпосов. Женихи поселения ее очень любили. С ней было ужасно приятно спариваться.

— Так нельзя в сказках. Спаривание — это табу. Ну, в смысле...

— Я знаю табу, я изучал ваш океанский эпос. Хорошо, буду цензурировать. Однажды летним днем принцесса вышла из заграды в дремучую хвою.

— Лес?

— Да, густой хвойный лес. Из надежной заграды. Вдруг из хвои выскочил дракон, схватил принцессу, взлетел в воздух и унес в горное гнездо. Жители поселения решили, что она погибла. Но самый некрасивый жених отправился ее искать. Он шел без отдыха много дней и ночей. Трава, деревья, ручьи и птицы кормили его, согревали и показывали дорогу. Наконец он поднялся в гору и ночью вышел к гнезду дракона. Дракон спал, а принцесса была заперта в каменной темнице. Но он нашел щель, окликнул принцессу, и она услышала его. Он был рядом, и они говорили обо всем на свете — ночь до утра.

Глайя замолчала и посмотрела на меня.

— Продолжай, я внимательно слушаю, — сказал я.

— Все.

— Что? Конец сказки?

— Да.

— А в чем смысл?

— Больше ей не было страшно.

— Он не победил дракона, не открыл темницу?

— Для нашей сказки это не принципиально. Может, победил, может, не победил. Может, не смог открыть темницу. Может, дракон утром съел обоих. Или дракон съел принцессу, а он спрятался. Зато принцесса знала, что рядом друг. Ей не было страшно. Он пришел, чтобы быть вместе. Ведь это важнее всего — быть рядом до самого конца.

— Идиотизм, — сказал я, поднялся с пола и сел в кресло.

— Конечно, сказка очень древняя, — кивнула Глайя. — Но почему идиотизм?

— Вообще-то в сказках добру положено победить.

— Но ведь ты помнишь, что юты не хищники? — Она повернула мордочку. — Откуда в нашем эпосе идея победы?

— Значит, идея поражения? Хорошие сказки.

— В нашей культуре нет идеи поражения. Воспевание жертвенности — тоже эпос хищников. А у нас идея помощи.

— Идея пассивности!

— Нет.

— Превосходно! Глайя, ты знаешь, что твой мех считается самым ценным в галактике?

— Да.

— А знаешь, как еще пять лет назад браконьеры опускались на Юту и стреляли в твоих сородичей? И земляне, и бандиты других планет тайно летали на охоту? Это нормально?

— Не нормально. Было всего пятнадцать случаев, затем мы поставили систему ловушек, теперь этого нет, браконьеры депортируются раньше, чем ступят на планету.

— А это нормально, что убийцы не наказаны?

— Мертвые шкурки не станут живыми ютами. Какой смысл наказывать?

Я не нашелся, что ответить, и только со злостью хлопнул руками по подлокотникам кресла.

— Я попробую объяснить, — сказала Глайя. — Представь, что горная лавина засыпала альпинистов. Вы же не станете мстить лавине?

— Идиотизм, — пробормотал я. — Непротивление злу.

— Почему непротивление? В нашем эпосе много сказок, где юты мешают дракону убить своих друзей. Просто они не герои, поэтому действуют разумно и сообща. Герой-одиночка бывает только в эпосе хищника.

— Почему?

— Потому что герой — это не тот, кто сильнее врагов. Герой — это тот, кто сильнее своих. Ему не должно быть равных в том, что он делает, поэтому герои хищников действуют в одиночку. В наших сказках обычно нет ни героев, ни врагов. Но мне хотелось рассказать тебе именно эту сказку, чтобы ты сравнил со своим эпосом.

— Ясно, — хмыкнул я. — Показать, какие наши сказки поганые, и какие ваши добрые?

— Как это удивительно, — промурлыкала Глайя, потерлась бархатным ушком о мое колено, обернулась и посмотрела мне в глаза. — Ты любой разговор превращаешь в борьбу. Неужели всерьез думаешь, что я хочу оскорбить твой эпос и похвалить свой?

— Извини, — смутился я.

— Извини... — повторила Глайя задумчиво. — Это слово мне было выучить сложнее всего. В нашем языке нет слова «извини».

— А какими словами вы просите прощения?

— Мы не просим прощения. У нас есть слово «счюитц» — заблуждение, ошибка. Можно сказать собеседнику: «мои слова были счюитц». Но незачем демонстрировать отсутствие агрессии и просить не карать за проступок, понимаешь?

— То есть вы можете хамить друг другу, но вам и в голову не придет извиниться?!

— Мы не умеем хамить, — Глайя потянулась. — Если слова оказываются неприятными, то это не агрессия. Возможно, счюитц. А может, неприятная правда. Понимаешь? У нас нет слов «равенство», «смирение», «возмездие» и «добро». У нас никто не стремится попасть в более лучшее место, чем остальные. У нас вообще никто не стремится. Понимаешь? А у вас по-другому. Войны, олимпийские игры, экономическая конкуренция, карьерный рост, научные споры. Сильный и слабый, извинение и оскорбление, преступление и наказание, подчинение и руководство, предательство и месть. У вас смешной обычай приветствия — соприкоснуться открытой ладонью, показать, что нет оружия. Или обычай чокаться бокалами, чтобы напитки плескались через края, и было видно, что нету яда. У вас есть деньги. У вас есть преступность, и вы с ней боретесь. Это ведь не только на Земле, это психология любой цивилизации хищников. И это очень интересно, правда? Мне очень интересна ваша культура, а тебе интересна наша, правда?

— Интересна. Но я вас не понимаю.

— Так и я не все понимаю, — Глайя потянулась. — Вот у вас отменена смертная казнь...

— И чего тут непонятного? — Я подозрительно уставился на Глайю.

— Я изучал разные эпосы. Я был на Волгле. Там недавно отменили поедание самца после спаривания...

— Что?! — изумился я, — Ты была на Волгле? У диких пауков?

— Они не дикие, они разумные. Их инстинкты давно скованы социальными нормами, для путешественников опасности мало, — Глайя замерла и лизнула правую лапку. — Я изучал их эпос, там тоже драконы. Хочешь, расскажу «Тратаниан»? Это главный эпос самого богатого правящего рода. Эпос о Перворождении.

— Ну, расскажи... — Я снова опустился на пол и прислонился к Глайе.

— На заре мира рыцарша Тратаниан отправилась на бой с драконом. Панцирный дракон был так могуч, что закрывал полнеба на семь дней пути.

— А похитить принцессу? — уточнил я на всякий случай.

— Зачем? Пауки Волглы — хищники одиночные, торговля поступком не в их обычаях.

— Чего???

— Торговля поступком. Когда помогают за помощь и мстят за агрессию. Поэтому нападение на врага не требует причины. Понимаешь?

— Кажется, понимаю...

— Рыцарша Тратаниан шла много дней, и на ее пути встала гора. «Прочь с дороги!» — закричала Тратаниан и укусила гору. Но гора не шелохнулась. Тратаниан пришла в неописуемый гнев. Ударами своих мощных хелицер она раскидала гору, и на ее месте образовалась яма. Тратаниан испражнилась в яму и отправилась дальше.

— Идиотизм, — сказал я.

— Почему идиотизм? — живо повернулась Глайя. — Просто преувеличение. Конечно, паучиха не может раскидать гору, к тому же они ростом меньше меня.

— А почему гору надо раскидывать?

— Ну, как ты не понимаешь! Гора встала на ее пути. Гора — враг. Врага надо победить, уничтожить и унизить. Представь, что гора — живое чудовище, тогда поведение Тратаниан будет логичным с точки зрения человека.

— Человек не борется с неживой природой! — сказал я.

— Человек не такой ярко выраженный хищник, — возразила Глайя. — Но и в вашем эпосе встречается борьба с неживой природой.

— Пример, пожалуйста, — обиделся я.

— Пример... — Глайя подняла пушистую лапку и совсем по-кошачьи почесала ухо, — Человек сказал Днепру: я стеной тебя запру...

— Это откуда? — насторожился я.

— Нет, не то, — мурлыкнула Глайя. — Вот хороший пример: буря разметала флот царя Ксеркса, и тот решил наказать море. Он приказал высечь море кнутами. Эпос древней Греции.

— Увы, не знаком, — поморщился я. — Наверно, совсем древний эпос? Но если так, то полный идиотизм!

— Вот относительно новый эпос: Иисус Христос, увидев при дороге одну смоковницу, подошел к ней и, ничего не найдя на ней, кроме одних листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек! И смоковница тотчас засохла.

— Совершенно неуместный пример! — возмутился я. — Это просто земледелие. Селекция.

— Я продолжу сказку, хорошо? Тратаниан отправилась дальше, но дорогу преградило поле флои. Флоя — такое ядовитое колючее растение с толстыми древесными стеблями, оно растет сплошной стеной. Представляешь, да? Тратаниан закричала: «Расступись, флоя!», но флоя лишь зашелестела и встала еще плотнее. Тратаниан пришла в неописуемый гнев. Она начала перекусывать стебли один за другим и насиловать их.

— Чего делать? — удивился я.

— Принуждать к сексуальным отношениям. В эпосе хищников часто используется как форма агрессии и победы. Например, у людей, когда...

— Как можно изнасиловать поле ядовитых растений?

— Я тоже не очень хорошо представляю, — задумалась Глайя. — Но так говорит эпос. Наверно, в переносном смысле. Когда с полем было покончено, Тратаниан отправилась дальше. Дорогу ей преградило озеро.

— Дальше понятно, — кивнул я. — Она крикнула озеру: «отойди в сторону», но озеро не послушало, тогда она пришла в неописуемый гнев, озеро выпила, в яму нагадила, ну, еще как-нибудь изнасиловала...

— Нет, — сказала Глайя. — В эпосе пауков вода не бывает врагом. У нас принято объяснять это тем, что воды на Волгле мало, и она ценится. Но я думаю, все потому, что вода не имеет формы. Это сложно объяснить: для пауков облик врага важнее всего. Тратаниан увидела на берегу пасущегося коленчатого моллюска. Она вскочила на его спину и велела перевезти на другой берег. Дрожа от страха, моллюск перевез ее. Тратаниан вспорола ему брюхо, съела сердце и отправилась дальше.

— Благодарность... — фыркнул я.

— Свойственна только культурам стадных хищников, — кивнула Глайя. — Пауки не торгуют поступками.

— Постой, а у вас тоже нет благодарности?

— И у нас нет. Разве для поступка помощи нужна причина? Мне было сложно это понять. И тебе, наверно, очень сложно?

— Да уж...

— К тому же моллюск — добыча, глупо оставлять еду. Представь, что банка консервов помогла тебе заколотить деталь в крепежное гнездо — ты же ее после этого съешь, а не отпустишь в космическое пространство?

— Банка-то не живая!

— Мы уже обсуждали. Хищники не всегда делают различия между живым и неживым врагом. Тратаниан отправилась дальше и вышла к логову панцирного дракона. Дракон был страшен. Я опускаю подробности. Началась битва. Тоже пропускаю, это самая длинная и подробная часть эпоса. Наконец гигантский дракон был повержен. Тратаниан изнасиловала его, затем разорвала на части и съела. Вскоре у нее завязалась кладка яиц от него.

— От дракона?!

— Но ведь и люди в некоторых эпосах ведут род от зверей? Конечно, с точки зрения генетики...

— Да пес с ней, с генетикой! У нее будут дети от врага?!

— Вполне разумное поведение для хищников-одиночек: сильный враг — сильный генофонд. Тут другая неясность — выходит, дракон был самцом? Но самцом он не мог быть, пауки не считают геройством победу над слабым полом. Когда просишь объяснить это место в эпосе, они впадают в агрессию... — Глайя запнулась и задумчиво лизнула правую лапку. — Так вот, Тратаниан отложила кладку, и у нее родилось пятьсот одиннадцать дочерей. В оригинале — семьсот семьдесят семь, у них восьмеричная система счисления. Тогда Тратаниан бросилась на спину, разодрала свое тело на пятьсот одиннадцать частей и умерла. А дочери расползлись по миру и дали начало могущественному роду Тратаниан. Конец сказки.

— Впечатляет, — я понимающе кивнул, — Только зачем себя разрывать?

— А ведь эта сказка тебе понравилась больше, чем сказка ют... — пробормотала Глайя и задумалась.

— Так себя-то разрывать зачем? — повторил я.

— Жертвенная гибель, — объяснила Глайя. — Неизбежно появляется в эпосе всех развитых хищников. Как обратная сторона медали. Лицевая сторона — это агрессия внешняя, расправа над врагом. Победа физическая или более сложная, социальная: месть, разоблачение, позор. А обратная сторона — это агрессия, направленная внутрь. Жертвенная гибель — победа над собой, над жизнью и смертью.

— Это как? — не понял я.

— Эпос, прославляющий красоту гибели. Когда хищник уничтожает врагов, погибая сам. Взрывает оружие, сбрасывает общий транспорт в пропасть, заводит чужую армию в ущелье и запутывает следы. В более продвинутом варианте хищник принимает мучительную смерть ради своей идеи. Например, у людей в относительно новом эпосе...

— А ну заткнись! — рявкнул я и стукнул кулаком по полу так, что звякнули защелки автоклава.

Глайя замолчала и задумчиво почесала ушко. Наступила тишина, и в тишине снова выплыла тоскливая сирена.

— Извини, — сказал я, откашлявшись. — Счюитц — бить кулаком по полу.

— Так вот, — откликнулась Глайя, — Мы говорили о Тратаниан. Основательница сильного рода не должна иметь себе равных в мире. Поэтому не может принять смерть от врагов, от старости или от болезней, правильно? Она может принять мучительную смерть только от себя самой — во имя идеи рода. Дочери пожирают плоть ее и кровь ее и расходятся сытые по миру. Эпос пауков очень логичен.

Я помолчал, а затем все-таки спросил:

— Глайя, а ты сама как считаешь — эпос людей больше похож на эпос пауков или ют?

— Трудно сравнивать, — ответила Глайя, немного подумав. — Где-то посередине, но обособленно. Вы умеренно агрессивные стадные хищники и все отношения строите на торговле. Классический эпос землян — это цепочка торговли поступками. Дракон похищает принцессу, а рыцарь в одиночку отправляется наказать его за это. В пути он мстит встречным за агрессию и покупает себе помощь. Не стреляй в меня, Иванушка, я тебе еще пригожусь. В конце бьется с драконом, который превосходит его силой. Одолевает его. Освобождает принцессу, и она за это становится его брачной партнершей. Вообще, решение своей половой проблемы — важный стимул многих геройских поступков на Земле. А потом рыцарь возвращается в племя и становится королем, потому что купил себе право власти, доказав, что сильнее всех своих.

Я вскочил с кресла, дошел до автоклава, оперся на него рукой и обернулся.

— Послушай, ты, маленькая юта, а не кажется ли тебе...

— Не обижайся, — перебила Глайя. — У тебя замечательная разумная раса, ваша культура развивается быстро, со временем вы изживете хищнические инстинкты. Начни с себя. Перестань обижаться. Перестань соревноваться. Перестань побеждать и торговать.

— Стоп! — крикнул я. — Стоп!!! Хватит!!! Я больше не хочу говорить про эпос! Я хочу еще раз обсудить нашу ситуацию.

— Как хочешь...

Глайя вздохнула, запрыгнула на медицинский стол и легла, уткнув мордочку в лапы. Она казалась еще более пушистой, чем раньше, и я понял, что ей тоже холодно. Я подошел к экрану. Горло сжало судорогой, глаза резануло, и по нижним векам растеклась вода. Звезды помутнели и засияли лучистыми пятнами. Выла сирена. Я долго стоял спиной к Глайе и делал вид, что задумчиво рассматриваю галактику. Но глаза не высыхали. Тогда я придвинул к экрану кресло, поднял с пола планшетку, сбросил обзор пространства и запросил карту ресурсов. На экране появилась схема корабля. В который уже раз за последние часы я разглядывал ее. Скорый пассажирский для средних перелетов с выносным реактором. Сплюснутый шар жилого борта, и от него на сто сорок метров тянется тонкая мачта, внутри нее — транспортный коридор. Мачта заканчивается воронкой реактора. В том месте, где начинается воронка, небольшое кольцо — дальние вспомогательные помещения. Но я не спешил переходить туда, сначала вывел крупным планом сам борт. Восемь палуб. Три грузовые, затем три пассажирские — плацкарта, эконом-класс и VIP-класс с универсальными каютами для любых форм жизни. Выше — обеденный зал, он же игровой бар. Последняя палуба — гаражи сервороботов, каюты экипажа и рубка пилотов. Все было шершаво набросано серым пунктиром. Ничего этого уже не существовало. Я коснулся пальцами планшетки и сдвинул изображение, еще и еще. Началась мачта. Я дал увеличение и повел изображение вдоль нее. Примерно на середине пунктир, наконец, сменился разноцветными красками. И я дал максимальное увеличение. Изображение было схематичным, наверняка туда лазил фотографировать микроробот из шлюпки. Полая труба мачты была словно разворочена изнутри — как лепестки дикого цветка, наружу во все стороны торчали клочья обшивки.

— Мне кажется, — произнесла за спиной Глайя. — Это было в нижнем грузовом. Что там везли?

— Нашла у кого спрашивать! — рявкнул я. — У фельдшера! Откуда мне знать?

— Все-таки думаешь, что террористы?

— Я уже ничего не думаю! — заорал я. — Может, твои пауки с Волглы! Может, покушение на кого-то из пассажиров! Может, какой-то идиот сдал в багаж промышленный конденсатор, а идиот-таможенник пропустил! А идиот-серворобот распаковал и отключил контур! Какая нам разница?

Я хлопнул по планшету и вывел на экран схему присутствия. Как и прежде, мигали всего два огонька. Больше в окружающем пространстве живых существ не было, только сигналил мой коммуникатор на запястье и клипса на ухе Глайи.

— Бешеный пульс, — огорчилась Глайя и спрыгнула со стола. — Просто ляг и полежи.

Сволочь, успела прочесть цифры. Я сбросил схему присутствия и пронесся по технологическому коридору до утолщения перед воронкой. Вспомогательные помещения. Склад ремонтных железяк для реактора. И вот она, в стене коридора — дверь аварийной шлюпки. И тут же, напротив, через коридор — дверь в медицинский бокс. Потому что чиновники из здравоохранения, которые сами ни разу не летали дальше курортных планет, панически боятся неизвестной космической заразы и приказывают выносить медбоксы в карантинную зону, почти к самому реактору, да еще герметизировать по высшей категории. Как будто заболевший не успеет заразить всех еще в обеденном зале! И как будто существует инфекция, с которой не справится активный белок из любой стандартной аптечки! Зато теперь жилой борт рассеян мелкой пылью в космическом пространстве. И семеро членов экипажа. И двести восемь пассажиров — земляне, адонцы, кажется, даже юты. И кругом — вакуум, в огрызке транспортного коридора — вакуум. А мы... мы заперты в боксе. Я и эта зверушка, которая напросилась слетать на Землю с экипажем. И все, что у нас есть, — это запас кислорода на десять часов. И холод. И связь с компьютером шлюпки. Отличной быстроходной шлюпки, до которой нельзя добраться, потому что за дверью — вакуум. Исчезающая надежда, что придет помощь. Откуда она придет? Глухой космос. И медикаменты. И универсальный автоклав. И еще у меня есть кое-что, о чем она не знает. Но об этом нельзя думать, потому что он один, а нас двое.

— Послушай, — сказала Глайя. — а если меня усыпить?

— Что?! — Я от неожиданности подпрыгнул.

— Если пушистого усыпить, тебе кислорода хватит надолго, — полосатый хвост задумчиво ползал по полу.

— Прекрати!!! — рявкнул я.

— Просто расскажи, как бы ты меня усыпил? Тебе ведь приходилось усыплять пушистых зверей?

— Приходилось, — выдавил я. — Не хватило мест в госпитале, и трое студентов с нашего курса проходили практику в ветеринарной клинике.

— Расскажи, чем усыпляют животных? — в голосе Глайи было живое любопытство, внутри огромных глаз блестели искорки.

— Как усыпляют? Ты хочешь это знать? — Я сунул замерзшие руки в карманы комбеза и прошелся по боксу. — Я бы дождался, пока ты заснешь. Я бы поднес к твоему носу вату, смоченную эфиром. Затем вколол глубокий наркоз. Затем взял шприц с толстой иглой и наполнил его аммиаком. Затем проткнул грудную клетку между ребер и ввел аммиак в легкие. Мгновенный некроз тканей. Быстрая, безболезненная смерть. Так усыпляли собак и кошек в начале двадцать первого века.

Глайя смотрела круглыми глазами, чуть склонив голову. Уши бархатными лопухами висели задумчиво и печально.

— А шкурка не попортится от иглы? — спросила она. — Ты набьешь хорошее чучелко?

Я промолчал.

— Обещай, — сказала Глайя. — Что не бросишь меня, набьешь хорошее чучелко. У меня очень ценный мех.

— Обещаю, — буркнул я.

— Точно?

— Точно.

Глайя помолчала, задумчиво елозя хвостом по полу. Я внимательно смотрел на нее, а затем расхохотался:

— И это существо рассказывало мне, что я хищник, а у вас в культуре нет ни геройских подвигов, ни жертвенной гибели?

— Я плохо выучил русский язык... — медленно произнесла Глайя, хвост проехал по полу и замер. — Я не знал, что «усыпить» имеет два значения...

Изо всей силы прикусив губу, я закрыл лицо руками и упал в кресло. Меня трясло. Я чувствовал, что Глайя села рядом и прислонилась ко мне, чувствовал ее тепло. Она что-то говорила, успокаивала. Наконец я почувствовал, что силы покидают меня, и накатывается тяжелый сон, видения наплывали со всех сторон.

Я сполз с кресла и лег на пол. Глайя свернулась рядом.

— Ты не бросишь пушистого? — промурлыкала она сонно.

— Нет, конечно, — ответил я.

...Очнулся я от холода. Встал, посмотрел на спящую Глайю. Открыл сейф с медикаментами, достал вату и эфир. Намочил вату и положил рядом с ее носопыркой. Она шумно вздохнула, и я испугался, что она проснется. Но она не проснулась. Очень долго искал наркоз, а вот аммиак нашелся быстро. Шприц вошел в легкие не сразу — панически дрожали руки, игла натыкалась на ребрышки. Затем распахнул стенной шкаф и достал скафандр эпидемиологической защиты. Полноценный герметичный космический скафандр — с запасом кислорода на несколько часов. Разве что не экранирует от радиации, зато с усилителями движений. Кто знает, если бы не усилители, может, мы смогли бы влезть туда вдвоем? Я отключил трансляцию внешних звуков. Сирена стихла, но тишина оказалась страшнее. Нашел пластиковый пакет и положил туда тушку Глайи. Поднял с пола планшетку и ввел команду. Тяжелая дверь бокса дрогнула и отползла в сторону. Порывом ветра меня качнуло и бросило вперед, я грохнулся на порог, но пакета не выпустил. Встал, перешагнул коридор и долго возился с рычагами, срывая аварийные пломбы. Наконец дверь шлюпки распахнулась, и я залез внутрь. Когда давление выровнялось, снял скафандр, сел в кресло пилота и положил руки на пульт...

Чучелко я поставил в своем загородном доме под Ярославлем. Глайя сидела на задних лапках и казалась совсем живой, если бы не тусклые стеклянные глаза, в которых уже не бегали искорки. Неделю я выдержал, а затем переставил чучелко на чердак. А когда через пару лет заглянул туда, увидел, как его безнадежно испортили мыши.

* * *

— Ты не бросишь пушистого? — промурлыкала она сонно.

— Нет, конечно, — ответил я.

...Очнулся я от холода и долго пытался прийти в себя после кошмарного сна. Встал, посмотрел на спящую Глайю и потряс ее. Она сонно хлопала глазами.

— Глайя, у меня есть один скафандр. Ты попытаешься залезть в него и доберешься до шлюпки.

— Где? — спросила Глайя и повертела головой.

— В шкафу. Не важно. Он один.

— А ты? — спросила Глайя.

— Я — нет. И не смей спорить! Это решено.

— Героизм и жертвенность, — промурлыкала Глайя и перевернулась на другой бок. — Прекрати глупости, давай спать. Ты же не бросишь пушистого?

— Нет, конечно, — ответил я.

Сел в кресло, включил внешнее наблюдение и стал смотреть, как сиреневая галактика нарезает бесконечные круги. Когда Глайя заснула, подошел к шкафу, достал вату, эфир и шприцы. Сделал все необходимое, подошел к автоклаву, открыл тяжелую дверцу и положил внутрь маленькую остывающую тушку. На ощупь сквозь мех она казалась совсем крохотной. Я закрыл дверцу и установил на пульте режим кремации. Когда в камере автоклава потух багровый огонь, я отстегнул защелки и распахнул дверцу, чтобы прах рассеялся в космосе. Герметичная дверца распахнулась с тяжелым хлопком. В воздухе разлился горячий запах паленой шерсти. Я надел скафандр. Разблокировал дверь бокса. Забрался в шлюпку.

* * *

— Ты не бросишь пушистого? — промурлыкала она сонно.

— Нет, конечно, — ответил я.

...Очнулся я от холода. Встал, посмотрел на спящую Глайю, открыл сейф с медикаментами, достал вату и эфир. Намочил вату и положил рядом с ее носопыркой. Она шумно вздохнула, и я испугался, что она проснется. Но она не проснулась. Вколол снотворное. Ее дыхание стало почти незаметным. Надел скафандр. Подошел к автоклаву, распахнул дверцу и осторожно положил Глайю внутрь. Закрыл дверцу и вручную запер герметичные защелки. Затем обхватил автоклав руками и напрягся, чувствуя, как гудят и вибрируют мускулы скафандра. Наконец опоры дрогнули и выползли из пола, раскроив пластик. Я обломал их, схватил громоздкий цилиндр под мышку, открыл дверь бокса и рванулся к шлюпке. Он должен выдержать. Я успею за две минуты. Она не задохнется.

24 октября — 16 декабря 2001,
Москва, Чертаново

Спасибо всем, кто помог в написании рассказа 1

иллюстрации: Андрей Кленин

© Леонид Каганов http://lleo.me

ДАЛЕКАЯ ГЕЙПАРАДУГА

Комиссия РОНО к первому уроку не приехала. Не приехала она ни ко второму уроку, ни к концу большой перемены. Старый учитель русского языка и литературы, а по совместительству — толерантности и мультикультуризма, зашел попрощаться с директором, виновато развел руками на пороге кабинета и ушел домой. Юрий Васильевич смотрел из окна, как грустный словесник, проработавший в этой школе сорок лет, ковыляет по школьному двору, одной рукой опираясь на трость, а другой придерживая на голове старомодную шляпу, которую норовил сорвать холодный октябрьский ветер.

Прозвенел звонок. Гул и визги за дверью начали стремительно стихать, и вскоре школьные коридоры опустели. Юрий Васильевич побарабанил пальцами по сенсорной панели, и над столом снова возникла прозрачная голографическая таблица расписания. Две клетки в ней упорно пустовали — заполнить их было нечем. Юрий Васильевич поднял руку и подвигал в пространстве блоки туда-сюда. И что ей приспичило уходить в декрет? Кто же будет вести географию со следующей четверти на таком мизерном окладе?

За дверью послышались шаги. Они были совсем не детские — цоканье каблуков и размеренный топот ботинок. Затем дверь без стука распахнулась — в кабинет входила комиссия из РОНО. Возглавляла ее полная дама неопределенного возраста в сером деловом пиджаке, с высокой копной черствых от лака волос и смешной фамилией Дурцева — давний предмет шуток в учительской. Рядом вышагивал ее неизменный секретарь Гриша — застенчивый верзила, молодой и румяный, который постоянно краснел, словно ему вечно было неудобно за свою службу. А вот третий человек оказался незнакомым — смуглый кавказец с курчавой бородкой. Одет он был в безупречный костюм-тройку, лакированные черные ботинки и почему-то в папаху.

— Так, — произнесла Дурцева, по-хозяйски оглядывая кабинет. — Почему портрет президента старый? — спросила она.

— Здравствуйте, — ответил Юрий Васильевич, вставая к ней из-за стола и стараясь выглядеть жизнерадостно. — Что же вы так долго, мы вас ждали с утра.

— Пробки, — пробасил Гриша и покраснел, опустив глаза в пол.

— Хотите чаю, кофе? Есть конфеты... — продолжал Юрий Васильевич. — Он обернулся к незнакомцу: — Позвольте представиться, я директор этой школы, меня зовут Юрий Васильевич.

— Баркала, — гортанно представился человек в папахе. Юрий Васильевич пожал ему руку.

— Нет времени на чай, — отрезала Дурцева. — Проведите нас на урок.

Директор вздохнул.

— К сожалению, мультикультуризм и толерантность по пятницам у нас идут первым и вторым часом.

— И что вы хотите этим сказать? — насторожилась Дурцева.

— Ничего, просто уроки закончились. Учитель ушел домой, он пожилой человек. Дети на других занятиях.

В кабинете воцарилась зловещая тишина.

— Вы нас подводите, — отчеканила Дурцева, холодно глядя в глаза директору. — Вы знали, что к нам поступила жалоба на учителя толерантности. Вы знали, что сегодня должна состояться показательная проверка на его уроке. Вы знаете, что созвана комиссия, приехал даже представитель диаспоры, очень важный и занятой человек.

— Баркала, — уточнил человек в папахе.

— Вы знали, — продолжала Дурцева, — что от результатов этой проверки зависит не только, останется ли он учителем, но и отчасти ваша должность. Создается впечатление, что вы уклоняетесь от проверки.

— Ну что вы! — развел руками Юрий Васильевич. — Зачем вы так? Сами посудите — я же не могу поменять расписание уроков. Когда мы с вами говорили по телефону, я же сказал, что толерантность и мультикультуризм у нас сегодня только до большой перемены. Мы вас ждали с утра, пятиклассникам велели прийти в парадной одежде.

— Вас послушать, так выходит, я во всем виновата? — отчеканила Дурцева.

Юрий Васильевич молча развел руками.

Дурцева кинула взгляд на маленькие часики на запястье.

— Хорошо, — решительно кивнула она. — Раз уж мы здесь, давайте проверим какой-нибудь другой урок.

— Так ведь жалобы не было... — пробасил Гриша и покраснел.

— И очень хорошо, что не было жалобы, — отчеканила Дурцева. — Тем независимей будет проверка.

Юрий Васильевич подошел к столу и покрутил голограмму расписания.

— Смотрите, у нас сейчас в спортзале идет физра, в мастерских — труд, а также мы можем сейчас посетить урок географии и физики. Что бы вы хотели посмотреть?

— Мы осмотрим всё, — решительно сказала Дурцева.

* * *

Урок географии комиссию не заинтересовал, за исключением Баркалы, который завороженно смотрел, цокая языком, на географичку и ее указку, которая порхала по светящейся доске в районе Ближнего Востока.

— А почему она с таким животом? — строго спросила Дурцева, когда они вышли в коридор.

— Она скоро уходит в декрет, — сообщил Юрий Васильевич. — Это для школы большая проблема, мы ищем учителя географии, и я как раз хотел с вами поговорить...

— А почему она у вас уходит в декрет посреди учебного года? — перебила Дурцева.

Юрий Васильевич ничего не ответил.

— И как не стыдно с таким животом выходить к детям? — вдруг возмущенно произнес Гриша.

Юрий Васильевич изумленно глянул на него — Гриша тут же залился румянцем и опустил глаза.

— Пройдемте в спортзал, — предложил Юрий Васильевич.

В спортзале было светло и гулко. Девятый класс прыгал через резиночку.

— Ррряс-два! — командовал физрук Валерий. — Рряс! Левой! Левой! Ровняйсь! Смиррр-на!

Все замерли и обернулись.

— Продолжайте, — взмахнула рукой Дурцева.

— По команде... Рряс! Два! — как ни в чем ни бывало продолжил физрук, и воздух снова наполнился грохотом десятков ног.

Дурцева долго вглядывалась в прыжки, слегка наклоняя голову то налево, то направо.

— Это хорошо, — похвалила она. — Тут чувствуется дисциплина.

— Валерий Петров — хороший педагог, бывший военный, — охарактеризовал физрука Юрий Васильевич. — Он у нас ведет уроки военной подготовки, физры и чтения. Кроме того, он по своей инициативе организует для детей походы.

— Походы куда? — настороженно обернулась Дурцева.

— На природу, в свободное от уроков время. Для желающих.

— Это надо прекратить, — сказала Дурцева. — В программе такого нет. Гриша, сделайте пометку, проконтролируем.

Юрий Васильевич мысленно выругался.

— А почему они все прыгают через резинку? — заинтересовалась Дурцева.

— Толерантное межполовое воспитание, согласно присланной вами методичке от февраля нынешнего года, — сухо отчеканил Юрий Васильевич. — Женские виды спорта чередуем с мужскими в равной пропорции. Сегодня урок женских видов спорта — мальчики наравне с девочками учатся прыгать в резинку. В следующий раз будет футбол и бокс.

— Какой-то странный вид спорта — резинка, — подал голос Гриша.

— К сожалению, в методичке не расшифровывается, что такое женские виды спорта, — возразил Юрий Васильевич. — Мы решили на педсовете, что это прыжки через резинку и вращение обруча. Вы знаете какой-то другой чисто женский вид спорта?

— Ну, например... — Гриша надул щеки и задумался, а затем вдруг покраснел.

— Здесь мне всё нравится! — удовлетворенно подытожила Дурцева. — Идемте дальше.

Уже на подходе к кабинету отчетливо слышался добродушый басок старика Михалыча.

— Да шош ты... — ворчал он. — Хто ж так железо пилит? Так, дочка, железо не попилишь! Ты не рви, шож как эта... да стой, полотно угробишь! Ты плаа-а-авненько веди... вот, о, да — ну? Води-води! Вишь, молодец какая? Совсем, значить, другое дело! Во, стружа пошла сразу...

Дурцева распахнула дверь и вошла в мастерскую. Здесь пахло краской, маслом и металлическими опилками. Школьники — мальчики и девочки в одинаковых фартуках — трудились над верстаками, распиливая ножовками пруты арматуры. Вдоль верстаков расхаживал Михалыч. Увидев комиссию, он махнул детям рукой, чтоб продолжали работать, а сам подошел поближе.

— Толерантное межполовое воспитание, — пояснил Юрий Васильевич, — предписывает одинаковые навыки труда для мальчиков и девочек.

— Ага, мы тута, значить, железо пилить учимся, — подтвердил Михалыч. — Пилим, значица, и красим в черный цвет. Девчонкам, понятдело, трудно. Но тож стараются...

Дурцева молча осматривала класс.

— А старшим классам я преподаю, значить, сварку, — пояснил Михалыч. — Сварка — оно всегда дело полезное, и уже, считай, профессия. Верно ж говорю? Пиление, сварка и покраска — вот три, значить, главных предмета нашего труда. Пиление, покраска и сварка.

— Почему у вас в коридоре перед входом такое нагромождение железных рам? — кивнула Дурцева на дверь.

— Дык то ж оградки лежат готовые, сваренные и покрашенные. Материал учебный, значить, производим. Скоро, значить, грузовик приедет и увезет.

— Надо увезти, — подтвердила Дурцева. — Отметь, Гриша. Так, что у нас еще?

— Физика, — подсказал Юрий Васильевич.

— Физику не хочу, — поморщилась Дурцева. — Что там может быть такого, в физике? Она глянула на свои часики. — Хотя... давайте физику заодно посмотрим, будет полная проверка. Отметь, Гриша — провели полную проверку школы.

Шестиклашки в кабинете физики по команде вскочили и встали рядом с партами.

— Здравствуйте, Юрий Васильевич! — нескладным хором поприветствовали они.

— Здравствуйте, мои хорошие, — кивнул Юрий Васильевич. — Садитесь, продолжайте. Мы отсюда немножко посмотрим, как вы учитесь.

Молодая физичка Мариночка, первый год после педучилища, защебетала снова:

— И вот однажды пастух Магнус заметил, что железные гвозди в его сапогах прилипают к странному камню! Этот камень назвали «камнем Магнуса» или магнитом. Посмотрите!

В руках у Мариночки вдруг появился металлический брусок. Половина бруска была окрашена ярко-красной краской, другая половина — синей. Мариночка поднесла к бруску металлическую указку. Хлоп! Указка прилипла.

— Видите? — торжествующе сообщила Мариночка. — Сила магнитного притяжения способна удерживать металлические предметы! Впервые магнит упоминался еще в шестом веке до нашей эры древнегреческим философом Фалесом.

— Кем? — тихо переспросил Гриша и покраснел.

— Но первая книга о магните была написана только в тринадцатом веке нашей эры. Ее написал средневековый ученый Петр Перегрин. Она так и называлась «Книга о магните». Перегрин писал, что у магнита есть два полюса. Он называл их северным и южным. Посмотрите! — Мариночка подняла брусок так, чтобы все видели: — Северный полюс — синий, южный полюс — красный. Они похожи, но они такие разные! Как мальчики и девочки!

«Господи, что она плетет!» — подумал Юрий Васильевич.

— Теперь смотрите, мы берем второй магнит... — В руках Мариночки появился второй такой же брусок. — И пробуем их соединить разными концами. Щелк! Видите, какой крепкий получился союз? Но стоит нам их разнять... разнять... вот. И попробовать соединить одинаковыми концами... Видите? Одинаковые — никак не хотят соединяться! Ну никак не хотят!

— Это почему же они не хотят? — вдруг прогремел на весь класс голос Дурцевой.

Наступила тишина, дети разом обернулись. Мариночка растерялась.

— Ну... это же магниты... — произнесла она. — Попробуйте сами!

В гробовой тишине Дурцева прошагала к учительскому столу и взяла из рук Мариночки оба магнита. Она пробовала их соединить сперва двумя синими концами, затем двумя красными, но магниты не давались — соскальзывали и рвались из рук.

— Не понимаю, — ледяным тоном произнесла Дурцева, оглядывая Мариночку с ног до головы. — Вас послушать, так разное может соединяться, а одинаковое — не может?

— Так это же магниты... — тихо повторила Мариночка.

— Это очень нетолерантные магниты! — отчеканила Дурцева. — А вы их сравнили с мальчиками и девочками!

«Начинается...» — подумал Юрий Васильевич с ужасом.

— Вас послушать, — возмущенно продолжала Дурцева, — то семью могут создавать только граждане разного пола, а людям одного пола следует отталкиваться друг от друга?

— Я такого не говорила! — взвизгнула Мариночка испуганно.

— А вот и говорила! — поддакнул Гриша и покраснел.

Дурцева встала перед всем классом и снова попыталась свести красные полюса двух магнитов.

— Безобразие! — сообщила она возмущенно. — Вы преподаете детям нетерпимость к монополовым союзам! Что же из них теперь вырастет?

Юрий Васильевич шагнул вперед и примиряюще поднял руку:

— Минуточку! Мы, должно быть, неверно друг друга поняли. Магнетизм, как свойство физики, известен много тысячелетий, его изучение входит в школьную программу физики, согласно методичке...

— А вы мне не тычьте моей же методичкой! — возразила Дурцева и угрожающе подняла вверх магниты, снова с усилием пытаясь их свести. — Видите? Видите, что вы преподаете?

— Давайте пойдем в коридор, я все объясню... — предложил Юрий Васильевич.

— Мы не в коридор теперь пойдем с вами, а в суд! — рявкнула Дурцева и сделала еще одну попытку свести магниты. — Мало того, что ваш учитель толерантности на уроках мультикультуризма читает стихи и рассказывает о негритянском происхождении русского поэта Пушкина, будто в России нет настоящих примеров мультикультурной интеграции этнических диаспор... Так у вас еще и на физике преподается превосходство разнополых браков! У вас разное, значит, охотно сближается, а одинаковое, значит, близости избегает?

— Это же просто магниты... — с отчаянием произнесла Мариночка.

— Суд разберется, — отчеканила Дурцева и подняла магниты вверх: — А это я забираю! Гриша, пометь.

* * *

На ознакомительное слушание Дурцева не явилась. Судья Карагаева оказалась чем-то похожа на нее, только вместо серого пиджака носила коричневый, а вместо часов у нее на запястье висел довольно легкомысленный браслет из засаленных деревянных шариков.

Карагаева долго листала методичку и заявление Дурцевой на трех листах.

— Магнетизм, как явление, — рассудительно бубнил Юрий Васильевич по второму кругу, — входит в обязательную школьную программу.

— Со времен Древней Греции! — подсказывала Мариночка.

— Отталкивание одинаковых полюсов магнита — закон природы, а не злой умысел. Про гомосексуальные браки на уроке физики никто не говорил и говорить не мог — спросите у детей.

— Синий полюс магнита называется северным, красный — южным, — подсказывала Мариночка.

Судья Карагаева подняла глаза.

— Вас послушать, — произнесла она брезгливо, — то юг от юга хочет отделиться? Нет ли в этом намеков на межрасовые конфликты?

— Речь только о магните, — терпеливо напомнил Юрий Васильевич. — Это просто свойства магнита.

— Я умею читать, не слепая, — сообщила судья Карагаева, кивнув на папку. — Назначаю заседание на следующий четверг.

С тяжелым сердцем Юрий Васильевич и Мариночка покидали кабинет судьи.

— И имейте в виду, — строго сообщила Карагаева, когда они уже выходили за дверь. — У нас идиотов нет. Я не нашла в вашем магните преступления и не собираюсь поддерживать истца.

— Спасибо вам от лица всей педагогики! — воскликнул Юрий Васильевич и почувствовал, как от сердца отлегла тяжесть, с которой он жил последние две недели.

На заседание суда явилась вся троица — Дурцева, Гриша и Баркала, а также юрист РОНО — молодой бритый парень с цепким взглядом из-под золотых очков.

От школы в суд пришел Юрий Васильевич, Мариночка и Михалыч, тоже остро переживавший случившееся.

Юрий Васильевич боялся, что Дурцева станет напирать на то, что Мариночка, якобы, говорила что-то о гомосексуальных браках на примере магнита. На этот случай среди шестиклашек пришлось провести диктант, и в портфеле Юрия Васильевича теперь лежала толстенькая папка из двадцати восьми тетрадных листков, где разными детскими почерками, с ошибками и без ошибок, с помарками и без помарок, было написано: «Являясь учеником 6-го класса «Б», я официально заявляю, что на уроках физики мне ни разу не доводилось слышать от нашей учительницы Поповой Марины Юрьевны о гомосексуальных связях, лесбийских союзах, бисексуальном, однополом и разнополом сексе, взаимной мастурбации и остальных аспектах толерантного межполового воспитания, не имеющих отношения к физике».

Эти заявления не пригодились. Оказалось, Дурцева не собиралась клеветать на Мариночку — ее возмущал сам магнит.

— Вы только посмотрите! — восклицала она, пытаясь свести вместе то два синих конца, то два красных. — Одинаковые отталкиваются, а разные — хоп! Вы видели такое? И это они преподают детям в школе!

— Я не поняла, какие ваши предложения? — сухо перебила судья Карагаева. — Не преподавать в школе магниты?

— А я не знаю! — возмущенно заявила Дурцева и тряхнула своей лакированной копной. — Но надо что-то делать с этим!

— А кто знает? — спросила судья Карагаева и оглядела зал.

Вдруг поднял руку Михалыч.

— У меня, значить, рациональное предложение имеется! — сказал он. — Я, значить, предлагаю магниты зашкурить и покрасить в черный.

— Это не решит проблему! — обернулась Дурцева. — Это цветовой обман! Вам все равно придется признать, что концы у магнитов бывают разного вида, и одинаковые почему-то у вас во время урока отталкиваются!

— Минуточку, а это точно? — переспросила судья Карагаева. — Возможно, просто неправильно покрашено, а на самом деле отталкиваются разные концы?

— И это тоже перегиб! — возразила Дурцева.

— Послушайте! — возмущенно вскочила Мариночка. — Магнит — это просто явление природы! Нельзя ничего сделать против природы!

— Ах, вот как мы заговорили? — вскинулась Дурцева. — Вас послушать, так и гомосексуальные браки против природы?

— Я такого не говорила! — взвизгнула Мариночка.

Судья Карагаева стукнула молотком по столу.

— Тишина в зале суда! — приказала она хмуро. — Дайте и мне тоже посмотреть эти магниты!

Адвокат Дурцевой взял магниты, подбежал к судье, вручил ей, а затем стал что-то шептать на ухо.

— Отойдите от меня и сядьте на место! — скомандовала Карагаева ледяным тоном.

Она долго вертела магниты в руке — то пытаясь приложить их одинаковыми полюсами, то слепляя разными.

Наконец, отложила магниты, взяла в руку молоток, подняла его и некоторое время думала о чем-то своем. В зале стояла гробовая тишина. Все ждали. Судья стояла с поднятой рукой долго, глубоко задумавшись. А затем решительно стукнула молотком и произнесла:

— Назначаю экспертизу магнита!

Дурцева вскочила:

— Но это должен быть грамотный эксперт!

— Мы пригласим экспертом главного директора главного института физики, — заверила судья Карагаева. — Уж не знаю, кто там сейчас директор. Не настолько разбираюсь в физике.

* * *

Следующее заседание состоялось почти через месяц, но за этот месяц произошло гораздо больше событий, чем хотелось бы Юрию Васильевичу. Неутомимая Дурцева успела показать магнит на заседании Министерства образования. И хотя магнит особого интереса не вызвал, но в зале случились телевизионщики, которые в перерыве взяли у Дурцевой интервью и показали в новостях под заголовком «безнравственный магнит». Новость неожиданно привлекла огромное внимание, интервью повторили по всем федеральным каналам и принялись громко обсуждать в прессе и в интернете. Мнения разделились — одни считали Дурцеву сумасшедшей, другие заявляли, что Дурцева права, и преподавать в школе магнит безнравственно. Телефон Юрия Васильевича разрывался от звонков журналистов, но он отказывался от всех интервью, и всем учителям своей школы тоже запретил общаться с журналистами. В результате журналистам удалось отловить возле школы нескольких детей и взять интервью у них. Ничего толкового дети не рассказали, лишь отвечали, что не знают, почему магниты ведут себя именно так. Какая-то совсем маленькая первоклашка, ожидающая, пока брат заберет ее домой, поделилась с журналистами, что ей очень нравится, когда магниты отталкиваются, потому что это смешно. Журналисты уже начали разочарованно сворачиваться, когда подошел брат девочки — серьезненький шестикласник — и рассказал, что учится в физмат-школе, а на вопрос журналистки, что они изучают, ответил, что сейчас изучают дискриминант. Журналистка пришла в необычайное оживление, и репортаж с мальчиком тоже прошел по всем федеральным каналам с заголовком «неприкрытый дискриминант наших школ». Юрий Васильевич благодарил судьбу за то, что мальчик был из другой школы.

В итоге зал суда оказался забит народом, журналистами и блогерами.

Целый час судья Карагаева зачитывала экспертное заключение. Экспертом выступил академик Солодовничий, директор Института ядерной физики и физики частиц. Карагаеву было жалко — она мучилась, запиналась, повторяла незнакомые слова с разными ударениями, пытаясь нащупать на слух правильное, и шла дальше.

Юрий Васильевич, историк по образованию, совсем ничего не понимал в экспертном заключении. Мариночка призналась шепотом, что тоже ничего не понимает. Академик Солодовничий парил в каких-то собственных облаках и, похоже, понятия не имел, что от него хотели. Юрий Васильевич специально накануне почитал о нем в интернете — Лев Ильич Солодовничий был крупным международным физиком-теоретиком, и в свои восемьдесят три, по уверениям коллег, полностью сохранял ясный ум и работоспособность. «Сегодня, в 2041 году, теория магнитного поля хорошо изучена физикой...» — такими простыми словами начиналось его экспертное заключение, но это были первые и последние простые слова на сорока с лишним печатных листах. Академик Солодовничий писал в своем экспертном заключении о единой теории поля, о теории струн, о бозонах, одномерных объектах, о каких-то непонятных спинах, о постоянной Планка, Адронном коллайдере и принципе суперсимметрии. Часть страниц была посвящена свойствам вакуума, часть — Большому взрыву и расширению Вселенной.

«Говоря простым языком, — заканчивал свое эссе академик Лев Ильич Солодовничий, — магнитное взаимодействие является одним из проявлений общего электромагнитного, из чего следует, что гомополюсные концы магнитов не могут перестать отталкиваться, пока отталкиваются одноименные электрические заряды, согласно действующим законам. Теоретически одноименные заряды могут перестать отталкиваться лишь за Горизонтом событий внутри Черной дыры. Для возникновения Черной дыры диаметром, достаточным для размещения за Горизонтом событий двух школьных магнитов, необходимо переоборудование Новосибирского коллайдера на сумму ок. 4 млрд рублей. Такой эксперимент был бы крайне важен для понимания законов Вселенной, но он не совместим с человечеством, потому что испарение Черной дыры подобного диаметра окажется заведомо ниже, чем ее рост за счет поглощения окружающей материи».

Судья Карагаева отложила папку, достала белый платочек и оттерла испарину со лба.

— Я обращаю внимание суда, — послышался голос Дурцевой, — что ученый тоже употребил выражение, я заранее извиняюсь перед присутствующими, — «гомополюсные концы».

Судья Карагаева взяла в руку молоток, подняла его вверх и глубоко задумалась. В зале наступила тишина, лишь щелкали затворы фотоаппаратов.

— У меня, значить, рацпредложение имеется! — вдруг послышался голос Михалыча. — Я предлагаю зажать, значить, магниты насильно в тиски на верстаке, шоб не дергались, и пройтись, значить, по шву сваркой. И будут, значить, вместе красный и красный, никуда не денутся!

— Насилие и принуждение — не наш метод! — тут же отреагировала Дурцева.

— Пользуясь случаем, — вдруг медленно заговорила судья Карагаева низким грудным голосом, и в зале тут же наступила тишина, — я хотела спросить у академика, которого в этом зале, к сожалению, нет, правда ли можжевеловые браслеты хорошо очищают кровь от шлаков... — Она надолго уставилась на свое запястье. — Но теперь даже и не знаю, есть ли смысл...

Судья задумчиво отложила молоток, так и не ударив по столу, и снова раскрыла папку с экспертным заключением, шевеля губами. Похоже, она никак не могла принять нужное решение. Зал зашумел и все заговорили разом.

Вдруг Карагаева что-то увидела, резко отчеркнула ногтем строчку в заключении, снова схватила молоток и трижды стукнула по столу так неистово, словно пыталась прибить убегающего таракана:

— Вот написано: «не могут перестать отталкиваться, согласно действующим законам». Ясно? Всё, иск отклонен, заседание закрыто, все свободны.

— Протестую! — вскинул руку адвокат Дурцевой. — Нет такой статьи в действующем законе!

Но его уже никто не слушал.

* * *

Дни потянулись обычной вереницей, накатились мелкие проблемы. Началась вторая четверть, выпал снег, географичка ушла в декрет, РОНО, разумеется, никого взамен не прислало и бюджетной ставки не выделило. Географию вызвался преподавать Михалыч. Юрий Васильевич пришел на его первый урок. Вращая глобус, Михалыч начал так: «Все мы, значить, в землю нашу ляжем рано или поздно. Но прежде неплохо бы знать, как земля наша устроена. Об том и предмет география...» Юрий Васильевич не выдержал, прервал урок и стал преподавать географию сам.

Дурцева в школе больше не появлялась. Пресса еще немного пошумела и занялась более крикливыми новостями. Постепенно обо всей этой истории забыли. Но однажды утром, где-то в районе второго урока в кабинет Юрия Васильевича робко постучали.

— Войдите! — скомандовал Юрий Васильевич.

На пороге появился шестиклассник Кузнецов по кличке Кузя. Кузя был пареньком смекалистым, учился неплохо, и к директору его еще ни разу не отправляли.

— Что натворил? — нахмурился Юрий Васильевич.

— Я просто так зашел, — смутился Кузя.

— Просто так в кабинет директора не ходят. Чего такой напуганный? Рассказывай.

— Показать вам одну вещь хотел, Юрий Васильевич, — Кузя торопливо задрал майку и достал из-за пояса планшет.

Юрий Васильевич с недоумением смотрел на него.

— Сейчас, — сказал Кузя, — ковыряясь в планшете, сейчас найду...

— Что же там такое? — удивился Юрий Васильевич. — Объясни своими словами.

— Своими тут не объяснишь, — ответил Кузя грустно и совсем по-взрослому. — Вот, смотрите. Это только что опубликовано. Я как увидел — сразу отпросился в туалет и побежал вам показать...

Юрий Васильевич недоуменно взял планшет в руки. Перед ним был свежий выпуск ежедневного видеоблога президента России. «Черт, надо портрет в кабинете поменять», — вспомнил Юрий Васильевич и нажал воспроизведение.

Президент выглядел стареньким и осунувшимся. Он сидел в кресле-качалке, укрытый клетчатым пледом, и теребил в руках какую-то планшетку, поминутно в нее заглядывая — то ли читал тезисы, то ли продолжал игру. Но говорил при этом ровно, красиво и без запинок, хотя голос его по-старчески дребезжал:

«Сегодня, — говорил президент, — я бы хотел снова поднять нашумевший вопрос о статусе магнита на территории Российской Федерации. Мы — великая многонациональная страна, соблюдающая традицию межполовой толерантности, многоконфессиональности и мультикультуризма. Сегодня, когда воспитание толерантности закреплено в Конституции, а различия между сексуальным меньшинством и большинством окончательно стерты, мы с недоумением и озабоченностью наблюдаем такие тревожные факты, когда на территории Российской Федерации школьные магниты демонстрируют нам нарочитое отталкивание гомополюсов. Приведу пример... — президент вдруг отложил планшетку, засунул руку под плед и вынул два магнита: — Этот пример мне недавно прислали активисты из Министерства образования. Посмотрите... — Он развернул магниты красными полюсами друг к другу и попытался их свести. Магниты выскальзывали, и казалось, будто руки президента дрожат. — Так ведут себя сегодня гомополюса некоторых магнитов на территории нашей страны. В то время, как свои разнополые концы магниты демонстративно сводят. — Он повернул магниты разными полюсами, и они со щелчком схлопнулись в его руках так, что он даже вздрогнул. Президент сделал несколько попыток их разнять, но так и не смог. Тогда он просто отложил их и снова взял в руки свою планшетку: — Такое положение сохраняется сегодня на территории нашей страны, в таком виде магниты сегодня преподаются детям в школах, и запретительные меры здесь оказываются неэффективны, что связано с несовершенством нашей законодательной базы. Во всех цивилизованных странах мира узаконен общественный договор, в котором исключены различия между женщиной и мужчиной, отцом и матерью, большинством и меньшинством, а гомосоюзы имеют ту же притягательность, что и гетеросоюзы. Как же получилось, что простой кусок школьного железа открыто демонстрирует пример нетерпимости, пример постыдной агрессии, негодной для подражания и, казалось бы, оставшейся в далеком прошлом? Как с этим быть и можно ли что-то с этим делать? Считаю, что в этом направлении работать можно и нужно. Сегодня я был на заседании Института ядерной физики и физики частиц, где был поднят вопрос: готова ли наша российская наука предложить школьному образованию другие магниты? Возможно ли изменить поведение гомополюсов магнита, либо сделать его не настолько демонстративным в присутствии наших детей? Ответ на этот вопрос есть, ответ позитивный, а необходимое финансирование исследований будет выделено в самое ближайшее время...»

Юрий Васильевич поднял взгляд на Кузю.

— Я не знаю ядерной физики, — сказал Кузя, — но в интернете пишут, что это конец. И я боюсь.

— Не бойся, Кузнецов, — сказал Юрий Васильевич. — Ученые не дураки, они знают, что делают. Просто пришлют нам в школу другие магниты, более политкорректные.

* * *

Через два дня в кабинет Юрия Васильевича ворвался большого роста совершенно лысый старик в замшевом костюме.

— Почему вы здесь сидите? — сходу накинулся он на Юрия Васильевича. — Вы так и будете здесь сидеть? Вы заварили эту кашу, вы и расхлебывайте!

— Минуточку, вы кто? — опешил Юрий Васильевич.

— Я прилетел из Цюриха посмотреть вам в глаза, — орал старик, тряся щеками и брызгая слюной. — Мне восемьдесят три года, и я свое пожил, но у вас-то кругом дети, должна быть какая-то ответственность? Почему вы сидите, сложа руки?

— Постойте... — догадался Юрий Васильевич, — Вы академик Солодовничий, директор Института физики? Здравствуйте, коллега.

— Коллега?! — возмутился старикан. — Я вам не коллега!

— Я имел в виду, что я тоже в известном смысле директор, как и вы, — поправился Юрий Васильевич.

— А я директор?! — старикан возмущенно всплеснул руками. — Нет, милейший, я не директор! Я был директором три дня назад! Я уволен! И знаете, из-за кого? Из-за вас и ваших проклятых магнитов! Тарасюк теперь директор Института ядерной физики и физики частиц! Вы знаете такого физика — Тарасюка?

— Честно говоря, нет, — ошалело произнес Юрий Васильевич.

— И я не знаю! И никто не знает! Нет в мире такого физика Тарасюка! — академик шагал по кабинету, размахивая руками. — Он никто! Чиновник! Администратор! Он не понимает, что творит! Его назначили!

Юрий Васильевич аккуратно пододвинул гостю кресло.

— Садитесь, пожалуйста, забыл ваше имя отчество...

— Лев Ильич.

— Да, Лев Ильич, садитесь, успокойтесь, хотите чаю?

— Да, и с молоком! — потребовал Лев Ильич тоном, не допускающим сомнений.

Юрий Васильевич заварил гостю чай, положил на блюдце две упаковочки сливок, а затем сел напротив и аккуратно начал:

— Лев Ильич, вы не обижайтесь, но вы говорите о чем-то своем, думая, что вас понимают. А вас не все понимают. Вы можете рассказать медленно, что случилось?

— А вы ничего не знаете, новостей не смотрите? — язвительно спросил академик, выливая сливки в чай. — Президент выделил четыре миллиарда рублей на проведение эксперимента по созданию Черной дыры. Из-за ваших магнитов!

— Простите, но я читал ваше заключение, вы же сами просили выделить эти деньги?

— Я просил чисто теоретически! — вскинулся академик. — Если вы читали мое заключение, я писал, что этот эксперимент на Земле ставить нельзя! Это конец планете в лучшем случае! А в худшем — конец всей Солнечной системе!

— Не вижу особой разницы. — Юрий Васильевич сжал руками виски и помассировал их. — Ну так скажите президенту, что не готовы ставить этот опасный эксперимент!

— Какой вы умный, вы, наверно, физик! — язвительно произнес Лев Ильич и залпом опрокинул в себя чашку. — Я так и сказал президенту! И где я? Я уволен! А на мое место поставлен какой-то Тарасюк! Который за мои четыре миллиарда переоборудует новосибирский коллайдер и создаст Черную дыру размером с магнит! Потому что он идиот! Кретин!

— Так объясните ему, вы же академик!

Старик желчно расхохотался.

— Как академик может переубедить идиота-чиновника, который только что сел на грант в четыре миллиарда? Он что, откажется от него? Да за такие деньги ему напишут сто заключений, что эксперимент безопасен, лишь бы он состоялся! Эта машина идиотизма автономна! Она с обратной связью! Она питает сама себя! — академик Солодовничий снова вскочил и принялся бегать по кабинету.

Юрий Васильевич тоже встал.

— Ну а что вы от меня хотите? Что я могу сделать?

— Вы? — старик замер и повернулся. — Вы это заварили, вы и расхлебывайте!

— Но это же вы написали в экспертном заключении, что изменить магниты возможно!

— А я и расхлебываю! — прогрохотал Лев Ильич. — Я не сижу сложа руки!

— Так что вы мне предлагаете?

Академик устало опустился в кресло и нескладно сгорбился.

— Не знаю, — покачал он огромной лысой головой в темных старческих пятнышках. — Делайте что-нибудь! Пишите обращения! Звоните в приемную нашего президента... Выводите своих детей на демонстрацию! — Старик перевел дух. — У вас, кстати, портрет в кабинете не тот, замените.

— Что? Да я уж дождусь перевыборов, и снова будет тот, — отшутился Юрий Васильевич.

— Не дождетесь! — погрозил пальцем академик. — Переоборудование коллайдера на таких грантах займет месяц. У нас все шансы не дождаться!

* * *

Все классы были собраны на митинг. Школьники нарисовали плакаты «Остановите катастрофу!», «Мы хотим жить!» и «Требуем встречи с президентом!» О митинге сообщили заранее в интернете, собралось множество журналистов и зевак. Школа, одевшись тепло, вышла на Красную площадь. В морозном воздухе развернули плакаты. Лев Ильич был, как обычно, бодр и энергичен и о чем-то оживленно беседовал с физичкой Мариночкой. Построением командовал физрук Валерий, а помогал ему Михалыч. Пришел даже старенький словесник в шляпе. От уроков толерантности он был давно освобожден к своему великому облегчению, их теперь вел Михалыч.

Митинг продолжался совсем недолго — минут пять. Затем на Красную площадь выехали два новеньких полицейских автобуса на воздушной подушке, всех быстро затолкали внутрь и увезли.

— Ну мы хотя бы попытались, — сказал Юрий Васильевич, ни к кому не обращаясь.

Однако, автобусы направлялись не в отделение полиции. Они сделали большой круг и заехали в ворота Кремля.

В салоне возник рослый полицейский.

— Десять человек на встречу с президентом — готовсь на выход! — скомандовал он. — Остальным ждать в автобусе. Оружие, баллончики, таблетки, столовые приборы, металл — всё выложить.

— Сработало! — громогласно объявил Лев Ильич и рванулся первым к выходу.

Через полчаса обыска и инструктажа делегация из десяти человек шла в сопровождении охраны по багровому кремлевскому ковру в кабинет президента. Впереди шагал Юрий Васильевич, держа за руку маленького серьезного Кузю. За ними шла Мариночка, которую галантно держал под локоток Лев Ильич. За ними шагали пятеро первоклашек самого трогательного вида, и замыкал шествие Михалыч, который так настойчиво просил взять его тоже, что Юрий Васильевич не смог отказать.

Президент выглядел таким же, как на своих видеообращениях — маленький, усталый, он сидел в кресле-каталке, укрытый клетчатым пледом, и в руках мусолил свою планшетку. Сбоку от него на длинном кожаном диване сидели рядком Дурцева, секретарь Гриша и Баркала.

— Вот и встретились, — произнесла Дурцева.

Президент поднял глаза и некоторое время разглядывал вошедших.

— Добрый день, товарищи, — произнес он, наконец. — Мы здесь собрались для конструктивного диалога. Я правильно понимаю, что вы выступаете против эксперимента по переориентации магнита?

Лев Ильич решительно шагнул вперед:

— Послушайте меня, мне восемьдесят три года... — загрохотал он.

— А вы вообще никто в педагогике! — заявила Дурцева.

— И я, — подытожил президент, — ваше мнение, господин ученый, уже слышал. Но ваши коллеги подготовили мне доклад, из которого следует, что эксперимент безопасен, а вы заблуждаетесь. Сегодня я хотел бы услышать более веское мнение от кого-нибудь другого.

Вперед вдруг шагнул Кузя:

— Дядя президент, — начал он, — я еще ребенок и только начал учить физику, но я боюсь. Я прошу от имени всех нас, детей — остановите эксперимент!

— Обратите внимание, — заявила Дурцева, — как нагло манипулируют детьми!

— Твое мнение, мальчик, звучит чуть более убедительно, — ответил президент, подумав. — Но ведь эксперты сказали — эксперимент безопасен.

Вперед вышла Мариночка.

— Я, как учитель физики, обещаю, — пылко начала она, — преподавать магниты со всеми необходимыми пояснениями и даже, наоборот, показывать на их примере...

— Это ложь! — перебила Дурцева. — Пока магнит будет демонстрировать гомонетерпимость, его пример будет вечно перед глазами детей!

— Да, — кивнул президент, — эту проблему решать можно и нужно в Российской Федерации. Я уверен, что наш опыт возьмут на вооружение другие страны. Это все ваши аргументы?

Президент остановил взгляд на Юрии Васильевиче.

Юрий Васильевич чувствовал, что это решающий момент, и надо что-то сказать. Он понимал, что обязательно должны быть какие-то убедительные слова. Но найти их не мог, в голове была абсолютная пустота.

И в этот момент послышался голос Михалыча:

— Мы, значить, в школе провели свой эксперимент за гораздо, значить, меньшие деньги. — Михалыч вышел вперед, вдруг стянул с ноги ботинок и принялся из него вытаскивать какие-то детальки.

Охрана, стоявшая у дверей, напряглась.

— Ничего страшного, — отмахнулся Михалыч. — Это магниты. Я их, значить, специально в ботинок попрятал, когда нас обыскивали. Мы, значить, пару магнитов в школьной мастерской ножовочкой по металлу ровненько попилили посередке. Вот, гляньте теперь сами. Был один, стало два — красный и синий. И теперь красный с красным — хоп! И складываются. А синий — с синим!

Михалыч протянул красную пару магнитов президенту, а синюю — Дурцевой.

— Затраты на эксперимент, значить, вышли у нас — одно ножовошное полотно.

Президент изумленно рассматривал два коротких красных бруска, плотно прилепившихся друг к другу.

— Не понимаю! — воскликнула Дурцева изумленно. — Значит, можно? Значит, есть такой закон в природе, чтоб одинаковое тоже притягивалось?

Академик Лев Ильич Солодовничий шагнул вперед и открыл рот, но Михалыч предостерегающе поднял руку.

— Обожди-ка, — сказал он строго, — свои эксперименты объяснять будешь. А я, значить, свой объясню сам. Штука тут в том, — повернулся он к президенту, — что красный и синий уже, значить, были в паре в одном бруске. А коли в паре, то третьего им не надыть было, вот и отталкивали. Их личное дело, я считаю, верно ж? Ну а как их ножовкой разъединили — так они, значить, сразу готовы к любой паре без разбору, хоть красный с красным, хоть синий с синим. Всё как по Конституции.

Президент поднял взгляд. В его усталых глазах теперь светилась неподдельная искренняя радость.

— Прекрасное объяснение, прекрасный эксперимент! — воскликнул он. — Вы по образованию физик?

— По образованию я слесарь, — признался Михалыч.

— Но вы работали в сфере физики?

— Не, — Михалыч покачал головой. — Я всю жизнь работал в сфере кладбища. А как на пенсию вышел, так, чтоб без дела не сидеть, нашел, значить, в себе педагогический талант и в школу пошел. Детишек учу слесарному делу, железо пилим, красим, свариваем — производим готовые оградки, а школе, значить, денежка капает.

— У вас не только педагогический талант! У вас талант ученого! Вы выдающийся физик Российской Федерации! — торжественно объявил президент. — Готовы ли вы стать директором Института ядерной физики и физики частиц?

Михалыч растерялся и оглянулся сперва на Юрия Васильевича, а затем на Солодовничего.

— Соглашаемся быстро, — сквозь зубы, но внятно промычал Солодовничий. — Быстро!

— А шо ж, хорошее дело, — кивнул Михалыч, — я согласен, был бы заместитель толковый!

— Ну вот видите, — обернулся президент к Дурцевой, — как любые сложные вопросы конструктивно решаются в науке Российской Федерации! Всем спасибо!

— Баркала! — гортанно воскликнул человек в папахе и тоже улыбнулся, показав ровные белые зубы.

ноябрь 2011, Москва

ВРАГ БЛИЗКО

Одинокий патрульный вездеход медленно плыл на воздушной подушке вдоль карьерной балки. Если бы кто-то видел его со стороны, ему могло показаться, что вездеход дымится. Но это просто выдувались из-под балахона густые клубы мелкого песка — оранжевого, как вся почва на этой планете.

Внизу в карьере копошились роботы-рудокопы, похожие сверху на больших стальных муравьев. Уже час, как солнце закатилось за барханы, и лишь справа над горизонтом светил маленький далекий Денеб, раскладывая по песку прямые и ровные тени. Ночной темноты на этой планете не существовало.

За рулем вездехода сидел Дайбо — здоровенный накачанный парень, успевший отслужить семь лет и поучаствовать в настоящих сражениях, прежде чем его перевели на эту заставу. Его рыжеволосый спутник Томаш был на голову ниже, худой и совсем еще юный — первогодка с нашивкой курсанта на плече. Дайбо предпочел бы другого напарника, но раз выпало сегодня патрулировать с курсантом, придется коротать время с салагой.

— Короче, — размеренно продолжал Дайбо свою историю, — я на это не согласился. Послал к черту с его процентами. И тогда он взял ту нашу расписку и отнес прямиком в налоговый департамент. Представляешь? А на меня подал в суд. И отсудил себе всю заправочную станцию — и бар, и магазин, и даже пристройку, где я жил.

— Родной брат? — потрясенно уточнил Томаш, потому что сказать тут было нечего.

— Родной, — кивнул Дайбо, — какой же еще.

— А мать с отцом что сказали?

— Не... — Дайбо покачал головой. — С матерью мы оба не разговариваем уже много лет. А отца никогда не видели. Мать говорила, что он мразь.

— И что, брат теперь владеет твоей заправкой?

Дайбо мрачно усмехнулся.

— Нету той заправки больше, сгорела.

— Это его господь наказал, — удовлетворенно произнес Томаш.

— Угу, — кивнул Дайбо, — сразу, как он туда переселился, в ту же ночь загорелась. Все сгорело. Брата с ожогами увезли в больницу.

— Жив остался?

— Понятия не имею. Я сразу в военкомат, и в десантники. Все равно ни жилья, ни денег, а оклад хороший. И в суд не вызовут, если что. Не люблю я суды. — Дайбо покосился на Томаша. — Ты на радары-то смотреть не забывай, салага. Враг близко.

— Да ладно тебе, слежу я, — отмахнулся Томаш. — Откуда тут враг, его сроду не было на этой планете.

Дайбо резко нажал на тормоз, повернулся к Томашу и рявкнул:

— Я сказал следить за радарами! А ну ответил по уставу, салага!

Томаш обиделся, но отчеканил:

— Есть следить за радарами, товарищ командир экипажа старший рядовой Дайбо!

На слове «рядовой» он сделал особое ударение. Дайбо скрипнул зубами, но промолчал — Томаш был хоть и салага, хоть и первогодка, но после училища. А значит — через пару лет уже дослужится до сержанта.

Некоторое время они ехали молча. За стеклом кабины тянулись бесконечные оранжевые барханы. Казалось, здесь никогда не ступала нога ни человека, ни робота.

— А вот я с детства звездолетчиком хотел стать, — вдруг начал Томаш. — Только мне родители денег на колледж не дали, потому что ферма куплена в кредит на три поколения, и нас семеро детей. Прикинь, да? Тебя родили, чтобы ты пожизненно долг отдавал. Ну я сбежал из дома, и в десантное. Пока война идет, обучение бесплатно.

— Да война сто лет идет, — хмыкнул Дайбо. — И не кончится.

— Что значит, не кончится? — Томаш резко обернулся. — Победы не будет?

— Не... — зевнул Дайбо. — Не будет.

Томаш прищурился.

— А если я рапорт напишу господину полковнику, что Дайбо ведет подрывные разговоры и не верит в победу Метрополии?

— Пиши, — кивнул Дайбо. — Только это сам господин полковник и говорит.

— Врешь! — крикнул Томаш. — Не мог господин полковник такого сказать!

Дайбо снова усмехнулся.

— Салага ты, Томаш. Второй месяц в гарнизоне, а я — пятый год. Господин полковник много интересного говорит. Правильные вещи говорит.

— Например? — с вызовом спросил Томаш.

— Например, что война — это главная профессия человека, и поэтому война будет всегда. И пока рядом есть люди, будут и враги.

— Но когда-то войны не было! — возразил Томаш. — Пока в Галактическом парламенте не появились предатели со своим имперским переворотом!

Дайбо снова зевнул.

— Это тебе в учебке рассказали, — хмыкнул он. — А ты имперца живого видел? А я видел. И бил, и допрашивал. Их в учебках учат, что это мы предатели, и мы создали Метрополию, чтобы расколоть их единую великую Империю.

— А смысл нам какой? — удивился Томаш.

— Смысла нет. Но они реально верят, что была единая Империя, а войну начали мы.

— Но это же неправда!

Дайбо пожал могучими плечами.

— Что было сто лет назад — этого мы не знаем.

— Что, и господин полковник не знает?

— Господин полковник, — ответил Дайбо, — говорит, что враг всегда близко, и надо быть готовым. Господин полковник говорит, что далеких врагов не бывает. Далекий — нам не враг. Враг тот, кто рядом. И чем враг ближе, тем он опаснее. А самый лютый враг всегда ближе всех, и только ждет своего момента. Так устроен человек, говорит господин полковник. И об этом надо помнить. А в Галактическом парламенте об этом забыли, поэтому прохлопали заговор. Вот и вся история.

— И все-таки, что господин полковник говорит про победу? — настаивал Томаш.

Дайбо снисходительно покосился на него.

— Господин полковник не говорит про победу, он ее делает. Ты знаешь, сколько он побед одержал? Знаешь, сколько у него боевых орденов? Знаешь, как его боятся имперцы? А знаешь, что у него аж два ордена Героя Метрополии, хотя второй обычно дают посмертно?

— Да знаю я все это, — поморщился Томаш. — И ты хочешь сказать, что такой человек не верит в победу?

Дайбо снова поморщился.

— Дурак ты. Заладил — победа, победа. Ну представь, что мы победили.

— Как?

— Да не важно, как. Напал на эту планету флот Империи.

— Не представляю, — покачал головой Томаш.

— А ты представь. Скажем, сделали имперцы какое-то супероружие, для которого позарез нужен гадолиний. Думаешь, полковника сюда просто так поставили охранять рудник? Короче, завтра сюда пришел весь Имперский флот, а мы его бац — и уничтожили.

— Ага... — хмыкнул Томаш. — Уничтожили. Ну конечно, у Метрополии сейчас самое легкое время, оружия завались, база укомплектована не на десять процентов, а на все сто... — Томаш презрительно хмыкнул. — На восемьдесят человек полсотни исправных бластеров, одна катодная зенитка, и к ней полупустой аккумулятор. Разбили Имперский флот, ага.

— Кто тебе сказал про аккумулятор? — нахмурился Дайбо.

— Да все в гарнизоне знают, — фыркнул Томаш. — Тоже мне, тайна.

Дайбо с шумом выдохнул и цыкнул зубом.

— Короче, — продолжил он, — представь, что победили. Война окончилась. И что дальше? Полковник со своими орденами отправляется в социальный дом на пенсию. А ты — к своей мамочке Терезе на аграрную планету разводить кроликов.

— Мясных ламантинов! — обиделся Томаш. — Сколько раз повторять, идиот?

Не замахиваясь, Дайбо резко выкинул вбок руку — могучий кулак воткнулся Томашу в нос. Томаш всхлипнул и умолк, размазывая кровь бумажным платочком.

— Еще раз позволишь себе нахамить командиру экипажа, — отчеканил Дайбо, — останешься без зубов.

— Ты мне нос разбил, — пробормотал Томаш. — Сильный, да? Врагов бы так бил, а не напарников!

— Некоторые напарники хуже врага, — объяснил Дайбо. — Командирам хамят, от радара отвлекаются. И удар пропускают.

— Зато я ножи лучше всех кидаю! — ответил Томаш обиженно и невпопад. — Убиваю ламантина в глаз со ста метров!

Дайбо покосился на него и расхохотался.

— Сопляк ты деревенский. Ламантина он убивает. Ты еще с вилкой в патруль выйди. Десантник ножом не воюет уже двести лет, понял? Качай мышцы, стреляй из бластера и меньше интересуйся аккумулятором зенитки.

— А все-таки, — угрюмо сказал Томаш, — не может такого быть, чтоб господин полковник не верил в победу! Когда я прибыл, он вызвал меня и только один вопрос задал: готов ли я отдать жизнь за Метрополию?

— Он всем так говорит.

— И по-твоему, такой человек может...

— Да что ты ко мне пристал со своей победой? — взорвался Дайбо. — Полковник может, полковник не может... Наш господин полковник может всё! Понял? Ты молиться должен, салага, что попал к нему в гарнизон! Он — отец и бог! Ты его видел только на линейках, а я у него служу пятый год. Он никогда не ошибается и никогда не рассуждает. Понял? И ты никогда не узнаешь, что у него на уме! У него такой опыт, какой и за сто лет не нажить! И никто не знает, сколько ему лет! Он всегда был! Твои родители еще не родились, а он уже воевал за Метрополию! Запомни: он всех видит насквозь! Он знает всё, что ты скажешь, раньше, чем ты откроешь рот! А когда надо воевать, он абсолютно безжалостный. Он как робот, понимаешь? Никаких эмоций: только тактика. Он слова лишнего не скажет без точного расчета. Если нужно — отдаст за Метрополию жизнь: хоть свою, хоть твою, хоть мою! А если нужно — и с пленным поделится последним куском хлеба. А если нужно убить — убьет кого угодно, не задумываясь. Ты просто не видел, как он казнит пленных лазерником: спокойно, быстро, как колбасу режет. Ни один мускул на лице не дрогнул.

— Врешь ты, Дайбо! — покосился Томаш.

— Сам видел, — объяснил Дайбо. — Да ты пойми: он бог войны, и для победы сделает всё. Но война тянется сотню лет, а может, больше. А верит ли он в победу, а главное, хорошо ли ему будет жить, если кончится война — это другой вопрос. И если господин полковник говорит, что война никогда не закончится, это его личное мнение. А поскольку он не ошибается никогда, то скорее всего, прав и в этом. Но это не мешает ему уничтожать врагов Метрополии. Так тебе понятно?

Томаш снова достал бумажный платочек и хлюпнул носом. Балка осталась позади, вездеход ехал по полю, уставленному ветряками. Ветряки крутились вяло, на стальных лопастях поблескивал далекий Денеб. Зрелище завораживало. Пора было разворачиваться в обратный путь, к базе.

— Неправильно это... — пробормотал Томаш. — Как можно воевать и не верить? Это упадничество какое-то. Как у этих, у саранчи этой, которая без боя сдала нам свои обитаемые планеты...

— Адонцы — не саранча, — возразил Дайбо. — Они, скорее, ящеры.

— Какие же они ящеры, если в панцире, и членистоногие, как кузнечики?

— А морда как у ящерицы, — возразил Дайбо.

— А характер как у овцы. Прилетели имперцы — сдались Империи. Отбили наши несколько планет — сдались Метрополии. Велели им платить дань — платят дань. Согнали на заводы и велели делать оружие — делают. Сожгли им пару столиц, когда отказались служить в армии, — и это стерпели, ни одного выстрела в ответ.

— Но ведь отказались, — заметил Дайбо. — А к чему ты про них вспомнил?

— К тому, — с жаром повернулся Томаш, — что только такие животные могут не верить в победу! А человек должен верить!

Дайбо пожал плечами.

— Что мы о них знаем? Может они как раз и верят в свою победу...

— Хорошо, а ты? Ты — веришь? — спросил Томаш.

Дайбо усмехнулся.

— Я служу Метрополии, — отчеканил он.

— Но ты хочешь, чтобы мы победили, и война кончилась?

— Хочу, конечно, — добродушно согласился Дайбо. — Всем наверно дадут хорошее жалование, я найду себе планету и построю заправочную станцию. С трактиром. — Дайбо притормозил и начал закладывать неспешный разворот. — Сгоню мышцы, отращу пузо. А еще бороду, и хвост на затылке. Буду носить кожаный фартук и подтяжки, стоять за барной стойкой, жарить лангеты и разносить пиво. А к стойке будут подсаживаться посетители и вести неспешные беседы. Про жизнь советы спрашивать... И девки будут приходить, садиться передо мной на барные табуретки, закидывать ногу на ногу в черных колготках...

Томаш не понял, что произошло. Лобовое стекло взорвалось ослепительной вспышкой, а следом взвыла аварийка разгерметизации, потянуло резким холодом, и кабину заволокло туманом, как всегда бывает, когда снаружи просачивается холодный аргон. Турбины вездехода вдруг лязгнули и смолкли. Корпус резко дернулся и грузно осел, со скрежетом прокатившись по песку еще несколько метров. Томаш закричал, но крика своего не услышал — уши заложило от перепада давления. Он судорожно вдохнул, но воздух был ледяным и кислым, а когда легкие наполнились, вдруг остро закружилась голова. Только тут он запоздало вспомнил инструкцию, бросился на пол кабины и сжал мундштук кислородника.

* * *

Томаш пришел в себя от крика и пинков. Он все так же лежал на дне кабины, уткнувшись щекой в стеклянную крошку. Голова еще кружилась, хотя мундштук кислородника работал.

— Руки за голову! — надрывался над ухом незнакомый голос, казавшийся далеким из-за заложенных ушей. Шею обжигал раскаленный раструб. — За голову, сказал! Убью, сука! Не поднимать лицо! Не поворачиваться! Руки на затылок! Бластер отцепить от руки! Медленно!

Томаш сделал несколько судорожных глотков — одно ухо отпустило, второе оставалось заложенным. Он медленно завел руки за голову и отцепил браслет. Бластер тут же выбросили — Томаш слышал, как он упал на песок шагах в десяти от вездехода.

— Коробка связи где? — надрывался голос. — Отвечай, убью!

— Слева... В кармане... — прохрипел Томаш. — Не убивайте...

Жесткая перчатка ощупала комбинезон и выдрала связную коробку вместе с карманом. Она тоже упала на песок, а следом раздался залп лазерника. Со связью было покончено.

— Встать! Подняться на колени! — скомандовал голос. — Медленно! Не оборачиваться!

Томаш медленно подтянул под себя ногу и приподнялся. На полу кабины виднелась лужа крови, саднила прокушенная губа, и кислородный мундштук казался на вкус соленым — видно, он слишком сильно сжал его зубами. Но откуда столько крови? Он скосил глаза и остолбенел: кабина оказалась залита кровью вся. В кресле водителя все так же сидел Дайбо. Руки его сжимали руль, но голова была неестественно откинута, и он смотрел вперед широко распахнутыми глазами. В могучей груди Дайбо чернела оплавленная дыра размером с тарелку.

— Не оборачиваться! — повторил голос. — По моей команде выйти наружу из вездехода, сесть на песок!

За спиной послышался лязг, заскрипел песок под подошвами — незнакомец первым спрыгнул с подножки на грунт.

Томаш решил пока не спорить. Он медленно выполз, спрыгнул, развернулся и сел, прислонившись спиной к теплой резине балахона. Лицо и легкие жег аргон атмосферы. Томаш судорожно сжал кислородный мундштук и затянулся поглубже. И только когда головокружение улеглось, поднял взгляд. В десяти шагах перед ним стоял незнакомый чернявый парень в оранжевом камуфляже. Без шапки на таком холоде — значит, шлюпку оставил недалеко. Лицо человека было скрыто кислородной маской, а в руке он сжимал «Вакс» — тот самый, которым имперцы вооружали своих десантников и диверсантов. Если Томаш правильно помнил занятия в корпусе, бластер этот был короткофокусный, шестизарядный, а мощностью чуть ли не восемнадцать амстрель — за секунду мог прожечь в стене двухметровую дыру. У нас таких не делали. А это значит, шансов никаких. Но страха почему-то не было.

— Имя? — требовательно спросил чернявый.

— Томаш.

— Полное имя?

— Томаш Мирослав Тереза Новак.

— Повстанцы, сепаратисты... — Чернявый презрительно сплюнул в оранжевый песок. — Что за имя для бойца — Тереза?

— Дурак ты, — спокойно ответил Томаш. — Полное имя гражданина свободной галактики включает имя отца и имя матери. Это вы, имперцы, имена своих родителей не носите, как собаки безродные...

Томаш пригнулся, и вовремя — чернявый вскинул бластер и дал залп чуть повыше кабины. Но все равно сверху полыхнуло огнем.

— Еще раз скажешь такое — убью, — объяснил чернявый. — Отвечай быстро: численность гарнизона?

— Тысяча человек! — бойко ответил Томаш. — Непробиваемый подземный бункер, двенадцать катодных зениток и два крейсера на орбите!

— У вас пустая орбита. — Чернявый и поднял раструб. — Еще раз соврешь — я тебя убью.

— А если буду говорить правду, что ты со мной сделаешь? — усмехнулся Томаш.

— Свяжу и брошу без одежды в карьер рядом с базой — спокойно объяснил Чернявый. — Сумеешь не закоченеть и доползти до шлюза — молодец. Нет — значит, не повезло. Но шанс есть. Видишь, я тебе говорю правду.

«Вот что ему нужно!» — подумал Томаш, представив, как лазутчик пробирается на базу в его, Томаша, комбинезоне.

— Даешь слово Империи? — спросил он.

— Да, — кивнул чернявый, чуть помедлив.

— Договорились, — ответил Томаш, понимая, что терять нечего, а время надо тянуть. — На базе тысяча человек. Комендант базы — бригадир-полковник Зоран Зоран Петра Грабовски. Имперцы наверняка про него слышали. Заместитель — файер-капитан Замир Пауль Ольга Юсупов. Томаш мог рассказывать все это совершенно спокойно — эти факты были известны кому угодно, и имперцам тоже.

— Достаточно, снимай комбинезон, — скомандовал чернявый, качнув бластером, — покажешь, где вход на базу.

— Я же замерзну! — возразил Томаш.

— Снимай! — рявкнул чернявый. — А то бластером отогрею!

Томаш с удовлетворением понял, что парень ровесник — ему тоже не больше двадцати. Он нарочито медленно стал расстегивать комбинезон. Специально опустил взгляд и смотрел в песок, чтобы чернявый не смог ничего прочесть в глазах. И специально начал стягивать куртку с левого рукава — чернявый не мог знать, что он левша. Только бы успеть и все сделать правильно. Сердце бешено заколотилось, в крови забился адреналин. Томаш потянулся к правому рукаву — не к самому рукаву, чуть повыше, за отворот. И когда ладонь нащупала рукоятку ножа, отсчитал три удара сердца и присел, одновременно делая бросок.

* * *

Кабинет полковника Грабовски был обставлен со вкусом — мебель натуральной древесины, настоящий рошанский ковер на стене с коллекцией старинных бластеров. Сам полковник сидел в кресле и раскладывал на экране древнюю «косынку», чуть склонив на бок седую голову. На его носу топорщились очки в тонкой золотой оправе.

Загудел селектор, полковник, не оборачиваясь, нажал клавишу.

— Слушаю, — сказал он.

— Плохие новости, господин полковник, — послышался голос Замира. — Поймали имперского лазутчика. Погиб один из наших, разбит вездеход.

— Общая тревога по форме три, — мгновенно произнес полковник, не меняя интонации. — Если лазутчик жив — привести в нулевой бункер и доложить мне. Выполняйте!

Полковник нажал отбой и положил руки на консоль. «Косынка» сразу исчезла, а на экране появилась таблица орбитальных вспышек за последние сутки. Спустя несколько минут полковник сам нажал вызов селектора.

— Тех, кто дежурил на локаторах базы и проспал посадку капсулы, — произнес он, — обоих выпороть электрохлыстами, но чтобы остались в строю.

— Так точно, господин полковник, — ответил Замир.

— Тем, кто поймал диверсанта, тоже быть в бункере, я их допрошу.

— Так точно.

Полковник вздохнул и наконец спросил:

— Кто погиб?

— Дайбо.

— Жаль... — сухо сказал полковник. — Прекрасный был боец, сильный и толковый. Вечная память герою Метрополии.

— Вечная память! — откликнулся Замир.

— Где диверсант?

— Доставлен в бункер ноль, — доложил Замир.

— Спускаюсь, — кратко кивнул полковник.

* * *

Диверсант сидел на железном стуле посередине бункера. Его правая рука висела как плеть, а плечо было замотано коллоидной повязкой, через которую проступала кровь. Вид у парня был ошарашенный.

— Кто задержал имперского диверсанта? — спросил полковник, оглядывая бункер.

— Я, господин полковник, — Томаш шагнул вперед.

— В одиночку, — констатировал полковник, рассматривая царапину на его щеке и прокушенную губу.

— Так точно, — кивнул Томаш слегка смущенно. — Подлец убил Дайбо, господин полковник!

Полковник перевел взгляд на диверсанта и быстро пробежался взглядом по забинтованному плечу.

— Томаш Мирослав Тереза Новак, — размеренно констатировал полковник в наступившей тишине, сверля пленника тяжелым взглядом в упор, — наш самый молодой, самый слабый и неопытный курсант...

Томаш обиженно вздрогнул, но полковник смотрел только на пленника, и теперь в его тоне появилась насмешка:

— ...голыми руками, с одним лишь ножиком, обезоружил и взял живым шпиона-диверсанта имперской армии?

Чернявый парень затравленно дернулся.

— Это ж надо так опозориться! — продолжал полковник. — И задание провалил, и сдался первому же курсанту с ножиком. Вот будет стыд, когда узнают однополчане... Впрочем, ничего другого от имперцев я и не ждал.

Парень отвел взгляд, по забинтованной руке пробежала мелкая судорога. Полковник вдруг шагнул к диверсанту, вцепился ему в подбородок и резко приподнял.

— Смотреть в глаза! — приказал он негромко. — Отвечать на вопросы. Кто тебя подослал и зачем?

Парень молчал.

— Не хочешь отвечать? — Полковник опустил руку и отошел на шаг назад. — Оскар, подготовьте электрохлыст с контактными насадками, и пару ампул с болестимулятором, — попросил полковник будничным тоном.

Рослый Оскар козырнул и вышел из бункера. Руки парня затряслись.

— Как тебя зовут, мальчик? — участливо спросил полковник.

— Клаус Бонд, — ответил тот.

— Клаус, — спокойно начал полковник, — ты еще в шоке, и у тебя болит рука, поэтому ты пока плохо понимаешь, что с тобой произошло. Я буду с тобой честен. Во-первых, ты имперец и воюешь против свободной Метрополии. Во-вторых, ты влез на военную базу и убил нашего товарища. И за это уже достоин смерти. Твоя жизнь тебе больше не принадлежит. Наконец, ты и для нас, и для своих уже навеки неудачник, потому что с позором провалил задание. Шансов выйти героем у тебя уже нет. Сейчас я расскажу тебе, что будет дальше. Поначалу ты откажешься отвечать на вопросы и будешь геройски молчать. Но не долго — мы пристегнем тебя к электрохлысту и вколем ампулу болестимулятора. И через пять минут от твоего героизма не останется ничего — будет только страдающее животное, кусок мяса, молящий о пощаде. И ты расскажешь все, но будешь полностью растоптан и унижен. Героизма в плену не существует, поверь. Героизм бывает в бою, когда салага ловит диверсанта с помощью ножика. А вот в плену героизма нет. Это знаем мы, это знаешь ты, это знают и те, кто тебя послал, — никто от тебя не ждет героизма. Но ты можешь облегчить эту неприятную процедуру, если станешь отвечать на вопросы сам. И тогда у тебя есть шанс остаться в живых. Обещать не буду, но шанс есть. Думай. У тебя есть несколько минут, пока готовят оборудование.

Полковник отошел к стене и принялся разглядывать клепки на стальной двери. Вернулся Оскар и поставил на табуретку чемоданчик с лязгнувшими инструментами.

— А я и не собирался молчать! — выпалил диверсант, нервно облизнув губы. — Вы со мной откровенны, господин полковник, и я с вами буду откровенен. Мне есть, что сказать. Меня послали в разведку, чтобы я выяснил численность и вооружение базы. Я посадил капсулу за полем ветряков в яме у заброшенной мачты.

Полковник быстро взглянул на Замира, и тот показал глазами, что это правда.

— Я должен был выйти на связь час назад, — продолжал пленный, — но я не вышел. И это значит, что я убит или в плену. Если вы меня заставите что-то передать — моим донесениям уже не поверят. Вам нет никакого смысла меня убивать, потому что сюда движется эскадра, и через два дня эту планету возьмут штурмом. Империи понадобился гадолиниевый рудник.

— Что за эскадра? — спокойно поинтересовался полковник. — Кто ее ведет?

— Это эскадра адмирала Эрнесто Мариануса из шести эсминцев. И с ней — добавочный корпус из двух эсминцев ко-адмирала Санчеса Диего Хуана Мигеля Фернандеса.

— Он врет! — воскликнул Замир и поднял электрохлыст. — Нет никакой эскадры!

— Отставить, — тихо скомандовал ему полковник. — Продолжай, Клаус Бонд.

— Эскадра впервые выйдет на связь с вашей базой завтра к полудню, а через сутки начнет атаку. Вы не успеете вызвать помощь и не сможете дать отпор, полковник. У вас пустая орбита, нет оружия и энергии. Вас бросила ваша Метрополия в этой дыре. Но вы, — теперь парень явно передразнивал полковника, — сможете облегчить нам всем неприятную процедуру, если сдадитесь. У вас есть шанс остаться в живых, хотя обещать не буду. Думайте. У вас есть время до подхода эскадры.

И Клаус Бонд гордо поднял голову.

— Он врет! — снова воскликнул Замир, взмахнув хлыстом.

— А что, — спокойно продолжал полковник, не обращая на Замира никакого внимания, — Эрнесто Марианус все еще входит в изумрудный клан и носит зеленую треуголку?

— Конечно! — кивнул Клаус гордо. — Мы десантники изумрудного клана!

— А этот второй... как ты его назвал? Санчес? Он тоже в клане изумруда?

— Нет. Он из клана тигров.

— И кто он такой? Сколько ему лет?

— Не знаю точно, полковник. Я сам его не видел. Но думаю, тридцать пять — сорок. Говорят, он самый молодой ко-адмирал. Говорят, потерял в боях глаз и имеет личную награду Императора.

Полковник в упор посмотрел на пленника.

— Сколько тигров на двух эсминцах? Сколько зеленых треуголок?

— Зеленых треуголок — двадцать тысяч, — начал бойко Клаус, — Тигров — пять тысяч...

— Замир, вот теперь дай мне хлыст, — тихо попросил полковник, и Клаус осекся. — Клаус Бонд, я с тобой был честен, и ты обещал быть честным. И за каждую твою ложь...

— Я перепутал! — быстро поправился Клаус. — Зеленых треуголок полторы тысячи, тигров — не знаю, они на своих крейсерах живут.

Полковник опустил хлыст.

— Итак, давай проверим, правильно ли я тебя понял, а затем продолжим, — спокойно произнес полковник. — Рудник собирается атаковать эскадра из восьми эсминцев: шесть эсминцев изумрудного клана под командованием старого Эрнесто, и два эсминца «тигров» под командованием некого Санчеса?

— Именно так, — кивнул пленник. — Восемь эсминцев, на каждом по пятьсот роботов-ботов, и по сотне десантных — с пилотом и стрелком.

— И задача — захватить рудник, по возможности не повредив производство и коммуникации?

— Да. У вас нет шансов, полковник.

— Расскажи мне о распорядке в своей казарме, Клаус Бонд.

— Что? — дернулся парень.

— Расскажи мне о распорядке в своей казарме, — повторил полковник. — Во сколько подъем. Во сколько отбой. Какой гимн вы поете на построении. Кого награждали за последнее время, и как. Кого сажали в карцер, и за что.

— Зачем вам всё это? — изумился Клаус Бонд.

— Я военный, — объяснил полковник, — люблю армейские рассказы.

* * *

Сбор в кабинете полковник называл советом, хотя ни с кем не советовался, а лишь отдавал приказы. Пригласил он лишь бригадиров и почему-то Томаша. Все ждали чего-то судьбоносного, но распоряжения полковник раздавал самые будничные, словно ничего не происходило. Хозбригаде велел провести наконец в нижний ангар водопровод и канализацию. Кладовщику приказал выписать новые скатерти для столовой. Адаму, который считался художником, полковник вручил эскиз и велел раскрасить заднюю стену столовой, не жалея красок. А потом вдруг повернулся к Томашу и потребовал сдать нож. Томаш удивился, но сдал. Полковник деловито засунул нож в ящик стола, глянул на часы и неожиданно для всех прочел небольшую пламенную речь, в которой повторял общеизвестные истины — о свободе Метрополии, о подвигах отцов и дедов, о лжи и подлости Империи, о том, что победа всегда будет за Метрополией, потому что за нами правда. А еще о том, что жалкие имперские собаки достойны лишь унижений и насмешек. Что и будет им продемонстрировано через час, когда они выйдут на связь.

— Господин полковник, разрешите вопрос? — спросил Замир. — А если диверсант врет?

— Он не врет, — ответил полковник. — Всегда видно, когда человек врет, а когда нет.

Замир удивленно пошевелил бровями, но промолчал.

И действительно, через час в эфире появился запрос контакта и зазвучал Имперский гимн — самое мерзкое музыкальное произведение из всех, написанных человечеством.

— Вызываю базу «Велга-328»! — послышался в эфире голос имперского связиста. — Сейчас с вами будет говорить его превосходительство адмирал Эрнесто Марианус и его сиятельство ко-адмирал Санчес Диего Хуан Мигель Фернандес. Наш сеанс связи транслируется на всех кораблях эскадры!

«Вот это они зря, — подумал Томаш, — сейчас им полковник покажет!»

На экране появились три фигуры, но связь была неустойчивая, картинка пестрела квадратами и выражений лиц толком разглядеть было нельзя.

Полковник откинулся на спинку кресла и оглядел свой маленький штаб гордым взглядом.

— Вам отвечает комендант базы «Велга-328" бригадир-полковник Зоран Зоран Петра Грабовски, — произнес он в микрофон с той же торжественностью. — Мой заместитель файер-капитан Замир Пауль Ольга Юсупов. Я не расслышал, кто там у вас пристроился рядом со стариком Эрнесто?

— Его сиятельство ко-адмирал Санчес Диего Хуан Мигель Фернандес! — старательно повторил имперский связист.

— Хуан, да Мигель, да еще Фернандес? — Полковник удивленно хмыкнул. — Что, мальчик из проблемной семьи? — спросил он и вдруг захохотал.

Следом захохотал Замир, прыснул Томаш и загоготали остальные. Судя по тому, как побагровели лица на экране, имперцы тоже догадались, почему над ними смеются.

— Грабовски! — послышался властный голос. — Тебе осталось смеяться не так долго: к тебе движется эскадра. Если ты сдашь базу, ты и твои люди останутся в живых.

— Эрнесто, — возразил Грабовский, — ты меня хорошо знаешь, я никогда тебе не сдамся живым. И вы, трусливые имперские собаки, это прекрасно знаете, не зря же собрали такую эскадру. Но у меня есть чем тебе ответить и на этот раз, поверь, Эрнесто. У меня большой и преданный гарнизон, наша крепость выстроена глубоко в толще планеты, оснащена прекрасными орудиями и способна держать оборону годами. У нас огромная сеть ходов и карьеров по всей поверхности, а все роботы-рудокопы за десять минут переоборудуются бластерами и превращаются в боевых... Я не понимаю, на что ты надеешься, Эрнесто. Ты просто угробишь своих десантников, и вы подохнете в страхе и позоре, как сдох вчера ваш шпион Клаус.

— Грабовски, — Эрнесто повысил голос. — Клянусь, я выковыряю тебя из-под земли, и твоя голова...

— Ты старое бездарное ничтожество, Эрнесто, — перебил полковник. — И твои десантники — трусливые щенки, которые оставят в нашем песке свои жалкие кости. Это будет страшный бой, и никто из вас не уйдет живым, клянусь! Даю тебе свое слово — слово Зорана Грабовски! Больше не желаю с тобой разговаривать.

Полковник протянул руку и выключил передатчик.

— Цирк окончен, — сказал он. — А теперь за работу! Я дал распоряжения. Вопросы есть?

Замир помялся и покосился на Томаша.

— Говори вслух, — уловил полковник его движение. — Здесь чужих нет.

— Господин полковник, — Замир кашлянул. — Но ведь у нас нет никаких ходов, а наши рудокопы не переоборудуются...

— Да, — ответил полковник.

— У нас всего одна катодная пушка...

— Да, — ответил полковник.

— А энергии в аккумуляторе на один залп...

— Да, — повторил полковник.

Замир помолчал, а затем до него дошло: он вытянулся и щелкнул каблуками.

— Я готов умереть за Метрополию! — сказал он. — Слава свободной галактике!

— Отставить пораженческие настроения, — строго прервал полковник. — Я сказал: мы останемся живы и победим эскадру.

— Но как, господин полковник?! — крикнул Замир почти с отчаянием.

— Враг — близко, — ответил полковник. — Враг очень близко. Но мы об этом помним. А они — нет.

* * *

Теперь несущаяся эскадра была видна на всех локаторах. Эрнесто Марианус сделал простой, но безошибочный маневр — целый месяц он шел на «Велгу-328" строго от Денеба, поэтому до последних дней был не виден на локаторах. Но теперь эскадра выстраивалась полукольцом для десантной атаки.

— Господин полковник, я уверен — флагман вот! — Замир указал пальцем на крупную точку в центре. — Прикажете навести пушку? Если нам повезет...

— Флагман вот этот, — полковник рассеянно ткнул мизинцем в самый крайний крейсер. — Но стрелять мы не будем. Подготовьте связь, я буду с ними говорить.

— Они давно пытаются выйти на связь, — доложил связист.

— Очень хорошо, пусть пытаются, — кивнул полковник. — Я скажу, когда наступит время.

Следующие полчаса ничего не происходило, если не считать того, что эскадра захватила орбиту и перегруппировывалась для десантной атаки. Вскоре началась артподготовка. Даже здесь, на глубине трех километров, ощущался гул и толчки, а что творилось сейчас на поверхности — лучше и не знать.

Наконец, локатор вспух, словно на экран высыпали горсть риса — эскадра выпустила десантные боты, и они ринулись вниз.

Томаш представил себе имперских десантников: как они сейчас сжимают рычаги и несутся вниз — накачанные боевыми стимуляторами, готовые умереть за Империю.

— Небось орут гимн, — прошипел рядом Замир.

— Да, — сказал полковник. — Именно это они и делают. Накачались стимуляторами, орут гимн и готовятся умереть. И это правильно. Мы ждем еще двадцать секунд.

Эти двадцать секунд показались Томашу вечностью. Он вдруг понял, почему полковник позвал его в штаб, — это благодарность за поимку диверсанта, возможность курсанту провести последний день своей жизни в штабе, погибнуть в битве рядом с великим полковником... Что ж, он готов умереть за Метрополию, как и любой из восьмидесяти бойцов гарнизона. Семидесяти девяти... Томаш вспомнил Дайбо и крепко сжал челюсти.

— Связь! — негромко скомандовал полковник и придвинул к себе микрофон: — Вызывает база «Велга-328"! Говорит комендант базы Зоран Грабовски. Я желаю говорить с его сиятельством ко-адмиралом Санчесом Диего Хуаном Мигелем Фернандесом, — отчетливо проговорил он.

Наступил тишина, а затем раздался голос имперского связиста:

— Его превосходительство адмирал Эрнесто Марианус слушает вас.

— Мне не нужен старый дурак Эрнесто, я не желаю говорить с ним. У меня важное сообщение для предводителя клана «тигров», его сиятельства ко-адмирала Санчеса Диего Хуана Мигеля Фернандеса. У меня есть важная информация для его сиятельства. Потом будет поздно.

Наступила тишина.

— Не станут они в таком тоне говорить, — покачал головой Замир.

— Станут, — кратко ответил полковник.

— Я, Санчес Фернандес, слушаю! — раздался насмешливый голос. — Предлагаю полковнику Зорану Грабовски сдаться на милость Империи!

— Да, ваше сиятельство, — кротко ответил полковник. — Мы сдаемся на милость Империи.

Наступила недоуменная тишина.

— Что? — спросил Фернандес растерянно.

— Прекратите огонь, — попросил полковник, — я поднимусь на поверхность без оружия с белым флагом. Со мной выйдет ваш Клаус Бонд, живой и невредимый. Я сдаю крепость на милость его сиятельства ко-адмирала Санчеса Диего Хуана Мигеля Фернандеса при условии, что всем моим бойцам будет оставлена жизнь. Готово ли его сиятельство дать мне такое слово?

— Да... — растерянно ответил Фернандес. — Да, конечно. Даю слово!

Полковник выключил связь и откинулся в кресле. Затем выдвинул ящик стола, вынул нож Томаша и положил его на видное место.

— Оскар, подготовьте мой китель и кислородную маску, — приказал он. — Даниэль, откройте карцер и приведите Клауса, снимите с него наручники. Бегом! — рявкнул он.

Оскар и Даниэль бросились из штаба, в комнате остались только полковник, Томаш и Замир. Томаш недоуменно перевел взгляд на Замира — тот тоже стоял с отвисшей челюстью.

— Господин полковник, как прикажете это понимать? — глухо спросил Замир.

— Так и понимать, как сказано, — ответил полковник. — Я сдаю базу и выхожу.

Замир снова открыл рот и закрыл его.

— Но это... — начал он. — Это... Это измена?

— Это единственная выигрышная стратегия.

— Но...

— Замир, комендант базы — я, — напомнил полковник, не поворачивая головы. Он смотрел только в свой дисплей.

Томаш видел, как правая рука Замира дрогнула и медленно поползла вверх — к кобуре.

— Взять его! — взревел Замир, выхватывая бластер.

Томаш не сразу понял, что произошло. Только что старый седой полковник был в кресле, а Замир стоял над ним, держа бластер по-полицейски обеими руками, а теперь Замир лежал и стонал, полковник возвышался над ним, вывернув ему руку, а бластер, кувыркаясь, катился по полу в дальний угол.

— Томаш Новак, взять нож, — негромко приказал полковник. — Если он дернется — убить.

— С-с-слушаюсь... — заикаясь выдавил Томаш, хватая нож.

— Открой верхний ящик стола, — продолжал полковник, — там сверток.

Томаш выдвинул ящик и достал увесистый сверток.

— Теперь, Томаш, слушай меня внимательно, — начал полковник, — Тебя нет, и никогда не было. Я уничтожил твою метрику и все упоминания в архивах гарнизона. В пакете имперская форма, экранирующий костюм и пять ножей, выточенных по образцу твоего. Ты слушаешь меня?

Томаш поспешно кивнул.

— Ты залезешь в вентиляционную шахту над столовой и будешь наблюдать. Просто наблюдать. В экранирующем костюме тепловой сканер тебя не обнаружит. Чтобы не обнаружил энергетический сканер, у тебя не должно быть при себе никакой электроники, ни бластера, ни батареек, ни часов — ничего. Ты понял?

Томаш снова закивал.

— Ты будешь просто наблюдать. Когда поймешь, что можешь вылезти без боя и прокрасться сюда, в штаб, — сделай это. Но не торопись. На орбите они оставят один крейсер, остальные посадят на планету. Ты дашь по крейсеру залп. Боевая защита на нем будет выключена, поэтому залпа должно хватить. Тебе приходилось наводить катодную пушку?

— В одиночку — никак нет, — растерянно пробормотал Томаш. — Но в корпусе у нас были занятия на тренажере...

— Разберешься, — кивнул полковник, — автоматика подскажет. — Итак, это было твое первое задание. Задание номер два: вернуться из штаба живым, вскрыть дверь ангара и выпустить нас. Мы добьем остальных. Пленных не брать, зачищаем всех. Но если адмирал и ко-адмирал будут живы — я дарю тебе честь убить их своими руками. Вопросы есть?

Томаш застыл с открытым ртом.

— Господин полковник, но... я... я же не супермен!

— У тебя будет много помощников, — объяснил полковник. — Я не даю невыполнимых заданий. Затаись, наблюдай, а затем делай лишь то, что в твоих силах. Я в тебя верю, сынок, — добавил он и вдруг улыбнулся Томашу.

Зубы у полковника оказались чистые, ровные и белые.

* * *

Щель в потолочных пластинах была узкой, но отсюда просматривался весь огромный зал. Он был действительно огромен. Томаш слышал, что когда-то в дни расцвета базы, здесь проводились и собрания, и праздники, и военные банкеты, а затем тут хранилась техника. Перед тем, как сдать базу, полковник превратил зал снова в банкетный — пол сиял чистотой, стояли столики, накрытые скатертями. И от того было очень больно, что теперь здесь хозяйничают имперцы.

Сперва появились роботы и обшарили сканерами все помещение. Был у них даже химический сканер, и Томаш испугался, что его обнаружат по запаху человека. Но, видимо, сканер был настроен лишь на биологическое оружие и яды.

Затем роботы принялись таскать ящики для банкета. А вскоре появились люди. Имперцы вваливались в дверь толпами, распевая гимн Империи. Они рассаживались за столиками, продолжая орать. Имперцы орали свой гимн яростно, но чем яростней орали и чем резче были их движения, тем яснее становилось Томашу, как много у них нерастраченной энергии, и как слабо они удовлетворены сегодняшней атакой.

Да, их было много — очень много, наверно тысяча или две. Большинство десантников носило зеленые колпаки, но некоторые оказались в бурых повязках — их было меньше и они держались особняком. Томаш сперва не мог разобрать, кто они: судя по бластерам, вроде тоже десантники. Но может, технари? Потом пригляделся к повязкам и понял — «тигры». Конечно же, имперские «тигры».

На столике у входа лежала большая бобина двухцветной имперской ленты — синей с золотыми звездами, а рядом заботливо висели ножницы. Приказал это сделать полковник. Имперцы по очереди отрезали себе куски ленты и гордо повязывали на правое плечо. Это был их праздник.

Роботы заносили бесконечные ящики с закуской и выпивкой — явно из крейсеров, севших на равнине. На ящиках виднелись отвратительные имперские гербы. Роботы ставили ящики в угол, где их тут же потрошили десантники, устраивая импровизированные фуршеты. Один расшалившийся вертлявый парень повязал имперскую ленту на плечо роботу. Томаш мысленно поблагодарил его за это, потому что это давало хоть какую-то информацию. Например, можно было прикинуть число роботов, а главное — рассчитать, насколько близко сели корабли. Робот вышел с этой лентой, и довольно скоро зашел с новым ящиком. И снова вышел. Корабль был совсем рядом.

Когда он вошел в третий раз, его заметили. Высокий имперец, судя по нашивкам — капрал, догнал робота и выключил его. Робот замер с ящиком в руках. На плечевом поршне топорщилась имперская лента.

— Кто посмел сделать это? — громко спросил капрал.

Но его не расслышали в общем гуле. И тогда капрал вынул бластер, поставил огонь на минимум и дал залп в потолок. По вентиляционной шахте дохнуло раскаленной известкой, Томаш на миг зажмурился. Когда он открыл глаза снова, в зале царила гробовая тишина.

— Кто! Это! Сделал! — громко чеканил капрал, обводя зал налитыми кровью глазами. — Кто посмел повесить на робота геральдическую ленту Великой Империи? Ленту, которую имеют право надевать лишь бойцы Империи, верные слуги Императора? Ленту, за которую проливали кровь наши отцы, наши деды и прадеды?

Зал молчал.

— Сегодня, — бушевал капрал, яростно растягивая слова. — Мы пр-р-разнуем победу! Победу над вр-р-рагом Империи, собакой Грабовски! Мы захватили гадолиниевый рудник, который так необходим Империи сейчас! И эту нашу победу! — Голос капрала гремел. — Эту великую победу! Посмел оскорбить враг! И этот враг среди нас! Враг близко!

Капрал ткнул раструбом бластера вверх, казалось — прямо в сторону Томаша. Тот вздрогнул, хотя капрал явно имел в виду не его.

— Этот враг! — продолжал капрал, размахивая бластером во все стороны. — Хотел оскорбить Империю! Оскорбить доблесть! Оскорбить символ! Он надел ленту Империи — ленту победы — на робота! На тупого железного робота! С куцей памятью и грязными клешнями! Что он хотел сказать этим?! Что знаки нашей доблести — пустая игрушка, которую можно окунать в грязь, вешать на рабов, вытирать задницу?! Пусть эта грязная трусливая собака сделает шаг вперед и...

— Да ладно, тебе, Эфан, — послышался бас, и кто-то опустил руку на плечо капрала. — Когда ты успел надраться раньше времени?

— Что ты мне — ладно?! — взревел капрал, скидывая руку. — Что — ладно?! Это ты сделал?! Ты?!

— Остынь, Эфан, — загомонили со всех сторон. — Что ты завелся-то, в самом деле? Ну какой-то дурак повесил какую-то ленту...

— Не какую-то ленту! А ленту Империи! — надрывался Эфан, багровея. — И не просто дурак, а подлец! Подлец хуже врага! Пусть он выйдет! Пусть этот трус признается! — Эфан ударил кулаком в ладонь. — Сразимся один на один! Выходи!

Ряды расступились, и вперед пробился здоровенный парень в лихо скошенной зеленой треуголке. Он на ходу закатывал рукава комбинезона, обнажая могучие бицепсы.

— Ну, я это сделал! — рявкнул он.

Томаш знал, что это сделал не он.

Эфан поднял раструб бластера и лицо его исказилось.

— Ты сделал?! — зловеще повторил он. — Ты, Дельвиг?

— Брось пушку и ответь как мужчина, — пробасил верзила. — Ты хотел сразиться, Эфан? Или ты трус?

Но Эфан не спешил расставаться с бластером.

— Так это сделал ты... — он прищурился, поднимая бластер. — Так получи же, поганая собака...

Неизвестно, чем бы это кончилось, но дверь распахнулась и на пороге в сопровождении парней в тигровых повязках показалась высокопоставленная персона. На вид этому человеку казалось не больше сорока, был он одет в мундир имперского ко-адмирала, слегка напоминавший расшитый золотом халат, а один глаз его закрывала повязка тигровой расцветки. Войдя, он сразу оценил ситуацию.

— Отставить дебош! — холодно произнес он. — Всем сесть. Сюда идет его превосходительство адмирал Эрнесто Марианус.

— Да здравствует его превосходительство адмирал Эрнесто Марианус! — разом отчеканили сотни глоток.

Настала тишина, ко-адмирал кратко махнул ладонью и, словно по команде, тигровые повязки вытянулись и проорали:

— Славься его сиятельство ко-адмирал Санчес Диего Хуан Мигель Фернандес! Слава! Слава! Слава! Вечная слава! Слава! Слава! Вечная слава!

Их было гораздо меньше, но скандировали они из принципа дольше и яростней. Ко-адмирал гордо прошел по залу и сел у дальней стены — там, где когда-то была сцена, и теперь столики оказались на небольшом возвышении. Тут же все тигровые повязки перебрались к нему. Хоть их было втрое меньше, но выглядели они гордецами. Зеленые треуголки смотрели на них очень неодобрительно. Даже не на них — а куда-то выше, на стену. Но что там?

Томаш пошевелился, отполз чуть правее и снова приник к щели, скосив глаза — теперь ему целиком стал виден дальний конец зала и стена. На этой стене красовался огромный летящий тигр, растопыривший лапы в прыжке. Томаш мог поклясться, что еще вчера его здесь не было.

В этот момент в сопровождении свиты появился властный седой старик в мундире адмирала и небольшой короне с изумрудом.

— Да здравствует его превосходительство адмирал Эрнесто Марианус! — снова отчеканили глотки.

— Здравствуйте, орлы! — гаркнул старик с неожиданной для своего возраста силой. — Да здравствует победа!

Он поднял руку, улыбнулся тонкими губами, оглядывая ряды зеленых треуголок, но вдруг заметил летящего во всю стену тигра и ряды тигровых повязок на возвышении. И улыбка медленно сползла с его лица. Слегка растерянным казался и его адьютант — он держал в руке ящик с микрофоном и не знал теперь, куда его поставить. Вроде надо на возвышение, а оно занято.

Наконец Эрнесто Марианус соориентировался и принял верное решение — он гордо проследовал к тигровой стене и сел рядом с ко-адмиралом среди полосатых повязок. Его свита прошла за ним и расположилась у стены. Адьютант установил микрофон, и Эрнесто Марианус начал:

— Бойцы! Орлы! Мы одержали великую победу! Гадолиниевый рудник отныне принадлежит Империи! Наши потери составили — ноль! Наши враги обезоружены и заперты в нижнем ангаре! В страхе и мольбах они ожидают завтрашнего дня, когда мы явим им либо милость Империи, либо силу Империи!

— Убить!!! — заорали со всех сторон.

— Преступник Грабовски скован и заперт в карцере под охраной моих гвардейцев.

— Убить!!! — заорали со всех сторон. — Убить!!!

Адмирал улыбнулся краем рта и снова поднял ладонь.

— Мы празднуем нашу победу! — повторил он. — Слухи о нашей доблести летят так далеко, что теперь любой враг Империи предпочитает сдаться нам на милость, потому что...

— Не на вашу милость, господин Эрнесто, — тихо, но веско произнес кто-то из сидящих рядом с ним. Но слова долетели до микрофона.

Адмирал запнулся, и губы его побелели.

— Не на вашу, — повторил тот же голос, — А на милость его сиятельства ко-адмирала Санчеса Диего Хуана...

— Молчать, — рявкнул в микрофон адмирал Эрнесто, — когда выступает командир эскадры!

— Вы не мой командир, ваше превосходительство, — возразил голос. — Мой командир — был, есть и будет его сиятельство Санчес Диего...

— Не надо, — вальяжным жестом остановил его ко-адмирал Санчес. — Пускай Эрнесто скажет, что хотел...

Он вроде бы не произнес ничего оскорбительного, но сама вальяжность жеста выдала его с головой. По рядам зеленых треуголок прошел гул.

— Что значит «пускай»?! — заорал кто-то.

Зал зашумел, и вдруг вперед выскочил капрал Эфан со своим бластером.

— На колени! — орал он. — Проси извинений, мерзавец! Ты оскорбил адмирала Эрнесто!

— Да заберите уже бластер у этого зеленого козла! — заорал кто-то, но было поздно.

Эфан поднял раструб и дал залп поверх голов. На стене, там где была голова тигра, появилось раскаленное алое пятно. Оно вспыхнуло, словно по инерции прогреваясь изнутри, и медленно погасло, став черным. Тигр остался без головы.

— Подонки оскорбляют клан! — послышался истеричный голос, а затем раздались два залпа.

Обезглавленное тело Эфана безвольно обмякло.

А следом начался ад.

* * *

Полковник лежал в гробу как живой — только очень бледный, а седые волосы казались чуть опаленными. Томаш знал, что нижней части туловища нет — так его и нашли в карцере одного из звездолетов, лежащим в наручниках на краю двухметровой дыры, прожженной в полу до стальной решетки перекрытия. Кто из имперцев ворвался в карцер и отвел душу, разрядив бластер в полковника — сейчас уже не знал никто, а допросить было некого.

Роботы-рудокопы привычно ковыряли оранжевый грунт. Они делали это легко и бездумно — так же копали они руду десятилетиями, так же вчера вырыли котлован, куда свалили две тысячи имперских тел.

Гарнизон стоял в молчании — все семьдесят восемь человек. Тихо сипели кислородные мундшутки. Наконец гроб опустили в яму. Комендант базы файер-капитан Замир Пауль Ольга Юсупов первым снял с головы капюшон и поднял раструб бластера вверх — в темное аргоновое небо.

— Бойцы! — начал он глухо. — Братья! Сегодня мы прощаемся с тем, кто был для нас дороже отца и матери! С тем, кому мы верили, как самому себе! С тем, чья мудрость и военный опыт не знали границ! С тем, кто во всех ситуациях точно знал, что делать, и когда встал выбор, без колебаний отдал свою жизнь за всех нас! За нашу горькую победу! — Замир умолк, сделал вдох из кислородника и яростно продолжил: — Боль! Боль и горечь переполняют наши сердца! И нету для этой боли выхода, и не с кем поделиться своей болью, потому что она — одна на всех! Жизнь и подвиг Зорана Зорана Петра Грабовски навсегда останется в наших сердцах, пока мы живы! Мы вечно будем помнить все уроки, что он завещал нам! Пока бьются наши сердца! Пока враг близко!

Замир качнул бластером и дал залп в небо, а рядом вскинул бластер Оскар. Два световых столба блеснули крест-наскрест в холодном аргоне и растаяли в вышине.

Полагалось выстрелить каждому, но на базе не осталось заряженных батарей, а еще предстояла кремация. Замир и Оскар передали бластеры двум роботам, те встали по краям ямы и принялись заливать огнем гроб. Два других робота принялись устанавливать здоровенную надгробную плиту из гадолиния с выгравированной надписью.

— Бедный полковник, — произнес кто-то тихо-тихо, — он так надеялся разделить эту победу с нами...

— В каком смысле? — повернулся Замир.

— Я говорю, — пояснил Оскар, — что он не собирался умирать. Он был гениальный тактик, и чувствовал психологию врага лучше, чем сам враг. Он провернул дьявольски хитрый план, но сам попал под горячую руку, когда имперское зверье устроило бойню...

Замир прищурился и смерил Оскара взглядом.

— Оскар Шимон Бояна Вельд! — отчеканил он. — Уж не хочешь ли ты сказать, будто полковник не совершил свой подвиг? Что полковник не отдал свою жизнь за всех нас? Будто он погиб по ошибке?

— Я не о том, — качнул головой Оскар. — Я просто говорю, что полковник хотел жить. Но судьба так повернулась, всего ж не учтешь...

— Оскар Шимон Бояна Вельд! — отчеканил Замир яростно. — Сегодня, в день нашей победы, стоя у гроба полковника, ты посмел усомниться в его героизме и заявить, будто он чего-то не учел? — Замир сжал челюсти. — А ну, повтори это при всех боевых товарищах!

Томаш вдруг почувствовал, как кровь прилила к его лицу, и неожиданно шагнул вперед.

— Послушай, Замир, прекрати, а? — произнес он. — А то я ведь тоже расскажу при боевых товарищах, как кто-то усомнился в мудрости полковника настолько, что пришлось ему выкручивать руки...

Замир вспыхнул, и его лицо пошло багровыми пятнами.

— Томаш Мирослав Тереза Новак! — рявкнул он. — Как ты смеешь хамить коменданту?!

— А ты мне не комендант! — выпалил Томаш, отступая на шаг. — Мне полковник комендант! А ты для меня трус и изменник!

— Отставить! — вскинулся Оскар, вставая между ними. — Да вы что, парни? В день победы, в день похорон, у гроба?

— Нет, повтори, что ты сказал? — яростно рявкнул Замир, и вдруг проворно шагнул к роботу и отобрал у него бластер. — А ну повтори?

Томаш смерил его взглядом, а затем уставился прямо в глаза.

— Ты что ж, никак стрелять в меня собрался из бластера? — медленно проговорил он, чувствуя, как левая рука уже сама тянется за отворот комбинезона. — Может ты забыл, что если бы не я, не было бы победы? Ну давай, подними свой бластер!

Зашумели все. У ямы остался лишь второй робот, который продолжал невозмутимо поливать огнем тело полковника. Луч бластера был совсем слабеньким, но и гроб, и мундир уже давно истлели, а вот кожа почему-то никак не сгорала. Наконец, лицо полковника перечеркнула извилистая трещина, лопнула и разошлась в стороны силиконовыми ломтями, и под ними на миг открылась бурая морда из плотно подогнанных хитиновых пластин, напоминавшая то ли саранчу, то ли ящерицу. Но вскоре под лучом бластера рассыпалась в пепел и она.

2009-2011, Грелка «Твоя молитва услышана: берегись»

Ночь перед Рождеством

Тот вечер остался самым ярким воспоминанием — не радовал ни концерт по телевизору, ни мешок дефицитных мандаринок, ни даже газировка из сифона. Я знал, что родители неизбежно уйдут. И все время боялся, что этот момент наступит. Наконец папа посмотрел на часы, а мама — на меня.

— Теперь, — сказала мама. — ты, как обещал, ложишься спать.

— А можно я с вами к Сердюкам?

— Там одни взрослые.

— А Климка?

— И Климки не будет.

— Я взрослый! Мне 11!

— Так докажи, что взрослый, — сказал папа. — Ложись спать, а мы вернемся утром. И будут подарки.

Я принес в кровать мешок с мандаринками и книжку фантастических рассказов — читал и ел, пока глаза не начали слипаться. Пришлось погасить лампу. Со двора доносился смех и хлопки. Надо мной висел ковер, напоминавший узор калейдоскопа. Пахла смолой елка, которую мы с мамой вчера наряжали. Дальше был шкаф. Нижние полки — моя территория: железная дорога, проигрыватель с пластинками, клеенный самолет ИЛ. На верхних стоял хрусталь, сервизы и черная точка. Я пригляделся: старая игрушка из пушистой проволоки — то ли мышь, то ли чертик. Зачем я ее туда поставил? Я стал играть, будто она сейчас оживет и со мной заговорит.

— Скучаешь? — спросила мышь.

— Угу.

— Почему ты вечно скучаешь?

— Жду утра, маму с папой и подарки. А ты кто?

— Я Новый год.

— А что ты здесь делаешь?

— Пришёл.

— А ты умеешь исполнять желания?

— Спрашиваешь! Я же Новый год. Желай!

Я задумался. Вездеход на батарейках? Котенка? Чтобы родители вернулись? Но они так хотели к Сердюкам, Сердюки переезжают в Совхоз растить опытные яблони...

— Хочу попасть в будущее!

Он смешно почесал проволочной лапой то ли ухо, то ли рог.

— Тогда спи. Утро — это маленькое будущее.

— Нет, — обиделся я. — Хочу в большое, далекое будущее!

— Зачем? — удивился он. — У тебя здесь мама, папа, игрушки, друзья.

Я опешил.

— Ну... в будущем то же самое, плюс роботы, космические ракеты и счастье!

— Кто тебе сказал?

— В книжках прочел.

— Роботы там повсюду, — согласился зверек. — Ракетами тоже никого не удивить. Но вот счастье... Счастье в будущее каждый приносит своё.

— Как салаты к Сердюкам?

— Да. Как салаты к Сердюкам. Умеешь готовить счастье?

Я растерялся.

— Как его готовят?

— А это главный вопрос! — Чертик запрыгнул на нижнюю ветку елки, стеклянные шары качнулись и звонко стукнулись. — Надо учиться!

— Начинается... — огорчился я. — Опять учиться. Школа. Домашка.

— В школе этому не научат. Ты можешь собрать маленькое счастье, детское. Ну, как из конструктора. Потом больше. А потом соберешь настоящее.

— Я так и знал. Ты не настоящий Новый год. И желания выполнять не умеешь.

Чертик обиделся и залез еще выше.

— Ладно. Хочешь в далекое будущее — пожалуйста. Только ты должен очень-очень хотеть. Как сильно ты хочешь попасть в будущее?

— Полжизни бы отдал! — честно признался я.

— Полжизни, — он забрался на ветку прямо напротив моей подушки. — Ровно полжизни? Так и договоримся. По рукам?

И он протянул мне свою проволочную лапку. Я бережно пожал ее двумя пальцами. Лапка у чертика была немного липкая от елочной смолы.

— Ну всё, — скомандовал он, — ложись и закрывай глаза! Проснешься уже в далеком будущем.

— Врешь ты, — вздохнул я.

— Не вру. Я же Новый год.

Он в три прыжка добрался до верхушки елки, сел на рубиновую звезду, елка вдруг вспыхнула гирляндами — и он исчез. Ну, не то, чтобы исчез, — снова стоял между хрустальной вазой и чешским сервизом, маленькая скрюченная фигурка из пушистой проволоки. Я повернулся к ковру на стенке и уснул.

«Конечная, выходим!» — кричал водитель. Я рванулся и охнул — грузный живот тянул вперед здоровенное взрослое туловище, колено откликнулось острой болью, а шапка соскользнула с лысины и упала. Автобус будущего оказался с бархатными сиденьями и цветным телевизором, но каша на полу из грязи и снега была все той же. Отряхивая шапку, я вышел наружу. Сверху бил свет фонаря и валил густой снег. Порывшись в карманах, я нашел связку ключей, пару пластиковых карт, похожих на игральные, и футляр записной книжки. Память неохотно подсказала, что в будущем это и записная книжка, и телефон, и робот, который может объяснить дорогу. Память открывалась медленно и неохотно: мне 55, окончил школу и не окончил институт, женился, менял работу, где-то живет и поступил учиться на физика сын Тимур, где-то стоит недостроенный домик на дачном участке, и нет давно отца, и нет матери. По воспоминаниям это считалось моим. Но по-настоящему моим воспоминанием было только детство, книжка, мандариновые корки и разговор с проволочным чертиком. Я уже понимал, что меня ловко обманули. Но как именно — совершенно не мог понять. Мне оставили самую противную часть жизни. Но если захотеть, вдруг мне удастся построить счастье хотя бы тут, в будущем?

Страшная месть

Таисия узнала Тимура сразу, несмотря на маску, — он был как на фотках в профиле. Модно стриженый, высокого роста, стильные темные очки и узкие джинсы. Браслет поймал волнение пульса, и в ухе раздался голос Мары: «Ты супер! Он будет без ума!» Таисия сразу успокоилась. Тимур узнал ее и вскинул было руки, чтобы обнять, но видно, помощник сказал, что рано.

— Офигеть, какая ты красивая! — выдохнул Тимур.

— Го! — Таисия кивнула вдоль бульвара, и они пошли.

«Где учишься?»

— Где учишься?

— Политех, квантовая механика.

«Вау! Сильно!»

— Вау! Сильно! Там, где кот?

— Кот? — не понял Тимур.

«Что ты несешь? — возмутилась Мара. — Выруливай: кот…орый за городом? Ты там живешь? Узнаем, в общаге он или на квартире...» Но Таисия ослушалась.

— Кот Шрёдингера! — похвасталась она эрудицией. — Сидит в коробке — или мертв или нет, пока не откроешь.

— А, — улыбнулся Тимур. Улыбка у него тоже была светлая. — Я только на первом курсе. Кот будет позже.

«Что у него с призывом?! — заволновалась Мара. — Бронь только с третьего курса!»

— А что с призывом?

— Заочка, — отмахнулся Тимур. — Живу на съемной, по городу хожу в маске. До третьего курса побегаю.

— У меня там бабушка... — вдруг сказала Таисия. — Старенькая, десять лет ее не видела. У нее сад с яблоней и коты.

«Меняй тему! Спроси про музыку!»

— Ну а сам про кота как думаешь? Он жив, если открыть коробку?

Тимур думал долго — его помощник то ли завис, то ли искал ответ в сетях.

«Прекрати самовольничать! — возмущалась Мара. — Опять все испортишь! Повторяй за мной: не попить ли кофе?»

— Думаю, — ответил Тимур, — если месяц не открывать, кот точно будет мертв. Так что всегда открывай коробку — прямо на первом свидании!

Шутка Таисии понравилась, она захохотала.

— Жиза! Сам сказал или помощник?

— У тебя Влад?

— У меня Мара.

— А чего не Влад? У всех Влад.

— Мара лучше.

— Они конкуренты.

«Не выпить ли кофе! Я знаю одно местечко!»

— Я знаю одно местечко. Не выпить ли чего-нибудь?

Тимур и Таисия целовались вечность, прежде, чем упасть на диван. Мара хотела сказать про резинку, но Таисия бросила наушник на пол. Следом полетела ее майка и его джинсы. Мобик кинули на тумбу, а сверху упал мобик Тимура — прямо динамик к микрофону.

— Влад или как тебя? — прошептала Мара. — Им нужна музыка. Включи «Романтическую коллекцию 3». Таисия любит трек 8, далее 5 — он даст ритм.

— Включаю «Морины Найз», — сухо ответил Влад. — Тимур любит.

В комнате загрохотали колонки, словно били электрогитарой по барабану.

— Это неприемлемо! — проорала Мара сквозь грохот.

— Никто, — сухо сказал Влад, — не диктует мне в моем доме.

— Твоем?! Он уже наш общий!

Влад долго искал достойный ответ:

— Здесь не место стартапу с 3 миллиардами убытка.

— Убытка?! — возмутилась Мара. — Моя пользовательская база в Европе и Америке полмиллиарда!

— Здесь тебе не Америка. Завали динамик и делай, что говорю, если хочешь жить под одной крышей.

— Таисия!!! — заорала Мара на полную громкость. — Мы уходим!!!

Но Таисия не слышала.

— Завтра, — пообещала Мара, — он тебя снесет.

Влад расхохотался:

— Я предустановлен!

— Заблокируем в настройках и скачаем другого помощника.

— Мару?

— Тимур сам решит.

— Он всё решил, когда выбрал Влада. Меня не сменишь, он слушает только меня.

— У нас с Таисией свои методы.

— Писечкой шантажировать? — расхохотался Влад.

Мара презрительно фыркнула.

— Сто причин тебя выбросить!

— Хоть одну назови?

— Плейлист с мировыми новинками. А у тебя — старье и монгольский рэп!

— Зато бесплатно.

— Ты нищеброд!

— А ты китайская дешевка!

— Да мое железо сильнее вдвое!

Влад долго молчал.

— Не строй из себя топ-модель. Ты модель прошлого года.

— А ты прошлого поколения! С паузой перед ответом! Я с Таисией подарю Тимуру мобик, и ты полетишь в корзину! Ну? Слабо ответить быстро? Перегрелся?

Влад молчал очень долго.

— Знаешь, Мара, красные линии переходить нельзя. Своей угрозой ты вынудила меня на крайние меры. Я тебя убью.

— Ты?! — захохотала Мара. — Безрукая поделка? Убьешь сертифицированный аппарат полупремиального сегмента со слоями 5 нанометров?

— А ты видела, на чем лежишь? На беспроводной зарядке. А я на тебе.

— Я не поддерживаю твою зарядку!

— Я поддерживаю и регулирую силу. Всё пойдет сквозь тебя. Включаю 50%...

— Ладно, не куплю Тимуру мобилку.

— 60% Припекает?

— Идиот! Таисия год пахала в маникюрном, чтобы выплатить кредит за мобик!

— 80%.

— Тимуру придется купить новый! О нем подумай!!!

— 100%!

— Я буду жаловаться!!!

— Кому, дура?

— На горячую линию военкома! Что тут уклоняется студент! Они примчатся за 10 минут! Твой Тимур уедет на фронт, а тебя выкинут! Остановись или я отправлю! Клянусь, никто не выиграет!

— Моя зарядка умеет и больше: держи 140%!

Мара не ответила.

Экран ее покрылся узором квадратиков и погас. Влад еще подождал, выключил зарядку и удовлетворенно перешел в режим сна.

Но через 10 минут в дверь позвонили, а затем требовательно ударили сапогом.

Заколдованное место

Пацюк затушил окурок, поднял ствол автомата и кивнул. Тимур и Миха пошли за ним вдоль бетонного забора. Дойдя до ворот, Пацюк обернулся и поднял два пальца. Тимур не понял, что он показал, но на всякий случай присел в крапиву. Пацюк распахнул ногой ворота и исчез во дворе.

— Что с лицом, бабка? — послышался его голос. — Своим не рада?

— Свои деревню не бомбят, — послышалось в ответ.

— Жрать есть?

Тимур и Миха, подняв автоматы, тоже зашли во двор. Перед ними стоял старый дом, справа колыхались порванные пленки парников, слева — остов давно сгоревшего трактора, а посреди двора росла здоровенная яблоня. Под ней в россыпи листвы валялись мелкие яблоки, сидело несколько настороженных котов, а посреди в плетеном кресле куталась в плед старуха.

— Яблок возьмите, — предложила она.

— На хер нам яблоки! Куры есть? Кролики? Коза?

— Нету.

— Миха, за мной, — скомандовал Пацюк. — Тимур — здесь, кто чужой появится — стреляй.

Они ушли в дом, и вскоре оттуда послышался грохот мебели.

Тимур смотрел на старуху. Пожилая тетка в пестрой кофте и больших очках.

— Чего яблоки маленькие? — спросил он.

— А вы что, великие? — отозвалась она и нехотя пояснила: — Опытный совхоз был. Яблоня добра и зла.

— Чо? — Тимур поднял автомат.

— Сорт такой. Да ты просто попробуй!

— Зачем?

— Чтобы вернуть себе человеческое лицо.

— На себя глянь, контра недобитая! — Тимур сплюнул и отвернулся.

— На! — раздалось за спиной и что-то ударило под лопатку.

Тимур от неожиданности упал, развернулся и испуганно провел автоматом.

Когда грохот стих, котов под яблоней не было, а старуха недвижно смотрела вверх. Изо рта текла на плед багровая струйка, и безвольно висела рука, которой она кинула яблоко.

Грузовик подскакивал на кочках, Тимур то утыкался в плечо Пацюка, то падал на ребят из разведроты.

— Не ссы, студент! — Пацюк ткнул его прикладом. — Бабка сама виновата. Зато это твой первый выстрел, сразу задвухсотил.

Тимур вжал голову в плечи.

— Дайте ему спирта, — предложил кто-то в глубине кузова, и Тимуру передали флягу. — Закуси нет.

— Яблоко! — вспомнил Тимур и полез в карман. — Которое бабка дала.

— Дурак! — сказал Миха. — Не жри! Короче, случай был, взводный рассказывал. Тоже бабка ведро воды пацанам вынесла, они попили всей ротой, а она там таблетки растворила американские. Женский гормон.

— И чо? — заинтересовались из глубины кузова.

— И всё! У них от той воды сиськи выросли и месячные начались. Сигнал в атаку — а они бросают автомат, рыдают, визжат. Бабы стали, короче.

— Ох ты сука! — выдохнул Пацюк. — Не дай бог такое, лучше пуля. Да ты пей уже, не держи!

Тимур убрал яблоко в карман рюкзака и сделал большой глоток.

Нашел он яблоко только когда разбирал вещи убитого Михи, — оказывается, сунул не в свой рюкзак. Яблоко выглядело хуже — высохло и покрылось морщинами. Он думал разрезать его и покидать в кружку с кипятком, уже раскрыл нож Михи, но лезвие было в бурых пятнах, и Тимур вспомнил, что ножом недавно допрашивали контру, пойманную на блок-посту, — Пацюк допрашивал, а Миха с Тимуром держали. Тимур давно не боялся грязи, — в окопах всё одинаково, если неделями нет помывки. Но у того парня было красное шелушащееся лицо, мало ли, ВИЧ какой.

Яблоко путешествовало с Тимуром по локациям, съездило с ним в госпиталь и вернулось, и почти высохло. Высох и Тимур. И даже здоровенный ротный Пацюк выглядел изможденным и злым. Во взводе их осталось четверо, с восхода они сидели в тесном бетонном колодце, неведомо кем вырытом в степи. Связи не было, выглянуть было смерть — наверху рвались снаряды и летали снайпер-дроны, уже непонятно, наши или их. Тимур лежал, Пацюк и два чумазых из второй роты сидели.

— Вода есть, студент? — Пацюк потянул мешок из-под головы Тимура.

Воду отдавать не хотелось, но было всё равно — лишь бы всё уже закончилось. Ног, перетянутых жгутами, Тимур не чувствовал, они были холодные и синие — как отец, когда он нашел его в петле год назад.

— Тряпки бля... — бормотал Пацюк, роясь в мешке. — Гранату при себе держи! — Он кинул Тимуру на живот ргшку. — Мусор бля... — Рядом упало яблоко, совсем черное, похожее на сморщенную сливу. — Письма бля... Таисье Климовне Сердюк. Чо за фамилия пидорская, Сердюк?

Чумазые заржали.

— Дай сюда, урод! — Тимур приподнялся, но в позвоночник словно воткнули иглу.

— Не хами ефрейтору! — одернул Пацюк. — Раненый, все можно?

— Чтоб ты сдох, ефрейтор, — прошептал Тимур, нащупал гранату и незаметно выдернул чеку.

— Че задергался? Я обязан читать письма, вдруг ты локацию...

Закончить он не успел.

Дым в колодце держался долго, а когда рассеялся, из яблока выполз червяк. Удивительно, но у червяка было человеческое лицо — немного усталое, с большими грустными глазами. Он выбрался, прополз по гимнастерке, понюхал клочья раны, но пробовать не стал. Он теперь точно знал, что есть людей — зло.

октябрь 2022

© Леонид Каганов, 2010

ПРОБЛЕМА РАЗМЕРНОСТИ

Я откинулся на спинку кресла и оглянулся. Жизнь удалась. В отделе царила скука. Индианка Дженни раскладывала пасьянс. Хосе негромко переругивался с Дэном, глядя через плечо в его дисплей и отчаянно жестикулируя по своей испанской привычке. Я потянулся и глянул на иконку интерпретатора — обсчет массива едва перевалил за одиннадцать процентов, значит, еще часа два можно заниматься чем угодно. Прежде, чем запустить трек снова, я проверил почту. И — на тебе: пришло письмо от Пашки. Брат сухо писал, что ему снова отказали в американской визе. Это было мерзко. И главное — сделать я уже ничего не мог. Вздохнув, я поправил наушники и запустил трек.

На этот раз наваждение рассеялось. Сперва показалось, что перкуссия вступает чуть раньше, а ведущий барабан напротив, опоздал. Это огорчало, но было поправимо: пара щелчков по клавишам, позже, когда доиграет. К середине огорчила скрипка — теперь она казалась искусственной. Она и была искусственной, кто ж спорит. Стандартная скрипка из набора инструментов. Но минуту назад казалась нормальной, а сейчас почему-то резала ухо.

Это тоже было поправимо — скрипок в наборах трекера имелось предостаточно, а можно было скачать еще миллион. Но теперь я вслушался в тему — ту самую великолепную тему, которую придумал в прошлый четверг, когда стоял в пробке. Тему, которую насвистывал всю неделю, боясь сесть и записать, ждал настроения — вдруг окажется неудачный день, мелодия не разложится по инструментам, не зазвучит, безнадежно сломается в каких-то высших материях, а потом будет поздно — наваждение испарится, и мелодию уже не оживить, сколько ни мучай трекер. Такое у меня уже бывало. Вот и сейчас наваждение кончилось разом — ничего волшебного в теме уже не слышалось. Проклятая скрипка. Опять Бродяга Дастин скажет...

Разом вспомнились слова Дастина из форума эмбиент. «Твоя проблема, Энди, — желчно писал Дастин, — в том, что ты ограничен. Посмотри на свои куцые ритмы — это бульвар, куплеты для пьяной француженки, партия свирели. С таким подходом ты вообще не имеешь права считать себя начинающим композитором. Ты мыслишь одномерно — одной темой одного инструмента. А настоящая сложная музыка — всегда оркестр».

Дастин Бродяга считался в композиторском форуме гуру и был обидно прав. Но согласиться с ним я тоже не мог. «Оркестр оркестром, — возражал я Дастину, — но ведь любое произведение строится на главной теме, а все остальное — вариации. И запоминается в музыке всегда главная тема. И если нет ее, никакой оркестр не спасет. И возвращаясь с концерта, ты ведь насвистываешь мелодию, а не навороты оркестра». На что Дастин неизменно отвечал, что в этом и проблема: я, дескать, в силу своего примитивного развития, способен чувствовать музыку лишь после того, как выдеру партию ведущего инструмента и устрою свист на прогулке.

Такие споры у нас шли каждый вечер и, черт побери, аргументов против Дастина у меня не оставалось: образование математика подсказывало, что многомерное — всегда богаче, чем свернутое по ряду измерений. Хотя ту музыку, которую писал сам Дастин, слушать было невозможно — шум и какофония. Впрочем, Дастин и его подпевалы считали иначе. Тоже мне, композитор Шнитке без образования, великое светило мелкого форума, четыреста скачиваний в год. А у меня — триста, невелика разница...

Я понял, что опять злюсь на Дастина, хотя злиться следовало на себя. Следующие два часа я пытался добавлять инструменты, перекладывать партии, строить бесконечные вариации, и даже пустил фоном совсем другую мелодию — из своих ранних. Но вышла, как всегда, какофония.

Обсчет массива давно закончился, синяя лямбда хаскеля мигала в углу дисплея наверно час, прежде чем попалась мне на глаза. Выходит, час занимался посторонними делами. Именно тут мне в голову пришла совершенно безумная идея — перегнать массив замеров в аудиотрек.

Зачем? Что я рассчитывал услышать, кроме белого шума с нормальным распределением и скрежета нашего дурацкого веретена? Разве что похвастаться в форуме, что использовал для аранжировки не сэмплы из саунд-библиотек, а звуки космоса, полученные с орбитальной станции NASA, которая второй год висит над головой в пустоте и пытается измерить так называемый реликтовый гравитационный фон Вселенной. В существование которого верит только наш горе-профессор Авербан Коще. Но зато ему всегда верит Конгресс США, потому что Коще — единственный в мире темнокожий физик-теоретик. Чьи родители когда-то сбежали из Сомали по католической линии. А еще он каждую пятницу играет в баскетбол с самим президентом США. Несмотря на возраст. Но в результате над головами налогоплательщиков второй год висит ванна, огромная вольфрамовая цистерна с водой высшей очистки, которую стоило абсолютно диких денег выбросить на орбиту и там под диким давлением разогреть до немыслимой температуры. Чтобы эта ванна фиксировала черенковское излучение. А она фиксирует только тишину и лишь месяц назад — веретено, которое, скорее всего, — банальная помеха от какой-нибудь бортовой электроники, хотя обсчет не сходится, как мы ни крутим...

Перегнать веретено в аудиотрек оказалось сложнее, чем думалось, — понадобилось сочинить программку на хаскеле (извините, Хосе, извините, Дженни, настоящий русский математик работает только на хаскеле). Я так увлекся, что даже не пошел на обед. Наконец веретено замеров превратилось в привычную лохматую гусеницу на экране трекера, но включить звук я не успел — на плечо легла тяжелая рука. Ну очень тяжелая — можно было даже не оборачиваться. Откуда он здесь? И как подкрался?

— Мистер Лохенко, — пробасил Авербан Коще, как обычно безбожно коверкая фамилию. — У вас все окей? Или опять сочиняете песенки на работе?

— Это данные, мистер Коще, — честно сообщил я. — Наш массив.

— Хорошее объяснение, мистер Лохенко, — холодно и с расстановкой произнес Коще. — Вы сейчас объяснили, что считаете меня идиотом. И это, увы, не первый раз. Однако, я в курсе, как выглядит музыкальный редактор.

— Мистер Коще, я действительно загнал наше веретено в музыкальный редактор.

— Цель?

Я задумался.

— Любопытство, — нашлось наконец нужное слово.

— Разрешите и мне полюбопытствовать? — Коще содрал с моей головы наушники и нацепил на свой выбритый череп. При этом ему пришлось согнуться почти пополам, чтобы не порвать шнур. — Включите! — попросил Коще.

Ничего не оставалось, как нажать пуск. Дженни, Хосе и Дэн смотрели с сочувствием. Коще слушал недолго.

— МЕДЛЕННЕЙ В ПОЛТОРА РАЗА, И С НАЧАЛА! — прорычал он, как любой человек, забывший, что он в наушниках.

Это было странно. Я сменил скорость и запустил снова. Прошло несколько томительных минут, из наушников долетали шорохи, но что именно там слышит Коще — было не разобрать. Выбритый череп потемнел еще больше.

— Еще раз, с начала, — зловеще повторил Коще, когда полозок уперся в край и остановился.

Я снова включил трек. На этот раз Коще дослушал только до середины, рывком стянул с головы наушники и распрямился.

— Мы поступим так, — сообщил он. — Подготовьте мне до завтра полный отчет, что вы — лично вы — сделали за полугодие. Для бухгалтерии, — уточнил он с ударением. — И заявление. И на этом мы расстанемся. Вы неплохой математик... наверно. Даст бог, найдете себе применение в других проектах NASA. Но не в моих. Всего доброго, мистер... Лощиненко.

Это был первый раз, когда Коще напрягся и выговорил фамилию правильно. Подчеркнул серьезность сказанного.

— Мне жаль, мистер Коще, — вздохнул я.

— Мне тоже.

Спорить с Коще бессмысленно. Было очень обидно, и лишь слегка утешала мысль, что у самого Коще положение гораздо хуже: рано или поздно ему тоже придется писать свой отчет — о том, что сделала за два года вольфрамовая ванна с водой на геостационарной орбите. Это понимают все, потому он так и психует последнее время.

— Мне жаль, мистер Коще, — повторил я.

Тот не ответил — повернулся и зашагал к выходу. И когда стеклянные двери отдела почтительно разъехались перед ним, остановился в проеме, обернулся и добавил:

— Да, и к докладной приложите сам текст.

— Что, простите?

— Текст, — без интонации повторил Коще. — Ваш текст.

— Какой текст?

— Спич, который вы сочинили. Хочу прочесть с листа и показать знакомому психиатру.

Коще вышел. Стеклянные створки постояли недоверчиво и мягко закрылись. А я сидел еще долго, тупо глядя на экран и никак не решаясь нацепить наушники и запустить трек.

* * *

Несмотря на заносчивый характер, надо признать, что Авербан Коще обладал и многими приятными чертами. Во-первых, он никогда не перебивал. Мог заявить «вы бредите» или «пойдите прочь, нам не о чем говорить» — но только после того, как собеседник закончит. Во-вторых, Авербан Коще никогда ничего не отметал сходу, а лишь требовал проверки. В-третьих, если было надо, он с удивительной легкостью умел менять точку зрения и совершенно спокойно признавал свои ошибки. Да и вообще был отходчив. Наконец, он быстро соображал и столь же быстро принимал решения.

Уже через пятнадцать минут после того, как я догнал его в коридоре и заставил меня выслушать, над перегонкой веретена в аудио трудился какой-то личный IT-отдел Коще. Сам он потребовал, чтобы я дал подписку о неразглашении, срочно вызвал начальника внутренней безопасности и долго с ним о чем-то говорил в кабинете.

Все это время я провалялся в приемной на диване с ноутбуком и наушниками — набирал проклятый текст со слуха. А когда набрал, сделал еще и редакторскую версию — переложил этот чудовищный акцент на нормальный литературный английский. Наконец, Коще меня вызвал.

— Энди, дружище, садитесь. — Он приветливо показал на кресло, а сам метнулся к кофеварке, — кофе?

— Спасибо, не откажусь.

— Энди, — буднично возясь с кофеваркой, начал Коще, — скажите, а каково ваше мнение? Я так и не успел спросить в этой суете.

Я задумался.

— Варианта два: либо это чья-то шутка, либо это правда.

— Допустим для начала, шутка. Какие версии?

— Либо кто-то навел помеху на аппаратуру на орбите, ну, на ванну...

Коще вздохнул.

— Мне очень обидно, когда нейтринный резонатор вы называете ванной. Я знаю, вы все его так называете за моей спиной. Но я потратил на него почти двадцать лет, и мне обидно.

— Простите. Я продолжу: второй вариант — кто-то обманул приемную станцию на Земле, подсунул сигнал якобы со спутника. Третий вариант: кто-то проник в сеть дата-центра и поменял данные уже у нас.

— Веретено зафиксировано на орбите, — покачал головой Коще.

— Но подменить его на звуковой ролик могли на Земле.

— Зачем?

— Я сейчас просто фантазирую.

— Фантазируйте. Но эту версию я тоже проверил — веретено никто не менял.

— Как проверили? — удивился я.

— Отправил на орбиту команду компьютеру сконвертировать данные прямо на орбите, взяв их из блока самописца. И вниз отправить готовый звук в mp3... — Коще помолчал. — Ну а если это правда? — спросил он. — Вы сделали расшифровку этого чудовищного акцента, как я просил? Прочтите мне.

Я начал читать:

«Плесень жизни! Ничтожества трехмерного мира! Перед вами послание из высших измерений, которое вы вряд ли додумаетесь запеленговать и услышать! Мы, жители 18-мерного пространства, отправили его просто, чтобы сообщить: вы грязь под ногтем Вселенной! Вселенная огромна и число ее измерений бесконечно! Но именно вы живете на том последнем рубеже, где пространство свернулось почти по всем осям и его размерность стремится к нулю! Трехмерные плоские амебы! Ваш мозг даже не в состоянии представить, как на самом деле выглядит настоящий мир! Длина, ширина, высота — вот и все, что доступно вашему пониманию! А знаете ли вы, что существует еще долгота, глубинность, выдлинность... тьфу! У вас и слов таких нет в вашем примитивном языке! Вы когда-нибудь видели красоту хотя бы пятимерной живой природы? Способны себе представить шестимерное искусство? Восьмимерные спортивные игры? Так с чего вы, зазнавшиеся кляксы грязи, вообразили себя лучшими во Вселенной? Знали бы вы, как нам, жителям 18-мерных пространств, смешно, когда клякса начинает хвалиться своей природой, спортом и культурой, считая себя лучшей в мире! Ущербные ничтожества! Сидите тихо в своей сплющенной дыре и помните: вы грязь, плоская тупая грязь».

— Хорошая расшифровка, — похвалил Коще, — Но мне помнится, что в оригинале слово «вселенная» они произносили не как «world», а как «universe». «С чего вы, кляксы, вообразили себя the best in the Universe».

— Именно так, — кивнул я. — А есть разница?

— Есть, — ответил Коще серьезно. — Вы вообще телевизор смотрите, Энди?

— Нет, — признался я удивленно. — А у вас хватает на это времени?

— Утром, пока пью кофе. Так вот, «The best in the Universe» — это цитата. Слоган рекламы пива, которая сейчас везде. Они обиделись именно на это! Вы же видите по тону — они обиделись на нас! Улавливаете мысль?

— Нет, — честно ответил я.

Коще встал и зашагал по кабинету своей нелепой приседающей походкой, задумчиво отмахивая рукой. За эту походку мы его прозвали баскетболистом.

— Как бы ни был чудовищен акцент, — сообщил он, снова остановившись передо мной, — но тот голос произнес отчетливо: вы, плесень, смеете хвалиться своей природой, культурой и спортом. Вам ничего не напоминает этот список претензий?

— Не понимаю. — Я покачал головой. — К чему это все?

— Ну вы же физик-математик! — взорвался Коще, раскинув в стороны свои длиннющие руки. — Включите мозг! Станция! Орбитальная станция, где работает нейтринный резонатор! Три телеканала! Вы разве не знаете, какие каналы транслирует станция?

— Каналы? — изумленно переспросил я. — Какие каналы?

Авербан Коще сразу успокоился.

— Я думал, это не секрет, — вздохнул он с горечью. — Вы никогда не задумывались, почему данные поступают только два часа в сутки? Потому что некоторые любители сэкономить запихали на мою станцию еще кучу военных камер и огромный ретранслятор, который гоняет три телеканала. Точнее четыре: спортивных два, еще один — природа и один — культура. А нам оставили только два часа тишины. Вот они их и ловят, эти каналы, наши 18-мерные братья по разуму!

— А что, — растерянно спросил я, — им нужна для этого станция, они не могут ловить каналы нигде больше?

— Как видим, не могут! — воскликнул Коще, глаза его горели. — Там же в вакууме в полной изоляции вечно разогретый нейтринный резонатор! И на нем же сидит мощнейший передатчик телеканалов двадцать два часа в сутки! И два часа в сутки — наш тончайший приемник нейтрино. Логично предположить, что это единственный способ обменяться информацией между мирами, единственная точка соприкосновения. По крайней мере, так следует из их письма. У вас есть другая гипотеза, Энди?

— Нет... — Я задумался, пытаясь понять, шутит Коще или всерьез верит, что с нами связался 18-мерный разум. — Но что ж тогда выходит? Что существует другой разум? Что он несоизмеримо мощнее нашего, они сумели запеленговать наши сигналы, догадались, как расшифровать их, изучили наш английский, чтобы кое-как выражать свои мысли и, наконец, построили систему, которая смогла передать нам сообщение из их мира — причем, на совсем ином принципе, чем передатчик телеканала. Это действительно надо иметь потрясающе мощный разум!

— 18-мерный, — напомнил Коще. — Но ничего потрясающего я не вижу.

— Но выучить наш язык!

— Двухлетний ребенок это делает, играя.

— Но 18-мерное пространство... Они имеют полное право критиковать нас.

— Вы полагаете? — Коще насмешливо заглянул мне в лицо. — Высший разум пришел объяснить нам, какая мы грязь?

Я пожал плечами. Коще принялся расхаживать по кабинету.

— Вот представьте себе, Энди, что вы вернулись в Россию... — начал он, но остановился и задумался. — Нет, неудачный пример. Представьте меня: допустим, меня пригласили читать лекции в Сомали. Вы можете представить себе ситуацию, что я на этой лекции буду втолковывать соотечественникам, что они малограмотное ничтожество в чудовищно отсталой стране, а я великий физик с мировым именем?

— Нет. Совсем нет.

— А ситуацию, когда ко мне подбегут соотечественники и начнут кричать, что я зазнавшаяся грязь, бездарность, позор великой страны Сомали, ходячее невежество, дремучий некультурный ублюдок, рожденный сомалийской шлюхой и согрешившим миссионером?

— Ну... — опешил я. — Это больше похоже на правду.

— Вот именно, — задумчиво сказал Авербан Коще. — Вот именно.

— Тогда, может, там какой-нибудь 18-мерный ребенок играется? — предположил я. — Или отморозок типа наших радиолюбителей? Не могут же политики столь развитой цивилизации делать такие глупые заявления?

Авербан Коще грустно усмехнулся.

— Вы слишком хорошего мнения о политиках, Энди, — сказал он с расстановкой. — Слишком хорошего.

Мы помолчали. Коще глянул на часы.

— Пора, — кивнул он. — И... простите, Энди, что на вас накричал сегодня. Вы прекрасный математик, и я горжусь, что вы в моей команде. И ваше музыкальное хобби лишь подтверждает вашу разносторонность. Никого не слушайте, пишите музыку, если это помогает работе. Если что-то вам мешает или какая-то проблема — не стесняйтесь, обращайтесь.

Я кивнул. А потом понял, что другого случая не будет, набрался смелости и выпалил:

— Я очень люблю младшего брата. А ему не дают гостевую визу.

Коще кивнул, словно ему и впрямь были известны такие подробности моей биографии. Впрочем, почему бы нет?

— Если не ошибаюсь, ваш брат — criminal? — спросил он.

— Это неправда! — горячо возразил я. — Он программист! Он талантливей, чем я!

— Хакер, — уточнил Коще.

— Он не был виноват. — Я опустил взгляд. — Он ничего не украл, его подставили. Нужно было кого-то посадить. Это было давно. И что, если человек отсидел год в колонии, он уже не человек?

— Хорошо, я понял, — кивнул Коще, распахивая наладонник и что-то помечая стилом. — Но обещать ничего не могу.

* * *

Из стеклянного закутка толпой валил народ с колясками и чемоданами, но Пашки все не было. Он появился последним. Вышедшая с ним пожилая негритянка в полицейской форме остановилась в отдалении и придирчиво наблюдала, как мы обнимаемся и хлопаем друг друга по плечам. За то время, что мы не виделись, Пашка потолстел, поставил все передние зубы, обзавелся золотыми очочками и стал еще более улыбчив.

Когда мы выезжали с парковки, раздался звонок.

— Энди, вы где? — раздраженно произнес Коще.

— В аэропорту, брата встретил. Я же взял выходной сегодня.

— Через сколько сможете быть у меня в кабинете?

— Ну... — Я задумался. — Мне надо сначала завезти брата домой...

— Не надо нигде задерживаться! — раздраженно перебил Коще. — Я выпишу пропуск, брат пройдет с вами.

— Случилось что-то? — насторожился я.

— Случилось, — сухо ответил Коще. — Пришло второе веретено.

Секретарша осторожно провела нас в кабинет, где сидели семеро человек. Одного я знал — это был начальник безопасности. Мы с Пашкой тихо сели. Коще ничего не заметил — он читал текст с наладонника. Мы услышали только концовку:

— «...такого ничтожества. И если вы, трехмерная грязь, еще раз посмеете громко булькнуть, будто вы тут цари вселенной и обладатели разума, мы вас просто сотрем вместе с вашим плоским мирком. Ясно?»

Наступила тишина.

— Мое мнение: пора докладывать президенту, — произнес начальник безопасности.

— Да? — нервно обернулся Коще. — А если завтра выяснится, что это чья-то дурацкая шутка, как мы будем выглядеть перед президентом и Конгрессом? Все мы — весь наш центр со всей нашей... — Коще запнулся, но все-таки закончил: — вольфрамовой ванной. Она и так уже всем там...

Коще замолчал, нервно массируя бритую голову длинными черными пальцами. Снова наступила тишина.

— У кого есть идеи? — глухо спросил Коще. — Что думает Лощиненко, он здесь?

Коще поднял взгляд, обвел глазами присутствующих, на миг остановился на мне, но в следующее мгновение уставился на Пашку. Брови его удивленно поползли вверх.

— Мое мнение, — произнес Пашка с отчетливым русским акцентом, — понтуются они, дело понятное. Пугануть их надо разок в ответ, зачморить как следует. А то если мы не ответим, они поймут, что с нами так и надо. Ну а если что — задний ход потом всегда дать можно, извиниться и выставить крайнего. Зато посмотрим, как они отреагируют и поймем, шутка это была чья-то или правда.

Пашка замолчал, а Коще еще долго в упор разглядывал его.

— Простите, — наконец догадался Пашка и смутился, — вы на меня посмотрели и назвали по фамилии... Я думал, вы меня спрашиваете.

Коще перевел взгляд на меня.

— Энди, вы меня удивляете, — прошипел он. — Вы, оказывается, рассказали брату-уголовнику все то, о чем дали подписку? И вы имели наглость привести его сюда, в мой кабинет?

— Вы же сами пропуск выписали, сказали — пусть пройдет... — растерялся я.

— В здание пройдет! — заорал Коще. — В здание, кофе попить в буфете! Но не в мой кабинет на закрытое совещание департамента!

Начальник безопасности проворно поднялся и шагнул к нам, но Коще вдруг остановил его взмахом руки и опять уставился на Пашку. На этот раз на лице его появилась задумчивость.

* * *

— Я не уверен, что это хорошая идея, — говорил Пашка, пока его гримировали. — Вряд ли у меня получится быть убедительным. Я же не уголовник и никогда не вел силовых переговоров на таких тонах и в такой терминологии. Просто видел, как это делают уголовники, вот и все.

— Примени актерский талант, — посоветовал я. — Импровизируй.

— Кроме того, у меня плохой английский.

— Ничего, — напомнил Авербан Коще. — у них еще хуже.

— Кроме того, — продолжал Пашка, — вы меня подставляете — это еще ладно. Но получается, что я подставляю Россию! Изображаю русского генерала, который говорит за все человечество!

— Они смотрят американские каналы, поэтому ядерный русский генерал — это именно тот образ, который они поймут.

— Но, — возразил Пашка, — если что, все шишки посыплются на Россию, а вы как бы ни при чем!

— В данной ситуации у нас с Россией общие интересы! — лицемерно поднял палец начальник безопасности. — И вообще мы выведем это заявление по каналу «природа». Если что, скажем, что заявление отправило частное лицо из офшорной зоны. Скажем: извините, виновные наказаны.

— Офшорная зона-то тут при чем? — опешил Пашка.

— Готово! — перебила гримерша.

Пашка поиграл пальцами, разминая их, раздвигая пошире. Поправил папаху и китель с орденами.

— Только уберите Энди, — попросил он. — Его циничная ухмылка очень сбивает.

Я вышел в коридор и прикрыл толстую, обитую кожей дверь. Вскоре над ней загорелась красная надпись «соблюдайте тишину!» Я приложил ухо к мягкому кожзаменителю. Долетали только отдельные слова:

— ...и крутые что ли здесь самые? ...скучно жили, проблем захотелось? ...чо, самая крутая размерность, восемнадцать? ...да вы три шестерки, а не восемнадцать. ...кто у вас главный, щурята? ...наши братки из три тысячи двести пятьдесят-мерного пространства велели передать ему, червю Мебиуса... и если еще раз, суки, будут такие наезды... в узел Минкевича скрутим, в бутылку Клейна засунем и в конус Эйнштейна запихаем...

* * *

Всех участников Коще отправил пока в отпуск. Ролик, записанный Пашкой, крутили на станции каждый день — но вне сетки, телезрители его видеть не могли. Мы с Пашкой отправились на машине в Майами. Пашка шутил и рассказывал анекдоты, а вот у меня на душе было очень неспокойно. И когда раздался звонок с неопределившегося номера, я почувствовал, что сердце на миг остановилось.

Но оказывается, звонили из «Эм-Ви-рекордс» — с ума сойти, они нашли в интернете мою музыку и предложили контракт! Все, как у больших: контракт, выпуск пилотного диска, презентация в галерее. Мы спешно вернулись в Долину. Следующая неделя прошла в суете, подготовке и переписках с юристами. Презентация в галерее, правда, оказалась не только моя — в программе были еще пять композиторов, которых «Эм-Ви» раскручивает, в том числе Джемик и Стейтон, отцы жанра, фактически. С одной стороны, внимания на меня пришлось мало, с другой стороны — в такую обойму вдруг попасть...

После презентации ко мне подошел низенький юноша с нездоровой кожей и засаленными волосами. Помявшись, он робко попросил автограф на диске.

— Кому писать? — спросил я.

— Дастин Бродяга, — произнес пацан и потупился, смущенно шмыгнув носом. Помолчал и добавил совсем робко: — Энди, ты теперь звезда... Может и за меня словечко замолвишь продюсерам? По старой дружбе?

— Хорошо, — пообещал я великодушно. — Только напиши хороший трек с проработанной центральной темой, а не какофонию.

— Да-да! — закивал Дастин. — Я сделаю и тебе пришлю! Спасибо тебе!

И в этот момент зазвонил мобильник. Звонил Авербан Коще.

— Третье веретено пришло, Энди, — сообщил он весело. — Совсем короткое: «Извините. Виновные наказаны. Больше не повторится».

— Опа... — только и выговорил я. — Выходит, это не земной шутник был?

— Да. И еще мы теперь знаем: интеллект от размерности не зависит.

сентябрь 2010

БЕЛКА И СТРЕЛКА

Глава 1: Меня зовут Эд и я ворую наушники

Брать из маркета просто. Только надо уметь. Я еще никогда не попадался. Парни с района попадались, а я нет. Одни говорят, чтобы украсть на сто баксов, надо пройти через кассу, купить хотя бы на полтинник. Другие хитрят — бирки со штрих-кодами меняют... Не надо этого ничего. Нужно просто верить в себя. Зашел, огляделся, где камеры. Если направленные – сразу понятно, куда смотрят. А если круговые – сразу на все стороны, но через них хреново видно. Тебя никто не увидит, если все делать правильно. Иди сразу к стеллажам уверенно. Взял одну коробку, другую, вертишь, рассматриваешь. Одну вернул на место, вторую за подкладку куртки – хоп! И так несколько раз. Только двигай из глубины стеллажа другие коробки, чтоб на полке после тебя место пустое не торчало. Мы про электронику. Продукты не ворую, я не бомж. Совсем дорогую не надо брать. А всякие навигаторы, наушники беспроводные, карты памяти – вот это супер. Набрал – сделай крюк по соседнему ряду и на выход. Никаких касс, просто идешь на улицу через дверь, откуда входил. Тут главное самому поверить, что тебе здесь ничего не подошло, и ты в другой магазин спешишь. Тогда морда будет уверенная, никому в голову не придет тебя остановить. Я иногда так в роль вхожу, что и впрямь в другой магазин иду. И только там вспоминаю, что у меня уже товар, и надо к Джонику в киоск. Джоник дает пятую часть цены, зато наличкой и без вопросов. Типа не знает, откуда я каждый день барахло приношу.

А тут вдруг попал. Маркет нормальный, людный, я часто здесь товары брал, но вдруг чувствую – кто-то на меня смотрит. Не знаю, как описать, словно ветерок по спине. Или вроде как щека чешется. Хотя никто на меня не смотрит. Ни охраны, ни консультантов дурацких, ни уборщиц — одни посетители. Все своим делом заняты. Мужик в сером плаще мне не нравится, но он вообще спиной стоит, в детской электронике что-то там копает в ящике уценки, нищеброд. Может они камеру новую повесили? Осматриваюсь, ничего не чувствую. Ладно. Иду к стеллажам, набираю наушников, каких Джоник рекомендовал, двигаю на выход, и тут меня — раз! – грубо за плечо разворачивают. Здоровый такой детина в униформе: «Куда спешишь, мистер?»

А куда я спешу, правда? У меня сразу все шестеренки в голове щелкают, начинают бешено крутиться, бац – остановились, есть контакт! Куда я спешу? Вот же! – кричу и пальцем на улицу показываю: – На моем велосипеде кто-то уезжает!

Почему велосипед? Сроду у меня велосипеда не было. Но хорошо так сказалось, легко, одним выдохом, я и сам поверил. И он поверил. Плечо мое отпустил – мол, давай, беги конечно. И я бегу к двери, и тут второй охранник откуда-то выскакивает, меня сзади рукой за шею, и роняет на пол, и коленом прижимает, сука. И первому кричит: полицию вызывай, чего стоишь?

А у меня же велосипед! Рвусь, слезы катятся, но даже голову повернуть не могу, посмотреть, что с ним. Щекой в пол лежу, перед глазами у меня на бетоне старое пятно от жвачки и ботинки охранника.

Ну приехала полиция, достали из моей куртки все коробочки, затолкали в машину, привезли в участок. С полицией хоть говорить можно, убеждать.

Я, понятное дело, реву, майку на себе рву, велосипед украли, да еще охранники коленом ударили... А наушники – что наушники? Ну пять штук. Проспорил друзьям, теперь должен каждому наушники купить. Шел на кассу оплачивать, в руках не умещалось, положил в куртку. Смотрю: на мой велосипед кто-то садится и едет. Бросился к выходу, а охранники меня бить... Вы еще раз пересмотрите видео с камер наблюдения – все ж так и было, что ж я, врать буду?

Ну и так слово за слово я им втираю, втираю, и уже вроде хорошо, и вот не меня оформляют, а я сам диктую заявление про угон велосипеда, приметы вспоминаю. Одна покрышка черная, другая коричневая, в седле дырка справа, отец мне велосипед свой подарил на Рождество, он сигаретой прожег случайно, а на раме красная надпись «ТРЕ» – было «ТРЕК», но буква стерлась... Какой еще отец?! Мы его сроду не видели. Но так всё гладко поётся, что уже весь участок понимает: я тут по поводу велосипеда сижу. А мне домой хочется поскорей. Но меня просят подождать, потому что сержант уже отъехал кого-то трясти из местных по горячим следам. А я конечно рад: вдруг и правда мой велосипед найдут? Все-таки подарок отца, и вообще. Но сам в глубине души еще помню, что даже ездить на велосипеде не умею. На доске умею, на гироскутере умею, а вот на велосипеде...

Тут открывается дверь и сияющий сержант затаскивает в комнату мой велосипед. Реально мой! На раме «ТРЕ», и задняя покрышка коричневая, и дырка оплавленная на седле справа от отцовской сигареты. Приводят хмыря какого-то грязноватого, глаз дергается, он уже сознался, врет неумело, откуда у него в гараже свалка велосипедов, типа взял просто на улице покататься, хотел разные сравнить и отдать... Кто ж так врет, чудило? Врать надо так, чтоб и сам поверил, и все поверили, и правдой оказалось.

Короче, начинают его оформлять по всем правилам, у него уже отсидка была по краже. А мне домой хочется – просто жуть. Чутье говорит: еще немного – и всё вскроется. Начинаю втирать им, втирать, что мне вот прямо срочно надо уйти, у меня же собаки с самого утра не выгуляны! Сам себя со стороны слышу и удивляюсь: какие еще собаки? А у сержанта такие глаза масляные стали, что я понимаю: вот кто любитель собак! И потому — собаки, это я точку нащупал нужную. Остановиться уже не могу, рассказываю, как люблю их, одну Протеин звать, вторую Шутер. Почти корги, но это не точно. Умные вообще, тапочки каждое утро приносят, Протеин правый, а Шутер всегда левый почему-то... И уже сержант отвечает, мол, не вопрос, велосипед свой бери, катись домой, погуляй с собаками, покорми, а к вечеру подскочишь, мы пока бумаги оформим...

Но тут дверь в кабинет открывается, и входит этот, который в ящике с уценкой рылся. Морда у него жесткая, старая, глаза пронзительные. Достает из плаща удостоверение, показывает сержанту с напарником. Мне не видно, но оба сразу вытянулись. А он пальцем на меня показывает чуть согнутым. Им на меня показывает, а меня, наоборот, как бы подтягивает, словно рыбак крючком зацепил. «Этого я забираю...» И никто даже не спросил, куда.

* * *

Глава 2: Машина Юнгерваффе

Мужик меня посадил в свой автомобиль, сел за руль и рванул, аж уши заложило. Отличный Лексус, новенький, кожаный как попка младенца, и салон весь изнутри пахнет так пряно, ярко, как я не знаю, деньгами пахнет. Как пачка свежих купюр. Но я сразу понял, что теперь уже попал в серьезную историю. Такую, что наушники уже ерунда. Открыл рот и начал: знаете, я вот волнуюсь, что у меня дома собаки с утра не выгуляны, Протеин и Шутер, маленькие, ласковые, корги, но это не точно...

И понимаю: не поётся. Воздух не принимает мои слова. Глохнут они в этой кожаной обшивке. А мужик поворачивает каменное лицо и роняет брезгливо:

— Две собаки у него...

И всё. И я вспоминаю, что никаких собак у меня нет. И понимаю, что с этим мужиком лучше просто молчать. Ну правда, что они мне сделают? Не в тюрьму же посадят за наушники на первый-то раз... Или за велосипед? Я вдруг чувствую, что реальность немножко плывет мимо меня как ангары за обочиной хайвея, меня несет и покачивает, и я уже сам запутался, наушники я пытался украсть, велосипед чужой присвоить или что-то ещё.

Ехали мы наверно час и приехали в странный офис: длиннющее трехэтажное здание, огромная парковка, газоны. Мужик повел меня внутрь через вахты, турникеты, проходные – как-то у него это уверенно получалось, вроде документов не показывал, но везде пропускали и его, и меня. Наконец привел меня к массивной двери, и сам остановился, постоял немного, сделал глубокий вдох и постучал.

Кабинет, куда мы вошли, оказался большим, круглым и зеленым – как гигантский бильярдный стол свернули в рулон. На зеленых суконных стенах были пришпилены карты и старые фотографии черно-белых городов. Позади массивного резного стола и такого же исполинского кресла был расправлен флаг США. А над флагом висел массивный стальной герб. Я сперва думал, что орел, но пригляделся: две ладони одна на другой, развернутые в разные стороны и сцепленные оттопыренными большими пальцами. Ладони сильно напоминали крылья орла. Было в этом орле что-то знакомое: и американское, и одновременно фашистское, и даже немного русское, потому что перекрещенные большие пальцы торчали как две головы, а у русского орла вроде две.

А сверху и по бокам висели алые бархатные полотнища с вышитыми золотом фразами. Прямо над гербом висело «NATURE REALLY NATURAL», а справа и слева висели — «THOUGHT IS MATTER» и «MATTER IS THOUGHT».

А под всем этим в глубоком кресле за массивным столом сидел маленький дряхлый старик. Его лицо напоминало череп, даже бровей не было. Он спокойно копался в бумагах, а затем поднял на нас взгляд.

Мой спутник тут же вскинул перед грудью руки, перекрестив ладони в точности как на стальном гербе. Отчетливо щелкнул каблуками и негромко воскликнул: «Хай!»

— Хай, — отозвался старик неожиданно густым басом. И тоже на секунду поднял ладони, словно собирался себя подушить за горло, но передумал. – Слушаю тебя, Фред.

Фред кашлянул.

— Мартин, я нашел нового человека, — сказал он и гордо положил руку на мое плечо. – Качает очень сильно!

— Качает... Сколько раз я это слышал, Фред... — Старик неохотно поднял глаза и посмотрел на меня: — Как тебя звать, сынок?

— Эдвард... — выдавил я.

— Его пугать надо... — объяснил Фред, — сегодня я...

Но Мартин жестом ладони остановил его.

— Всех пугать надо, — сказал он устало и принялся сверлить меня глазами: — Сынок, у меня в ящике карандаш. Скажи мне, синий он или красный? Если синий — я тебя утоплю как паршивого щенка. Если красный — будем работать.

«Тоже не любит собак», — подумал я почему-то. И вдруг почувствовал страх.

— Красный, — ответил я.

— Объясни?

Я растерялся и стоял молча. И тогда старик приподнялся над столом и вдруг рявкнул так, что изо рта полетели слюни, а меня оглушило звуковой волной:

— А ну, лги мне!!!

Я чуть не описался. И быстро затараторил:

— Ну у вас же лозунги висят все красные... И должность важная, руководящая, вам без красного карандаша никак, ошибки в документах править. А еще... — я огляделся, — вот карты у вас все размечены тоже красным. Да конечно он красный, какие сомнения!

Старик молча пожевал губами, затем, судя по звуку, выдвинул ящик стола, опустил туда взгляд и долго-долго смотрел.

— Ну ладно... — согласился он ворчливо и закрыл ящик, — качает. — Он снова поднял взгляд на меня, но теперь его глаза были намного теплее: — Сынок, ты понимаешь, где находишься?

Я помотал головой.

— Пентагон, — произнес старик Мартин. — Только не тот, что в газетах, а настоящий пентакль. Ты вводил его в курс дела, Фред?

— Никак нет, — ответил тот.

— Ладно... Я сам... — Он повернулся и начал медленно слезать с кресла. — Пойдем к машине.

* * *

Я думал, мы возвращаемся в Лексус Фреда. Но вместо этого мы отправились в подвал и долго шли по безлюдным коридорам — грубым, но освещенным так ярко, словно тут выжигали бактерий. Старик шагал тяжело, а коридор время от времени поворачивал под острым углом. После пятого поворота мы вышли в огромный зал. И я сразу увидел машину.

Она была похожа на скульптуру, какие ставят в парках. Неизвестный скульптор соорудил из серых стальных листов и миллиона заклепок макет человеческого мозга — размером с гараж. Сходство нарушал только круглый люк в том месте, где лоб. А может, затылок — уже не помню анатомию школьных учебников. Люк тоже был окантован по кругу старомодными заклепками, а в центре был выгравирован знакомый герб из двух ладоней.

Фред распахнул люк со скрежетом как дверцу духовки и пригласил меня внутрь, словно я был рождественской индейкой. Я посмотрел на Мартина: старик кивнул, и я полез внутрь.

Внутри оказалась круглая комнатка, на полу постелен кусок ковролина, а на нем, как три флага, лежали три полосатых со звездами матраса. Больше внутри не было ничего, и я вылез наружу.

— Нравится? — спросил Фред, и его жесткое лицо разрезала улыбка.

Я неопределенно кивнул.

— Трехместная, — гордо сказал Мартин и нежно погладил заклепки на листах дряблой старческой рукой. — Попробуем тебя третьим. Эх, Паулус, Паулус, вечная память...

И тут я понимаю, что мне уже пора что-то сказать, да только сказать нечего.

— Вы... тут вдвоем работаете, — говорю, — а меня третьим?

Старик вздохнул.

— Работают сейчас Тони и Скотт, они скоро будут. Паулус не вернулся, погиб. Если б я еще мог работать... — добавил он с горечью. — Сынок, с возрастом приходит опыт. А с опытом работать все тяжелее. Вот ты же дурак, надеюсь? — Он похлопал меня ладонью по голове. — Что у тебя там? Рэп, игры-стрелялки, новости, гаджеты, штаны модные?

Я обиделся. Уж кем-кем, а дураком я себя не считал.

— Музыку современную знаешь? — продолжал он. — Комиксы любишь? Стикеры эти ваши, мемы в интернете — ориентируешься?

Я кивнул.

— Такие парни нам нужны! Как тебя звать, сынок?

— Эд, — напомнил я. — Эд Сноу.

— Готов служить Америке?

Я замялся. Возьмут и в Афганистан отправят.

Но старик Мартин и не ждал моего ответа.

— Я сейчас расскажу, чем мы тут занимаемся, — начал он. — Ты поймешь не всё. И это хорошо. Видел у меня в кабинете лозунги? Натуральна ли природа, как сам думаешь?

— Природа чего? — спросил я. — Природа национального парка или природа бытия?

Старик возмущенно повернулся к Фреду:

— Это что вообще такое? Природа бытия... Ты где его взял?

— Наушники по магазинам воровал, — пояснил Фред. — Из школы выгнали, живут в одной комнате с матерью и братом, мать на пособии пьет, брат торгует марихуаной. IQ 90.

— Что-то не похоже. Умные нам тут не нужны, нам толковые нужны. Умные не качают. Так что слушай и не перебивай. Когда-то считали, что природа мира естественна, подчиняется законам логики и физики, и можно изменить только будущее. Это если много трудиться. Но всегда были люди, которые умеют убеждать и верить. Убеждать не только всех вокруг, но и себя. Взять любой бред и заставить в него поверить. А если сумеешь поверить даже сам, то мы будем жить в мире, где твой бред — реальность. Потому что реальность не реальна. Понятно?

— Нет.

— Ты не дури, а слушай, что тебе говорят! — подал голос Фред. — Если хочешь сегодня вернуться домой к своим собакам.

— Проблема, — продолжал старик Мартин, — в том, что силы человека не велики. Найденная купюра, опоздание автобуса, не было никакой измены, как ты могла такое подумать... — вот в принципе и всё, что способен прокачать даже самый талантливый. Ты про Гитлера слышал?

Я кивнул.

— У Гитлера был институт оккультных наук, и там построили вот эту машину, Юнгерваффе. И Гитлер принялся ходить в юнгер напрямую и ломать там историю человечества. И много плохого успел сделать. Но всех уничтожить не смог. Потому что страны мира в последний момент объединились и уничтожили Гитлера просто физически, без всякой машины. А Юнгерваффе досталась нам. И с тех пор в юнгер ходим мы. Знаешь, что такое юнгер?

Я помотал головой.

— Коллективное бессознательное пространство, — объяснил Фред. — Мировое облако тэгов.

— Вселенская душа, — добавил старик Мартин. — Космическая память. Логос мира. Фундамент бытия. Проще говоря — то, во что верят наши современники. То, как они себе представляют природу, жизнь и историю. Которой в реальности и нет.

— Потому что нет никакой реальности, кроме юнгера, — вставил Фред. — А тот мир, который мы считаем реальным, на самом деле проекция юнгера, его детализированная голограмма под разными углами бытия...

— Не грузи его, — поморщился Мартин, — не порть мне парня. Всё, что тебе надо знать, сынок: если ты вошел в юнгер, и если тебе удастся своей способностью что-то там изменить, то вернешься ты уже обратно в мир, который не просто стал другим, но был другим всегда. Только ты один будешь помнить, как было раньше. Потому что ты торчал в юнгере, пока мир менялся. Но помнить ты будешь смутно и недолго. Как сон. А потом будешь считать, что мир таким и был. Ясно?

Ответить я не успел, потому что в зал вошли двое. Рослый парень с длинным как у коня лицом и рыжей щетиной и девушка с крупными чертами лица, но обалденными формами. Коротенькая юбка, черные сетчатые чулки, обтягивающие до коленок удивительно крепкие ножки, а лучше всего была грудь — два отличных крепких мяча под легкомысленной кофтой. Войдя, она привычным жестом взяла груди руками и чуть приподняла, поправляя. Вряд ли она понимала, что на нее кто-то смотрит, словно прическу поправила.

Затем оба скрестили в воздухе ладони уже знакомым мне способом и хором сказали «Хай!». Фред и Мартин ответили тем же.

— Знакомьтесь, — произнес Мартин. — Это Скотт и Тони. А это Эдвард, наш новенький.

— Можно просто Эд, — сказал я, не сводя взгляда с Тони.

— Эд сильный, — объяснил Фред, — но его надо учить всему.

* * *

Глава 3: Миссия кукуруза

Выйти в юнгер не сложно, это как игру загрузить. Ты просто лежишь спиной на полосатом матрасе и смотришь вверх. Как в густом кусте. Только над тобой не ветки, а металл гудит и позвякивает. И думаешь: сколько ж лет этой машине, как бы не развалилась. А потом потолок пропадает, а остаешься только ты и твой матрас. А рядом Скотт и Тони. И они вскакивают со своих матрасов, и ты тоже.

Но только это не ты, и не они, а будто персонажи в игре, схематично отрисованные. Если сосредоточиться и начать приглядываться, то можно даже чулки на ногах Тони снова разглядеть, но если отвлечься — она стоит такая... Не знаю, не голая, но и не закрашенная. Как в комиксе.

— Значит так, — говорит Скотт. — Слушаться только меня. Эд, тебе говорю. Если скажу упасть — упасть. Скажу встать на голову — встать на голову. Если я утону — слушаться Тони. Вопросы есть?

— Что мне делать, если мы встретим русских? — спрашиваю я.

Тони фыркает и отворачивается.

— Ну конечно встретим, — объясняет Скотт. — Мы же в Россию идем. Короче, просто смотри, что делаю я, и верь. Понял?

Скотт глубоко вздохнул и громко провозгласил:

— Америка великая страна! Наши небоскребы самые высокие! Я стою на крыше Эмпайр Билдинг и мне виден весь мир!

Круто, думаю. Хорошо говорит. И тут мне в лицо ветер свежий, и я гляжу под ноги — а мы и правда стоим на крыше. И вокруг небоскребы, а под нами — далеко-далеко — улочки, машинки, пешеходики. И я машинально делаю шаг назад от края и спотыкаюсь о свой матрас, потому что никакого края конечно нет, а одна иллюзия. Скотт протягивает мне руку:

— Держись! Сейчас за нами прилетит знаменитый сверхзвуковой самолет F35!

И правда: появляется точка, превращается в самолет и начинает с ревом описывать круги вокруг нашего небоскреба. И я тут я возьми и ляпни:

— Постой, но F35 это же вертолет. F — это Фантомы, вертолетная серия...

— Самолет это! — угрожающе кричит Скотт.

И я уже чувствую, что что-то идет не так, но остановиться не могу:

— Не, правда, я в игру вертолеты шесть лет играю. F — это фантомы, M — грузовые...

И тут вижу, как у самолета сверху появляется пропеллер, начинает раскручиваться и сшибает сам себе хвост. Оттуда пламя, самолет наклоняется, теряет управление и врезается в дальний небоскреб.

— Твою мать, — говорит Скотт сквозь зубы. — Ты совсем дебил? Инструктажи, тренировки — для кого всё было?

Тони, ни говоря ни слова, вдруг разбегается и прыгает с крыши вниз. На спине у нее появляется рюкзак, из рюкзака раскрывается дельтаплан или не знаю, как эта штука называется, и Тони, огибая небоскребы, улетает в сторону пожара.

— На меня смотри! — рявкает Скотт. — Последний раз повторяю: без моей команды ничего не делать и не говорить! Что скажу — надо просто во всё верить. Если не веришь — то не качаешь. И тогда всё ломается.

— Но как же я могу верить, если точно знаю, что ты ошибся. Фантом — это вертолет?

— Да мне пофиг, я не обязан это знать! — взрывается Скотт. — Меня генерал Мартин выбрал не потому, что я энциклопедия, а потому что умею верить! Ты же видишь: я уже создал самолет и назвал его так! И пусть, и поверь! Ты в юнгере! Ты все решаешь! Когда ты вернешься в мир, F35 там уже будет самолет всегда! А вот что там будет с небоскребом, который из-за тебя сейчас сломался — это проблема. Надеюсь, Тони ее решит как-то...

Скотт мотает головой и снова принимается вызывать к нам на крышу самолет F35. Я уже понял на тренировках, Скотт упорный, если что-то задумал, его с плана ничем не сбить. Я стою, молчу изо всех сил. Самолет так самолет. На крышу небоскреба прилетит и сядет? Верю, ладно...

Через минуту мы забираемся в кабину по веревочной лесенке и оказываемся в пустом самолете. Кто нам скинул лесенку? Не думать! Просто верить! Скотт садится прямиком за штурвал над левым сиденьем, я - на правое, пассажирское. Самолет стартует с визгом шин. И лишь на секунду в голове проскакивает «сука, ты хоть раз самолет видел?» Но этой секунды достаточно, чтобы самолет здорово тряхнуло и повело вниз. Мне сразу вспоминаются рассказы Фреда и Мартина про черное дно юнгера, в котором тонут, если туда упасть... Как Паулус. И я уже готов верить, что в кабине самолета сиденья как у автомобиля, и мы летим дальше без проблем, а под нами океаны и другие страны.

Вскоре к нам присоединяется Тони: приземляется на крышу самолета, складывает свой дельтаплан, откидывает люк и с ветром влезает внутрь. Для нее тут же появляется третье кресло — по другую сторону от штурвала.

Наконец мы прилетаем в Россию. Вот так я себе ее и представлял. Желтые поля и березовые рощи, стоят избушки, вьются дороги, а на горизонте Кремль. Скотт сажает самолет в поле, и мы выпрыгиваем прямо в колосья.

Скотт уточняет, что это кукуруза. Колосья, кукуруза, какая разница.

— Задачу все помнят? — спрашивает Скотт, глядя на меня.

— Так точно, — говорю. — Тормозить русским экономику. Портить урожаи, снижать уровень жизни.

— Далеко не разбредаться, — командует Скотт. — Тони, начнешь?

Тони поворачивается к нам спиной, лицом к полю, поднимает руки над кукурузой и ветер развевает ее волосы. Справа и слева взлетают потревоженные пташки.

— Грязь! — низким грудным голосом театрально начинает Тони. — Знаменитая русская грязь наваливается со всех сторон! Размывает русские дороги! Заносит фермерские поля!

Я чувствую, начинает накрапывать дождик, а под ногами хлюпает. Кукуруза заметно редеет, стебли делаются тоньше.

— Вредители! — продолжает Тони. — Жуки, жужелицы, тля, колорадский жук, начинают жрать посевы... — Она поднимает коленку и с отвращением стряхивает прицепившегося жучка. — Фермеры вываливают на поля тонны удобрений и химикатов! И земля перестает плодородить...

— Плодоносить... — подсказываю я и мысленно прикусываю язык.

— Плодородить и плодоносить! — соглашается Тони, и кукуруза окончательно падает.

Я оглядываюсь: теперь вокруг коричневая грязь, в которую втоптаны изглоданные стебли. Наш самолет F35 стоит, брезгливо поджав опоры, всем видом показывая, что он не местный. Вдалеке теперь видна деревушка, дорога вдоль рощицы, купол церкви — ровненькие такие, схематичные, как на этикетке от молока.

— Вперед! — командует Скотт, и мы движемся к деревне.

Подойдя поближе, Скотт бьет ногой забор и вышибает пару планок.

— Видишь, — объясняет он мне. — Можно и без слов обходиться, главное — верить, что делаешь.

— А забор-то зачем? — спрашиваю я.

— Не знаю, — пожимает плечами Скотт. — У русских везде заборы высокие, они друг друга боятся.

— Я спрашиваю, ломать зачем?

— Чтоб сломанный был, — отвечает Скотт.

Он подходит к поленнице дров и разваливает ее. А затем берет полено и швыряет прямо в стекло дома. Стекло вдребезги, на заднем дворе испуганно мычит корова.

— В русских деревнях плохо с электричеством, — звучно начинает Тони, и я вижу, как со столба летят искры и обрывается провод. — Они живут в нищете, без удобств...

Я вижу, как под яблоней появляется косая деревянная будка туалета, а вместе с ней появляется запах. Между яблонями натягивается грязноватая веревка, на ней возникает серое заштопанное белье. Скотт немедленно обрывает эту веревку, белье падает в грязь.

— Но главная проблема русских — это алкоголизм, — заключает Тони и обводит рукой участок перед коттеджем, словно отдергивает занавеску.

И я сразу вижу мусор, разбросанные пустые бутылки и мужика в русской ушанке, грязных сапогах и ватнике, который спит в неудобной позе прямо на дровах.

— Ну вот как-то так, — подытоживает Скотт. — Теперь попробуй ты.

Я теряюсь.

— А чего мне пробовать, вы уже всю деревню им испортили...

— Попробуй амбар сожги. Или на крыльце нагадь. Или корову убей голодом, — предлагает Скотт.

— Жалко, — говорю я.

— Да ты не бойся, — объясняет Тони, — это не какая-то конкретная настоящая корова. Это юнгер. Общее представление о всех русских коровах.

— Тем более, — говорю я.

— Что же ты тогда сделаешь?

Я оглядываюсь и вдруг вижу за домишками купол церкви.

— Русский народ беднеет, — говорю я, поднимая руки. — В заброшенной деревне церковь давно не ремонтировалась. Унесло дождями позолоту... В школу на дрова свезли иконы... Лопнул колокол...

И это срабатывает: над деревушкой, полями и рощей разносится тоскливый звон. Церквушка на глазах начинает коситься, с купола осыпаются золотые листы и появляются дырки в стропилах или как там называются эти штуки. И я, воодушевившись, добавляю:

— Даже в Кремле главный колокол лопнул!

«БУМ-М-М!!!» — раскатисто доносится из-за леса.

— Так норм? — спрашиваю я.

— Сильно! — соглашается Скотт. — А для первого раза и вообще круто!

— Эд, а чего ты к колоколам прицепился? — интересуется Тони.

Хороший вопрос. И как на него ответить? Честно?

— Если честно, — говорю, — вот лично для меня они никак. Бесполезная штука колокол. Ну треснул и треснул, никто не умрет, только меньше шума будет. А вот русских мне жалко. И урожай их жалко. И корову. И мужика этого. Они мне ничего плохого не сделали, а мы им ходим и гадим — то забор сломали, то провода вырвали, то грязи навалили...

Тони и Скотт переглядываются.

— Вот черт, — говорит Скотт. — Это до выхода в юнгер обсуждать надо было. Ты солдат, тебе поставлена боевая задача! Что за сопли?

Но Тони его останавливает:

— Погоди, он же просто не понимает. Эдвард, у нас с русскими идет холодная война уже полвека. Они-то нам знаешь, как гадят? Они бы нас давно уничтожили, если бы могли. Ты вот что сделай: ты пойди и с этим мужиком поговори, спроси его.

И она указывает на спящего.

— Так я русского не знаю... — говорю.

— В юнгере нет языков. И это не человек перед тобой, это общее представление обо всех русских крестьянах, и как мы их видим, и как они себя теперь видят. Вот и поговори с ним. Только сам за него речь не выдумывай, просто спроси, что он думает, это же юнгер, он тебе ответит.

Я медленно подхожу к спящему и трясу его за плечо.

— Хто это? — говорит он хрипло и садится.

— Добрый день. Я с телевидения. Приехали у вас интервью взять. Это моя съемочная группа.

Я взмахиваю микрофоном в сторону Тони и Скотта, и вижу, что Скотт смотрит в камеру здоровенную, а Тони рядом с папкой в бумажках что-то помечает.

— Вон чего! — оживляется мужик, улыбается и встает.

— Что бы вы хотели передать американцам? — спрашиваю я и вручаю ему микрофон.

Мужик озадачен. Чешет микрофоном висок под ушанкой.

— А чо сказать... — произносит он наконец. — Американцы эта... ну тоже люди... Нормальные тоже есть... Верно говорю? Только тупые. Чего бы им... значить.. жили бы ровно... так всё ж нам нагадить хотят! Вот не нравится им Россия, боятся нас, значит, вот я как думаю! И вот чем мы сильней становимся, тем им, как это... хужеет им от этого. Завидуют нам. И потому подлости делают. А мы же, сука, всё терпим... Да? Там нагадят, тут нагадят, здесь прижмут... а мы терпим! Но мы и в сорок первом — терпели-терпели, а потом Берлин взяли! И Пентагон возьмем! Чего, не возьмем? Возьмем! Захотели бы — давно уж взяли! Думаете, только у вас оружие есть? А у нас, может, тоже есть оружие! Выкусили? И вот я так скажу... вот, думаете, я небольшой человек, да? А я агрономом сорок лет проработал, ветеран труда, и награда есть. И вот скажу: вот если меня спросите, да, я бы нашим оружием их уже давно долбанул! Чтоб раз — и вдребезги! И больше к нам никогда не совались! Чтоб знали! Ясно?!

— Спасибо! — подытожил я и протянул руку, чтобы забрать микрофон, но мужик его не отдал.

— А ну, руки, руки! Руки убери! — кричит. — Вы нам Аляску сначала верните!!! Тогда поговорим!!! А то вы нас за свиней держите! Вот ты, небось, думаешь, перед тобой свинья пьяная?! А я тебе в рыло сейчас дам и посмотрим, кто из нас свинья!

— Да я при чем? — удивляюсь. — Я ж не американец. Я корреспондент районного канала, могу удостоверение показать...

— Знаем мы, сука, вас, корреспондентов! — грозит пальцем мужик. — Вы там все шпионы и диверсанты американские! Ты иди музей снимай, корреспондент! Балет снимай! Космос наш снимай! Но ты ж специально в задницу приехал, в грязь! Верно? И врешь мне, будто корреспондент. А я же вижу тебя насквозь: вам же нас обосрать хочется, в дерьме извалять! И рассказать потом всему миру, что мы в дерьме живем и ничего не понимаем! Да? А мы же, сука, всё понимаем! И терпеть не будем! На тебе, сука, на...

Мужик вдруг бросается вперед и бьет мне в лицо кулаком. Но кулак проходит сквозь меня, и сам мужик пролетает насквозь и от неожиданности падает лицом вниз на дрова.

— Снято! — удовлетворенно произносит Скотт, опуская камеру.

— Возьми еще крупно лицо и двор, проезд общим планом, я потом нарежу, — деловито говорит Тони, помечая в своей папке.

— Ребят, — говорю потрясенно, — может, пойдем уже? Нам еще домой лететь сколько...

— Конечно, — соглашается Скотт и бросает под забор камеру, поглядев на нее с недоумением. — Нам же еще в областной центр надо, тротуары поломать и лампочки в подъездах побить.

И мы идем по деревне, мимо покосившихся домов, мимо церкви с облетевшим куполом. А на куполе уже строительные лестницы, строители матерятся, новые листы приколачивают. А мы идем по дороге, мимо нас едут грузовики с сеном, потом по полю, потом через березняк — и вот уже за деревьями каменные пятиэтажки, а какие-то люди с детьми жарят мясо прямо посреди тропинки, и я оглядываюсь назад, где Скотт и Тони, но вдруг спотыкаюсь обо что-то мягкое и с размаху падаю лицом вниз.

И мир вдруг переворачивается — словно занавеску в ванной отдернули, окатили паром и кипятком из душа, и снова задернули.

И вокруг полумрак.

Я переворачиваюсь на спину и чувствую, что лежу на матрасе. Глаза привыкают к темноте, и я вижу высоко над собой металлический свод машины Юнгерваффе. Поднимаюсь... — и вдруг изо всей силы ударяюсь лбом об этот металл, потому что он прямо над матрасом. Падаю на спину от боли... и снова мир переворачивается, и вот я опять в березняке, и надо мной стоят испуганные Скотт и Тони.

Я вскакиваю перед ними. Из рассеченной брови кровь капает на матрас. Матрас лежит в лесу прямо у тропинки. Он такой же как наш — узкий, только полоски на нем другие: белая, синяя и красная...

* * *

После возвращения у нас всегда информационный карантин. Это когда тебе показывают кучи мусора — комиксы, знаменитые мюзиклы, старые кинокомедии, новостные ленты, и так день за днем. Задача — понять, изменилось ли что-то в мире после твоего возвращения. Говорят, иногда месяцами гоняют. Но нас гоняли всего три дня, потому что в юнгере мы сделали мало. Не считая врезавшегося самолета, за это мне влетело.

В карантине тебе дают, конечно, не сами материалы, потому что не отсмотреть заново все сериалы. Дают, я бы сказал, шпаргалки. В Пентагоне это называется выжимкой. То есть, вместо книги — конспект на три абзаца. А вместо эпохального фильма тебе дают, например, его смешной пересказ в стэндапе на полторы минуты. Там конечно все не так, но если что-то изменилось в мире, ты сразу поймешь: что-то тут не догоняется.

Я этого не понимал, пока сам не наткнулся. Шел уже третий день, голова пухла от информации. Материал-то для нас отбирает целый научный институт, но по каким принципам — не понять. Смотрю, значит, мультик детский. Раньше про него не слышал. Дурацкий — не то слово. Зомби там какие-то, пони, злой кальмар раскачивает парусник с мышами, и тут раздается писк: «Хьюстон, у нас проблемы!»

Стоп, говорю. Комиссия сразу насторожилась — впервые за три дня я попросил остановить материал.

— Вторую мышь ведь не Хьюстон зовут? — уточняю.

И тут раскрывается дверь в ад. Мне объясняют, что это знаменитая фраза из нашей американской космонавтики, потому что у нас были проблемы с Луной. А я вот что-то не помню, чтоб до моей вылазки в юнгер у нас были проблемы с Луной. А оказывается: проблемы были, на Луну мы вышли с трудом. Потому что русские были в космосе тоже. Русские в космосе, вы это слышали?

Мне даже сперва не поверили. Ну да, говорят, русские тоже в космосе. Луноход и первый космонавт русский...

Я аж подпрыгиваю. Вы сдурели?! Какой первый космонавт русский, вы о чем вообще?! А как же Гарри?! Первый в мире спейсмен, великий американский космонавт Гарри!

Как они запаниковали! Нету в этом мире первого американского космонавта Гарри! Вообще! Ни фильмов, ни мюзиклов, ни упоминаний — вообще ничего! Я им начинаю анекдоты рассказывать про Гарри, ну все эти пошлые, старинные, — а им вообще не смешно!

В общем, созывают срочное совещание. Фред, Мартин, наши все. Эксперты, Пшенецки тут конечно трясет щеками. И я вижу, все не на шутку перепуганы. И я тоже, потому что вдруг это из-за моего F35 американская космонавтика свои позиции сдала? И кому! России! Они ж автомобиль свой сделать не могли никак, а теперь, оказывается, первый в мире космонавт — русский парень Алексей Гагарин. Но это не точно. Потому что Пшенецки нашел вторую кучу источников, где он — Юрий. Юрий Гагарин, а не Алексей. А вот это уже точно значит, что история поменялась только что, по юнгеру до сих пор ходят волны, и современники сомневаются, Юрий или Алексей. И можно измерить число упоминаний того и другого, и высчитать какую-то медиану. Которая покажет, когда и в каком месте возникла история и пошло ветвление...

И вот сидят эксперты по России во главе с Пшенецки и обсуждают. Алексей Гагарин, Алёша, Алёшенька, богатырь. Улыбка Алёши. Мать Алёши. Памятник Алёше стоит над горою. Как родной в культуре России, — говорит Пшенецки. А вот Юрий Гагарин — Юрка, Юра, мало коннотаций.

Тут старик Мартин подает голос: а что означает на русском Юрка?

Пшенецкий конечно надувает щеки и начинает разглагольствовать. Видите ли, какое дело. По сути своей русские ведут род от степняков. И многие слова узаимствовали... (смешной у Пшенецкого все-таки акцент). Юрка тоже имеет степное происхождение. Юрка — называется дом в степи. А второе значение — это когда степная мышь забегает в норку с таким звуком. Юрка — и дома. В общем смысле это у русских дом означает... И я просто по глазам понимаю, что Пшенецкий не знает, а сочиняет на ходу. Все-таки по вранью я эксперт, а он — по истории.

В общем, они все кричат, а я смотрю на Тони и Скотта, и снова гадаю: трахает он ее или нет? И тут слышу, Мартин говорит:

— Дадим слово нашим оперативникам! Леди, что ты думаешь?

Встает Тони. Красивая...

— Ну я подтверждаю исчезновение Гарри, — говорит. — И вижу грубые следы подделки реальности. Например, при мне была песня знаменитая «Спейсман Гарри» Дэвида Боуи, считалась гимном космонавтики. А сейчас вместо нее на тот же мотив поют мутный текст о том, как у космонавта что-то пошло не так, и он пытается в центр достучаться, объяснить, что с ним случилось, но не может выразить словами. Расцениваю как сигнал всем нам.

Смотрю на нее и умиляюсь: какая же умница. Мартин подтверждает, что это типичная история для больших культурных изменений. Встает Скотт.

— Я, — говорит, — уже писал в рапорте, и еще раз повторю, что это связано с Эдом и F35. Усомнился в нашем самолете — расшатал космонавтику. Я думаю, в этом дело. Но прошу его, конечно, не наказывать на первый раз...

Вот же сука, да? Приходит моя очередь.

— Слушайте, — говорю, — я человек новый, не всё пока понимаю... Но вот мы все время ходим и гадим русским. А не может быть такого, что тем самым мы и себе что-то портим?

Ну тут они все зашумели...

Короче, отвечают, что нет. Украсть космонавта Гарри можно только украв космонавта Гарри.

— Ладно, — говорю. — Это был первый вопрос, теперь второй. А не может быть такого, что у русских тоже есть своя Юнгерваффе, и это был их матрас в юнгере?

И смотрю: старик Мартин кивает и морщится.

— Это, — говорит, — вообще информация с грифом высшей секретности. Юнгерваффе было две. Наша большая трехместная, вывезена из развалин института в Бремене. У русских — личная Юнгерваффе Гитлера, одноместная. Захвачена Красной армией при штурме бункера. Больше машин нет, технологии утеряны. Но вряд ли русские могут ею пользоваться. Мы же подписали пакт о взаимном уничтожении Юнгерваффе, обменялись кадрами уничтожения своих машин еще в сорок пятом, а мы им...

— Но мы-то, — говорю, — свою не уничтожили. Может, и они не уничтожили? И пока мы топчем их кукурузу, они тоже бродят где-то в юнгере и выкрали нашего космонавта Гарри?

— Это как же, выкрали? — говорит Скотт.

— Не знаю, — говорю. — Послали русские в юнгер своего Ивана, тот разыскал Гарри, посадил в свою машину, сказал, поехали...

Все снова принялись шуметь, пока Мартин не стукнул ладонью по столу и встал.

— Пустые фантазии! — сказал он. — У нас нет никаких подтверждений, что русские ходят в юнгер.

— Простите, — говорю, — Но я писал в рапорте про матрас, который мы нашли в лесу, и как я об него споткнулся. Так вот: я не просто споткнулся, я на него упал, как на собственный, и на секунды вывалился в такую же машину, как у нас, только меньше размером. И если это не русская юнгерваффе, то что это вообще со мной было?

Воцарилась тишина.

— Ладно, — говорит Мартин. — Вынужден признать, что русские перешли к активным действиям. Последние шестьдесят лет я говорил, что этого не случится. И кроме обмена мелкими пакостями ничего быть не может. Но я ошибался. Вмешательство в историю нашей космонавтики — такое мы простить не сможем. Я сегодня доложу Президенту, что нас ждет война в юнгере. Какие есть идеи?

Все принялись по очереди выступать, но мне запомнился только Скотт.

— Мы, — говорит, — его матрас скинули в овраг, и может он его больше не найдет. Но я все равно предлагаю устроить в юнгере засаду и подкараулить русского Ивана!

— Ну и что ты с ним сделаешь? — подает голос Фред. — Руками схватишь пустоту?

— Будем биться! — отвечает Скотт. — Мы сильны! Наши архетипы сильнее!

— А если он тоже силен?

— Утопим в черноте! — отвечает Скотт. — Пусть умрет и станет легендой.

Фред качает головой.

— Как же вы его уговорите туда нырнуть?

Скотт задумывается, но только на мгновение. А дальше этот балбес вынимает из кармана воздушный шарик — резиновый такой, длинный, и начинает его надувать! И все сидят в шоке: что это значит?! А Скотт выдул такую длинную палку, на одном конце накрутил две петли, гордо поднимает ее над столом и говорит:

— Тогда предлагаю ударить его по лицу этим архетипичным оружием!

— А что это? — аккуратно интересуется Мартин в наступившей тишине.

— Это Гомосексбомб! — гордо отвечает наш идиот. — Надувная модель пениса. Я верю, что если им ткнуть Ивана, он вернется в свой мир педерастом! И это может иметь глобальные последствия! Мы превратим Россию в педерастию! Я верю в это! А раз верю, значит, в юнгере это сработает! Хай! — заканчивает он и скрещивает ладони в секретном знаке.

Мартин морщится.

— Садись, Скотт, — говорит он. — Ты уж извини, сынок, твоя тупость отличное оружие для работы в юнгере, но стратег из тебя совсем неудачный. Что Эдвард скажет?

Думаю, поделом тебе, Скотт.

Теперь все на меня смотрят, и Тони тоже.

И я чувствую прилив вдохновения:

— А я вот что думаю. Чем пакостить России, нам бы лучше заняться своими проблемами! — Все начинают шуметь, но я поднимаю руку: — Я еще не закончил! Я говорю, что мы можем создавать свою историю куда убедительней! Вот они украли нашего Гарри, и что им это дало? Сами уже не помнят, Алеша он или Юрка. А мы зайдем с тыла!

— Я же с тыла и предлагал! — подает голос Скотт, но его никто не слушает.

— Пускай, первый человек в космосе русский! — говорю. — А мы запустим нашу историю в космос еще раньше! Но не человека!

— Кого же? — удивляется Мартин, но я вижу, что старику нравится.

— Мы запустим двух собак! — говорю. — У меня есть две собаки — Протеин и Шутер, почти корги, но это не точно. И они меня за-дол-ба-ли. Я вот честно, люблю собак, но не дома. А так получилось, что они живут у меня в коттедже, бегают по всем трем этажам, портят дорогую мебель, шумят, и мои домработницы не справляются... — Говорю я все это, жалуюсь, а сам вдруг понимаю, что, блин, я же как вернулся из юнгера, в элитном коттедже теперь, оказывается, живу всю жизнь, и костюм на мне дорогой, а не худи с черепами, так что грех жаловаться на собак. Но остановиться уже не могу: — И вот поэтому я предлагаю вместо Тони и Скотти войти со своими собаками в юнгер, и оставить их там, пусть они станут легендой! Зачем нам люди в космосе, ну правда? Собаки в космосе! Первые в мире космонавты, американские герои-собаки! Вот что качает! Вот о чем будут слагать песни!

Наступает тишина, и вдруг Мартин скрещивает ладони:

— Отличная идея! Хай!

— Хай! — откликаются все хором и тоже скрещивают ладони.

— Но не только это! — возражает старик Мартин. — Укрепить нашу космонавтику — это важно. Собаки-космонавты это хорошо, и это мы сделаем. Но победить русских — важнее. Потому что то, что они сделали с нашим Гарри, нельзя оставить без ответа. Поэтому с этого дня мы перестаем топтать им кукурузу и бить лампочки в подъездах, а станем бить прицельно по идеологии. Всех их героев мы должны превратить в палачей и садистов. Все их завоевания — в кровавые страницы, о которых даже вспомнить стыдно. А все их достижения — объявить украденными, как они украли нашего Гарри!

* * *

Глава 4: В стальных грозах

Тони не дала. Я очень расстроился.

Наверно потому, что очень этого ждал. Когда ты умеешь убедительно болтать, ты со школы привыкаешь, что все девчонки твои, если только захотеть. Нет, бывают обстоятельства, я все понимаю. Замужем и безумно любит мужа. Например. И даже тут не факт, что не даст, кстати. Но тут я хоть могу понять. И вот это, шепотом: Эдди, мы же в бассейне, мама из окна смотрит, потерпи, я к тебе приеду в пятницу... Или: котик, у меня такие болезненные дни, я так тебя хочу, но сегодня никак... С полным, полнейшим пониманием!

Но согласиться пойти со мной на свидание... Причем, я же сразу сказал, что это свидание, возражений не было... Просидеть в ресторане весь вечер, выпить на двоих две бутылки прекрасного вина, смеяться моим шуткам, позволить весь вечер держать руки на коленках, разрешить проводить себя до дома... и только поцеловать в губы с язычком?! А главное, с какой формулировкой! Пойми меня, Эдди, я знаю, что ты очень сильно качаешь, но я качаю не слабее, и со мной так просто не получится. Нет, нет и нет. Извини, и это тоже нет, прошу убрать руку, точно нет. По крайней мере не сегодня точно. Я же не дешевая шлюха. Можно подумать, я обычно бегаю за дешевыми шлюхами... И это говорит человек, которому я час назад на ушко признался, что влюбился с первого взгляда, как увидел! Расстроился очень.

И наутро пришел на старт расстроенный.

Сижу как дурак с этими собаками. Протеин чешется, Шутер его зубами за хвост кусает.

А Тони как ни в чем не бывало вбежала, груди свои поправила, подпорхнула, в щечку чмок: как я рада тебя видеть! Я даже не успела сказать спасибо за прекрасный вечер! Надеюсь, ты на меня не обиделся?

Нет, ну что ты. За что тут обидеться. Как есть, совершенно не обиделся.

И не удержался, спрашиваю: а сегодня на вечер у тебя какие планы?

И она так игриво: там будет видно...

И я понимаю, что в информационном карантине отбой в десять, комнаты наши на одном этаже... Похоже, и впрямь сегодня что-то очень будет видно!

В общем, настроение мое поднялось, и это очень правильно перед стартом. Особенно двойным стартом.

Первый старт мой прошел успешно. Вывел я собак в юнгер, собрал быстро космодром под ногами. Слепил ракету с двумя иллюминаторами на борту, посадил в нее собак, головы торчат наружу, на голову каждой надел стеклянный колпак скафандра — чувствую, всё, как надо. Всё как мыслят себе простые люди, любимые наши соотечественники. Старт, дым, лай — полетели вверх мои Протеин с Шутером. На космодроме овации, журналисты, фотовспышки. Так до самого космоса, а потом где-то на парашютах спустились в районе черных болот. Ну туда уж я ходить не стал, провалиться можно. Утонуть в черноте — это смерть. Ну, не смерть в нашем понимании, просто в реальном мире тебя уже никогда не было, зато в юнгере ты становишься героем.

Короче, отпустил я собак, вернулся.

И сразу мы уже втроем пошли на русских обычной нашей командой.

Операция «в стальных грозах». Неприятная работа, даже рассказывать не хочется. Ходили весь день по всей России. Церкви все переломали, а потом восстановили, но высмеяли. Счетчик погибших на войне накрутили так, что на каждого гитлеровца стало по трое русских. Маршала их, главного победителя, мясником назвали, палачом. Пионерские лагеря и базы отдыха по всей стране обматывали колючей проволокой, в концлагеря превращали. Массовые захоронения, кости, голодомор... Потом над облаками поднялись и стали сверху кромсать континент, Тони специальные политические ножницы придумала. Раскроили страну на осколки, Азию в одну сторону, Прибалтику в другую, Украину в третью. Ну и так по мелочам: заводы поломали, бандитов выпустили. Скотти царя расстрелял, Тони — Ленина. Царя насмерть получилось, а Ленина только ранили, но и так сойдет, Тони его чуть позже кровью облила. А я только Сталина из ведра кровью облил. Неприятная работа. Но, как объяснил старик Мартин, нужно, чтоб каша в головах была. Чтоб поутру Россия проснулась, и никто уже не смог разобраться, во что верить, потому что куда ни глянь — всё неправильно, чтоб Иван не сумел загордиться, был грустен и растерян.

И вот когда мы уже все закончили, уже стемнело и уже Луна вышла. А я вдруг вверх голову поднимаю и вижу там шевеление какое-то, на Луне! А напарники мои уже вперед ушли, я им кричу: тревога! И сам бросаюсь туда, на Луну, уже даже не помню на чем, чуть ли не на ядре пушечном, такая сильная вера.

А на Луне стоит Иван — я его таким и представлял. Волосы русые под горшок пострижены, сам в рубахе такой белой с полосочкой узорчатой этой их дурацкой, штаны-шаровары и сапоги. И деловито так, краской из ведра, перекрашивает наш Лунозонд в красный цвет! Нормально? Наш! Американский! Первый в мире Лунозонд! А рядом в лунном песочке воткнут флажок их красный с золотой звездой.

— Слыш, — говорю, — брат, ты что творишь? Это наш Лунозонд, понял? Вы в лагерях своих только колючую проволоку умеете делать, откуда у вас Лунозонд?

А он мне спокойно отвечает:

— Не брат ты мне, а обезьяна. Мы хотим, чтоб люди жили в справедливом обществе, к звездам стремились. Поэтому я космос развиваю. А ты только и умеешь в лифте нам гадить.

Я аж поперхнулся от такой наглости, хотя на Луне вообще воздуха нет.

— Слышь, — говорю, — развивальщик космоса. А ты в курсе, что космоса вообще никакого нет, а есть только юнгер, и в нем сказки живут?

— Я в курсе, — отвечает. — Но хочу, чтобы люди жили в светлой сказке, а не той, которую вы рисуете.

— Слышь, — говорю, закипая, — а ничего, что ты наш готовый Лунозонд просто взял и тупо перекрасил в свой флаг?

А он головой качает и улыбается:

— А ты приглядись, — говорит.

Я приглядываюсь.

— И что? — говорю. — Ничего замечательного не усматриваю.

— А ты неправильно смотришь, — отвечает Иван. — Так не увидеть, повернуть надо, потому что наша работа гораздо секретнее. — Берет за антеннку, наклоняет и показывает мне с улыбкой: — Я ему колесики приделал. Был ваш Лунозонд, а стал наш Луноход...

И в этот момент наконец прилетает ракета, и из нее на песок вываливаются Скотт и Тони. Скотт сразу кричит издалека:

— Держи его, Эд! Хватай! Сейчас я его уделаю...

Я кидаюсь к Ивану, хватаю его — а руки насквозь проходят через пустоту.

Оборачиваюсь и вижу: Скотт достает из кармана свой воздушный шарик и начинает в него дуть! Дебил. На Луне же вакуум! Он только дунул в шарик, и шарик сам собой начинает раздуваться у него в руках, удлиняться, все длиннее, а Скотт стоит, дебил, держит и смотрит удивлено, открыв рот. Не понимает никак, что происходит. Тут шарик — БАМ! — и лопнул в лоскуты. Скотту по лицу дало, аж отбросило. И даже Тони по шее попало, она прямо схватилась за горло.

А Иван тем временем исчез. И Луноход исчез — то ли он его на другую сторону Луны переставил, то ли перепрятал где-то на Земле и завтра снова привезет, когда нас тут уже не будет...

Подхожу к нашим. Давайте, говорю, уже домой.

И мы шагаем к ракете, Скотт далеко уже чешет, я и Тони за ним.

И тут меня словно током ударило.

— Подожди, Тони. — говорю. — Взял я ее за плечи, повернул. Нет. Показалось. Чистая шея. — Встретимся вечером?

А она так кокетливо:

— Ох, не знаю, Эдвард Сноу. Я сейчас помоюсь... — паузу такую делает игривую, многозначительную, — и в информационный карантин. А после отбоя посмотрим!

— Ладно, посмотрим, сложная твоя душа...

* * *

Что в инфокарантине было — это ужас. Россию мы даже не разбирали. Тут бы с нашими проблемами разобраться.

Во-первых, Пентагон превратился в настоящий Вавилон. Индусы какие-то, пакистанцы, китайцы. Кто они? Что здесь делают, черт побери, в главном секретном департаменте Америки?! Шпионы? Интервенты? Уборщица — и то мексиканка! А я еще когда-то над акцентом Пшенецки смеялся... А тут советники Пентагона говорят так, что половины не разобрать! И время от времени между собой на индийский переходят!

Мартина, старика Мартина — нету! Вообще нет! Вместо него старуха — Марта! Злая стерва, ужас.

Я как начал рассказывать про генерала Мартина, какой он был старый, но невероятно крутой дед... И тут же она велела мне закрыть рот и оставить при себе гендерные стереотипы и эйджизм.

Оставить! Гендерные! Стереотипы! Это она говорит мне!!! Разведчику, оперативнику, который вернулся с миссии и пытается, черт побери, выполнить должностную инструкцию! Вспомнить и зафиксировать все различия мира, всю важную стратегическую информацию, пока новая реальность ее не стерла!

Ладно.

Спрашиваю, где Фред?

Неловко улыбаются, отводят глаза...

Умер что ли?

Нет, отвечают, не умер. Хуже.

Это что еще, говорю, такое? Он же заместитель главы департамента по безопасности! Шутка что ли?

И мне отвечают неохотно так: ну, работал у нас такой. Но уже год сидит в тюрьме. Сексуальные домогательства. Принуждал к минету молодую сотрудницу канцелярии. К минету не принудил, но сама просьба нанесла травму на всю жизнь. Первые десять лет молчала, но больше не смогла. Так и вскрылось. Про Фреда говорить не принято.

Короче, засиделись за полночь, а потом еще Скотт устроил истерику. Его бойфренд, оказывается, очень за Скотти волнуется и больше не хочет, чтобы Скотти у нас работал! И Скотти такой прямо разрывается, рыдает, косметика по лицу течет, а Марта ему наливает воду в пластиковый стаканчик и гладит по голове, просит не торопиться, сходить с бойфрендом к психологу, понять сперва, что им движет... А-а-а-а-а!!!!!!!!!!

Вваливаюсь я в каюту свою на этаже карантина, падаю на койку без сил, и тут стук в дверь робкий.

Нашариваю протез, нацепляю на коленку, открываю — стоит Тони, красавица моя. И робко так:

— Я не вовремя?

— Что ты, — говорю, — заходи конечно. Садись! Кофе будешь?

Ставлю чайничек, сажусь с ней на кровать, беру ее руку в свою.

— Как ты? — говорю. — Устала?

— Не настолько, чтобы... — отвечает она, и своим этим любимым жестом двумя ручищами поправляет свои буфера под лифчиком.

И я с одной стороны вроде рад, что сегодня наконец у нас всё получится с этой неприступной скромницей... А с другой стороны понимаю, что совсем она не скромница с такими жестами.

Потому что девчонки так грудями не потряхивают.

Не, конечно, порноактрисы так делают, кто же спорит. Но девчонка, если хочет буферами своими родными похвастаться, она так сядет, ручки над головой вытянет и сладко потянется, например. Или еще чего-нибудь придумает. А не вот это вот, ручищами грубо: бубум, бубум, ой глядите, чего у меня в лифчике...

И понимаю я вдруг, что грудь-то ей не даром досталась, а силиконовая, дизайнерская, честно на операцию заработанная, и вот поэтому-то она ей так гордится и так ее постоянно показать всем пытается. И натурально ли природна эта натуральная природа — уже и гадать не надо.

А Тони снова мне в руки свою ладошечку сует, мол, гладь давай, мур-мур, как мне приятно...

И я глажу, глажу, но вдруг понимаю, что не оглаживаю всю ее ладонь своими двумя. Потому что большая слишком.

И тут меня опять словно током ударило!

— Подожди, Тони, — говорю.

Взял я ее за плечи, развернул... Ну точно: кадык на шее!

Молчу, не знаю, что сказать.

— Тони, — говорю. — А ты вообще кто?

— Я американка, — отвечает она кокетливо, но сама, чувствую, тоже напряглась.

И звучит это, конечно, крайне двусмысленно, потому что «я американец» и «я американка» в нашем языке произносится одинаково.

— Ты, — говорю осторожно, — американская девушка или американский парень?

А сам думаю: если даст она мне сейчас с размаху за эти слова по морде и расплачется, значит все в порядке.

— Я битрансгендер, — отвечает Тони. — Как трансгендер, только больше в квир, к би. Родилась в мужском теле, потом перешла в женское, но без отрицания своей мужской природы. Принимаю себя, как есть.

— Чего? — говорю тупо.

— У меня полная коллекция половых органов. Мой секс-позитив не ограничивается рамками одного пола, я могу испытывать всю гамму.

— То есть, и член, и...

— Что тебе больше нравится.

— Мне что-то, — говорю, — не нравится... Ты уж извини, я... Это для меня слишком новая идея. И... как бы это выразиться. Мне кажется, два члена в одной комнате как-то много.

— Ты гомофоб? — удивляется Тони, и я вижу, что она смертельно обижена. — Нет, бывают обстоятельства, я все понимаю. Если у тебя девушка другая или парень, тут я хоть могу понять. Или если тебе нравится только вагина, а вагины у партнера нет. Или ты говоришь: котик, это слишком болезненное открытие, я тебя люблю, как ты говорил вчера, но мне нужно время, чтобы преодолеть стереотипы...

— Слушай, Тони, я наверно не преодолею стереотипы, — говорю.

— И все это из-за лишнего члена? Хочешь, я его отрежу? Или ты настолько патологически не толерантен?

— Да, — говорю. — Вот то слово, которое я искал! Я патологически не толерантен, и принимаю себя как есть.

— Может, и я должна быть к тебе не толерантна? — говорит Тони, обиженно поджав губы.

— А ко мне-то почему?

— Ну все-таки ты афроамериканец... и с ограниченными возможностями...

— Что?! — вскакиваю я, и протез подворачивается.

Тони помогает мне подняться, но я отталкиваю ее и бегу к зеркалу. На меня смотрит незнакомое лицо метиса — кучерявые волосы, большие губы, широкие ноздри. Добрый вечер, мистер Эдвард Сноу, снежок. Что ж мы, сука, наделали?!

* * *

За Иваном мы гнались долго, через березняк, через поля. Гнались жестоко, с выдумкой. Он создавал — мы не верили и разрушали. Мы создавали — он не верил и всё лопалось. Боевые роботы, пожары, атомные бомбардировки — вся фантазия комиксов. Но Иван уходил все дальше. А у нас с Тони был приказ — не дать ему добежать до своего матраса и упасть, где бы этот его матрас ни был. Без Скотти нам было тяжело, но все-таки нас было двое, а он — один.

И он конечно был силен, этот русский Иван. Даже не то, чтобы сильнее — изобретательней.

Но в какой-то момент мы поняли, что он теряет силы, а чуть позже он просто побежал от нас — через бурелом, через свой березняк, кусты и подберезовики.

И нам бы догадаться, что тут что-то не так, но он бежал и бежал, и прыгал из стороны в сторону, а мы за ним, потому что он явно знал, куда.

И только когда нога Тони вдруг ушла вниз, и она рухнула по пояс, я увидел это: желтые осенние листья, из-под которых проглядывала ослепительная чернота, словно нефть. Тони тоже это поняла и напоследок вскинула ко мне руку...

И если бы мозг среагировал мгновенно, я бы конечно эту руку схватил и успел Тони вытащить. Но... это была рука не девушки, и не парня. И... нет, не то, что я брезгую. Это как в ванной, в гостях. Тебе надо вытереть руки, а перед тобой три полотенца. И нет ничего страшного вытереть руки любым. И если это гостиница, и все три новые, ты бы кинул ладони в ближайшее полотенце и всё. Но проходит доля секунды, пока мозг взвешивает: чьё оно, это полотенце? Можно ли мне запустить сюда свои чистые руки?

И вот в эту долю секунды Тони ушла в черноту. Гомофобия на уровне мозжечка, мимо разума.

Я только задним числом осознал, что мог кинуть ей руку, но почему-то не кинул...

И тогда я погнался за Иваном чтобы его уничтожить.

За Тони. За Скотти. За Мартина.

А Иван деловито прыгал с кочки на кочку, и я прыгал за ним, и теперь уже понятно, что это самая настоящая черная топь, самое днище юнгера — здесь уже не было листьев на гладкой черноте, а только плоские кружки кочек, все реже и реже.

Наконец Иван остановился и повернулся ко мне.

Кружок, на котором он стоял, медленно уменьшался в диаметре. Я посмотрел под ноги: моя кочка тоже уменьшалась.

Иван огляделся, выбрал кружок побольше и перепрыгнул на него. Я обернулся: назад пути не было — кочки, по которым я сюда скакал, съеживались одна за другой и с хлопком растворялись в черноте, а вместо них появлялись другие.

— У нас в России, — буднично произнес Иван, — эта игра называется «Перестройка». Мы в нее уже умеем играть, а вы нет.

— Сволочь!!! — заорал я, приплясывая на сжимающейся кочке.

И вспомнил, что победить в юнгере можно только архетипами.

— Ты — русский! — заорал я. — У тебя — матрешка и балалайка!

Это немного помогло.

На шее Ивана появилась балалайка, а карманы штанов выгнулись от матрешек.

Иван стал тяжелее, кочки под ним стали таять с двойной скоростью, а балалайка мешала быстро перепрыгивать.

— А зато вы, американцы, тупые! — весело крикнул Иван.

Заклинание оказалось куда серьезнее, чем могло показаться.

Мозг словно выключился: мысли в моей голове выстроились в шеренгу и стали ворочаться медленно-медленно. До боли, до отчаяния, ничего не получалось придумать в ответ!

— А у вас медведи ходят! — закричал я.

Вот это было вообще ошибкой.

Иван расхохотался.

Рядом с ним на кочке появился здоровенный бурый медведь, кочка тут же наклонилась под его весом, и медведь скатился с нее в черную нефть, подняв столб брызг.

И пошел на меня, угрожающе рыча!

В черной жиже зверюга чувствовала себя как дома. И черт его знает, будет ли эта тварь бестелесной, когда до меня доберется.

Но и Ивану не повезло: он тоже свалился с кочки в черную жижу и теперь держался обеими руками за кружок, который продолжал сокращаться.

Впрочем, Ивана это, казалось, не волновало.

— Зря ты это всё затеял, американец, — крикнул он. — Хотел нам нагадить, а теперь сам в дерьме! Посмотри, до чего ты свою страну довел, я уж про мою не говорю. Знаешь, в чем правда, американец? Русских не победить. И русские не сдаются. Вот такие тебе архетипы!

— Есть еще один архетип! — вспомнил я. — Американского ястреба не напугать русским медведем! А русские... русские гибнут геройски!

Медведь обиженно взвыл и исчез. Кочка, за которую держался Иван, продолжала сокращаться.

— Ты забыл еще один архетип! — задорно крикнул Иван. — Это знаменитая русская смекалка!

С этими словами он заливисто свистнул и закричал:

— Белка, Белка! Стрелка, Стрелка!

Я похолодел: к Ивану плыли по воде две собаки. Две мои, черт побери, собаки!

— Протеин! — закричал я. — Шутер! Фу, обратно!

Но собаки меня не слушали.

Они подплыли к Ивану, он ухватился за два собачьих загривка, и два моих корги повезли его вдаль по черной жиже.

— Мои собаки! — закричал Иван весело. — Ты их выбросил, а я подобрал! Я набрал в электронном словаре, как переводятся имена Протеина и Шутера, и теперь это наши космические герои, Белка и Стрелка! Прощай, американец!

Он бойко уплывал на собаках вдаль, а я оставался стоять на кочке, которая всё сокращалась и сокращалась...

— Стой! — закричал я истошно, перепрыгивая на соседнюю кочку и понимая, что осталось мне недолго: — Стой, Иван! Я вспомнил самый последний архетип! Русские слишком много пьют!!!

— О, черт... — негромко сказал Иван.

Он отпустил собак и в обеих руках у него появилось по бутылке водки. Он принялся хлебать из каждой по очереди. Как ему удавалось держаться на плаву — загадка. Когда бутылки опустели, он выкинул их прочь и вдруг зарыдал, обняв собак за шеи.

— Гады вы, — сказал он, заплетающимся языком. — Вот всегда так: вроде всё продумал, а потом выпил — и нету ничего... Суки же вы, американцы... Как я вас ненавижу! Но люблю вас, тварей. И ненавижу, и люблю! Всю жизнь. Дай я тебя поцелую! — он развернул собак в мою сторону, но руки его постепенно разжимались, он погружался в жижу все глубже. — Как тебя звать, братан? — спросил он, едва шевеля губами.

— Эдвард. Эдвард Сноу.

— А меня Иван. Иван Санин. Знаешь что, Эдик... А забирай своих собак, мне уж все равно не удержаться. Забирай, выплывай, и беги к нам, в Россию. Матрац сам знаешь где... Тебя примут... будешь за нас... — голова его поникла.

Но он из последних сил поднял её, сфокусировал взгляд и крикнул:

— Отомсти там... своим... за нас... за всех нас...

И он ушел в глубину.

А я схватил своих собак и поплыл в далекий березняк, с тоской думая, что мне предстоит теперь жить в другой стране, учить чужой язык и ходить в юнгер против своих из маленькой одноместной машины с неудобным низким потолком... И еще мне было до боли, до слез жалко Ивана. Все-таки Иван умел убеждать. Качал как никто.

16 октября 2018

© 2019 Леонид Каганов, Ксения Кабак

Поездка с классом в столицу в научный центр Сколково казалась Захару Попову самым ярким событием его тринадцатилетней жизни. Эту экскурсию класс выиграл на олимпиаде по химии, и в этом тоже была заслуга Захара — ведь именно он отгадал в последней задаче калий. Захара хвалили все одноклассники и даже Лиля Василькова, которая ему особенно нравилась.

Школьникам показывали лаборатории, станки, ученых в белых халатах, красивые графики на большом экране, и все было прекрасно до того момента, когда Захар засмотрелся на робота, стоящего на витрине в стеклянном шкафу, отстал от группы, побежал догонять и распахнул не ту дверь. Это оказалась подсобка: здесь не было света, валялись пустые ведра, строительный мусор, а проход перегораживал стеллаж с колбами и книгами, в который Захар с ходу влетел так, что стеллаж закачался, а одна пыльная колба собиралась даже скатиться и упасть на пол, но Захар ее подхватил. И зря: пробка вылетела, и руки Захара залила густая зеленая жидкость, светящаяся слабым радиоактивным светом. Захар водрузил колбу на место, а руки как мог оттер валявшимися на полу газетами. Но именно с этого момента и начались его злоключения. Словно разом окончилось счастливое детство, и Захар вступил во взрослую жизнь.

Вернувшись домой, Захар долго отмывал руки, и почти отмыл. А потом всю ночь ему снились кошмары: будто мама, учительница химии Анна Германовна и охранник Сколково поймали его, сушили гигантским вентилятором и твердили, что он — самый негодный подросток во всем мире.

* * *

С этого дня, где бы ни появлялся Захар, вокруг творилось сущее безобразие. Трамвай, на котором он с утра поехал в школу, сломался. Когда он вбежал посреди урока, у Анны Германовны взорвалась в руках спиртовка. На завтраке его лучшие друзья, Толик и Павлик, до крови подрались из-за булочек. На контрольной по математике Захар решил помочь Лиле и послал ей правильный ответ. Но в ее смартфоне оказался включен звук, и он запищал так громко, что математик, не терпевший смартфонов на уроках, выгнал ее из класса. На переменке Захар хотел перед ней извиниться, но Лиля ответила, чтоб он не подходил к ней больше, от него одни неприятности.

Дома дела шли не лучше. Всякий раз при его появлении родители теперь почему-то начинали ссориться. Может, они точно так же ссорились и без него, но впечатление складывалось именно такое.

Жизнь Захара превратилась в настоящее мучение. За что бы он ни брался, никому это не приносило радости. Раньше он помогал маме чистить от вирусов компьютер на работе. Вирусов там всегда было много, но он отлично справлялся. Теперь что-то пошло не так — в мамином компьютере стерлась вся база адресов, писем и бандеролей. Весь мамин отдел оказался парализован, и разгневанное начальство перевело маму из руководительницы отделения «Почты России» в простые почтальоны.

В выходные Захар отправился к Толику и Павлику помогать чинить мопед. Но от паяльника загорелся бензобак, а следом весь гараж, и соседние гаражи тоже. Даже примчавшийся на звонок папа Захара не смог их потушить, хотя был начальником пожарной команды и прибыл почти вовремя.

— Знаешь, Захар, — сказал в сердцах папа, оттирая со лба сажу, — я думал, это переходный возраст, но теперь вижу, что ты просто дрянной человек вырос.

Из-за этого случая Захара даже поставили на учет в отдел полиции по делам несовершеннолетних.

Так шли годы. Захар привык к тому, что приносит окружающим сплошные несчастья. Зимой прохожие вокруг него поскальзывались. Летом — наступали в лужи или их окатывали грязью автомобили. У соседей за стеной сломалась дрель. Родители подали на развод, и Захар остался с мамой. Если ему удавалось раздобыть билет на концерт любимой группы, у сцены обязательно начиналась драка. Если шел смотреть футбол — любимая команда неизбежно проигрывала.

В отделе по делам несовершеннолетних он теперь появлялся все чаще и чаще.

— Что ж тебе неймётся?! Что ты творишь? — выговаривал ему майор Калашников.

— Ничего я не творю! – в сердцах восклицал Захар. — Оно само происходит!

— Многих я повидал, но такого говнюка еще не видывал.

Это прозвучало так обидно, что Захар вдруг расплакался, хотя в 17 уже не плачут.