СТЕПАШКА

Вдали за рекой садилось солнце, бросая на пастбище последние серенькие лучи. Становилось зябко, и маленький Степашка придвинулся ближе к костру. Стадо устраивалось на ночлег, Иван и Петр гарцевали, щелкая кнутами и сгоняя скотину в кучу. Степашка глядел на братьев с гордостью. «Заварю им кипяточку, — решил Степашка, — усталые вернутся к костру, а тут им кипяточек...» Он взял чугунок и стал спускаться к реке.

Над рекой стелился туман. Вкусно пахло прелыми листьями и остывающими камнями. Степашка приглубил чугунок в воду и присел на корточки, задумчиво глядя, как река неохотно заползает внутрь. Становилось всё прохладнее, и от того хотелось спать. «Сейчас на минутку прикрою глаза, — подумал Степашка, — и сразу открою». Он закрыл глаза и сразу открыл. Это помогло — спать больше не хотелось. Река осталась такой же сонной, а вода всё не хотела заливаться в котелок. Степашка взял с берега плоскую щепку, и начал загонять воду внутрь. Но та словно стала упругой — шла складками и никак не хотела заливаться в чугунок. Степашка с отчаянием оглядел реку, словно ожидая помощи. И тут вдали показалась лодка. На корме, высоко подняв весло, стоял отец в своей кожаной шапке и тулупе. За ним сидела мать с корзиной, полной лесных шишек. Она призывно помахала Степашке.

— Мама! Папа! – закричал Степашка.

Мама снова приветливо махнула, а отец гулко постучал веслом по воде, словно по земле. Степашка снова глянул на воду – теперь она казалось твердой и непрозрачной, словно застывшая лава, и почему-то белой. Тогда он осторожно поставил на воду ногу, затем вторую, и с топотом побежал вперед. Добежав до лодки, он остановился.

«С братьями скотину пасем, в ночном», — хотел сказать Степашка, но подумал, что это и без него известно. Поэтому просто выдавил:

– Всё ладно у нас.

Родители молчали и смотрели на него с любовью и даже какой-то гордостью.

— Вы куда в ночь? – спросил Степашка растерянно.

— Пора нам, Степашка, — ответил отец с неожиданной серьезностью. – Вы у нас большие. Ивану с Петром по четырнадцать, тебе шестой годик пошел.

— Ты слушайся братьев, Степашка, — добавила мать. – Люби их, береги. Одни вы на свете, братья, беречь вас больше некому. Обещаешь?

Степашка почувствовал, что сердце в груди замерло на миг, а потом забилось как рыба.

— Обещаешь? – повторил за матерью отец.

— Нет! Я вас не отпущу! – закричал Степашка изо всех сил. – Нет!

Он попытался ухватится за лодку, но она оказалась дальше, чем он думал – лишь схватился за воздух и чуть не потерял равновесия. Лодка теперь удалялась, хотя отец всё так же держал весло высоко в воздухе, а мать просто сидела, обняв корзину. Степашка бросился вдогонку, но ноги словно прилипли — сдвинуть их с места никак не получалось.

И в этот миг поверхность реки лопнула как стекло, забурлила, и из воды высунулась огромная, как в сказочной книжке, черная крокодилья морда. И прежде, чем Степашка успел закричать, гигантская пасть распахнулась в полнеба, одним глотком поглотила лодку и исчезла под водой.

Степашка страшно закричал, и вдруг вода под ногами размякла, расступилась и бросилась в лицо. Со всех сторон навалился ледяной холод – словно обрушилось небо и весь мир. Степашка начал тонуть, чувствуя, как мышцы каменеют и перестают слушаться.

Но в этот момент его схватили одновременно за руки и за ноги, рывком выдернули из воды и аккуратно опустили рядом на еще теплую прибрежную глину.

— Ведь чуть не утоп! – раздался над головой испуганный голос Ивана.

— Велено ж было — не ступать от костра ни на шаг! — строго произнес Петр.

Степашка хотел объяснить, что пошел заварить им кипяточка. И про лодку с родителями. И про крокодила. Но рот свело от холода.

— Эвона как окоченел. Неси бедолагу к костру отогревать, — сказал Петр. — А я за чугунком нырну, пока не унесло.

После второй чашки кипятка с ломтиками вяленого мяса Степашка, укрытый двумя куртками, отогрелся, но продолжал сидеть с закрытыми глазами. Братья неспешно толковали у костра.

— Коли батя велел, так тому и быть, — рассуждал Иван. – Думаешь, меня самого не пужает в столицу ехать? Я эту тетку Аксинью и не помню вовсе. А ты помнишь?

— Не-а... – покачал головой Петр.

— Ну и как мне у ней жить, незнакомой?

— Дурной ты, — отмахнулся Петр, — как будешь жить у ней, враз сдружитесь.

— А что там в ремесленном будет – уж и подумать страшно...

— Ученым станешь — я тебе очки скую. — пообещал Петр и показал руками: – Вот такие! У царя таких нету!

Оба засмеялись.

— Тебе хорошо, в деревне остаешься, — снова вздохнул Иван.

Петр с сомнением покачал головой.

— Заладил ахать как девка, — пробасил он с укоризной. – Ты хоть мир поглядишь. А у нас, слыхал, как кузнец своих подмастерьев кнутами порет, коли чего не так?

— Слыхал, — согласился Иван. – Так оно же для разуму. Зато кузнецы всюду нужны. Считай, как портные. Важней кузнеца только мельник. Да только в мельники пути никому нет, если ты не сын мельника. Вот тебе и мировая справедливость!

— Брешешь, — степенно возразил Петр, подкладывая бревнышко в огонь, – есть пути.

— Что ж за пути такие? – с вызовом откликнулся Иван.

— А то сам не знаешь. К Аленке свататься.

— Нужон я ей больно! – отмахнулся Иван. Помолчал и добавил: – Красивая, гордая.

— Я ж не про Аленку, — вздохнул Петр, — я про справедливость твою. Поезжай выучись, манер столичных нахватайся – может, ты-то ей и нужон скажешься... Всё одно ей жениха выбирать придется когда-то. Так иль купца проезжего, иль парня местного.

Оба замолчали. В костре щелкали поленья, да поодаль шумно дышал спящий скот.

— Мы-то ладно, а вот кем Степашка станет? – спросил Иван, переходя на шепот. – Может, правду тогда сказал батя — дурачком растет...

— Цыц! – Петр сделал страшные глаза и многозначительно кивнул на Степашку.

— Спит он, — отмахнулся Иван. – Сам-то чего думаешь?

— Думаю, справедливо мать за те слова отцу затрещину влепила.

Иван с сомнением покачал головой:

— Суди сам: он же до пяти немой был.

— Немой, да с пониманием, — возразил Петр. – Заговорил – и слава богу. А что странный, с водой разговаривает, с песком да ветром, да на свирели свистит – так, может, дано ему что-то.

— Чего дано? – спросил Иван.

Петр пожал плечами:

— Почем мне знать? Все ж разные — даже мы с тобой, хоть двойня. Вот тебе дано было счету большому выучиться, а мне одна лишь грамота далась. Зато я любое полено с удара разрублю, был бы топор вострый. Может, Степашке дано что-то видеть, мал он пока, рассказать не в силах. А что в деревне посмеиваются – так на то мы и братья, чтоб в рыло сунуть за такое...

Степашка не выдержал и шмыгнул носом. Братья сразу осеклись.

— Проснулся, пловец? – спросил Иван. – Кипяточку плеснуть?

Степашка помотал головой и открыл глаза.

— Рассказывай, — пробасил Петр, — зачем ослушался? Чего в реку полез?

Степашка молчал.

— Гляди, — пригрозил Петр. – Всё бате с мамкой расскажем.

Степашка сунул голову в плечи и всхлипнул.

— Испужался... – Иван потрепал его по плечу и заглянул в глаза. – Сам упал или увидал чего?

— Увидал, — кивнул Степашка и сбивчиво залопотал. Про твердую реку, про родительскую лодку, про крокодила...

Иван и Петр не перебивали, лишь переглядывались удивленно.

— Эвона как насочинял, — с уважением произнес Петр, когда Степашка умолк. – Сказочником растешь. Где ж такое видано, чтоб в нашей речке крокодил водился? Тут и рыбы-то крупной не сыщешь, одни раки.

Степашка молчал.

— Если тот крокодил снова высунется, сразу меня зови! – заявил Иван. – Ужо я ему бошку-то снесу напрочь! Как старшой брат обещаю!

— Да какой же ты старшой? — усмехнулся Петр. – Я старшой. Я бошку и снесу.

— Опять ты за свое? – обиделся Иван. – Я старшой и есть, мне мамка ленту на ногу повязала!

— Повязала, — кивнул Петр, — да наутро. А повитуха нас попутала – наверное говорю! Она ж, царство ей небесное, так и вспоминала: первый вышел покрепше, второй послабже.

— Так то я покрепше и был! – обиделся Иван.

— А ты забори! – усмехнулся Петр.

— А заборю! – задорно крикнул Иван и кинулся на Петра.

Оба принялись кататься вокруг костра. Степашка смотрел на них круглыми глазами, и вдруг расплакался в голос. Братья тут же остановились.

— Чего ревешь? – спросил Иван. – Мы ж понарошку.

— Игра такая, кто кого заборет, — объяснил Петр.

Степашка еще долго всхлипывал, и губы его дрожали.

— Вы, — смог он наконец выговорить, — мне оба старшие.

* * *

Иван приехал в село только через три весны. К тому дню Степашка каждый вечер читал родителям вслух последнее письмо Ивана, а к калитке выскакивал на любой шорох.

Иван приехал в полдень. Он сидел верхом на сильном скаковом ящере – породистом, с маленькой головой, размером со Степашкину, на длинной изящной шее. Ящер с достоинством шевелил ноздрями и перебирал на месте лапами, словно брезговал стоять на грязной хуторской земле. Кожаное седло было расшито серебряными нитями, на нем позвякивали бубенцы.

Но Степашка больше смотрел на Ивана. Брат сильно вытянулся и возмужал за эти два года. Одет он был в аспидно-черный кожаный плащ, а на голове его была такая же черная фуражка.

Пока Иван спешивался, обнимал мать, отца и Степашку, из деревни прибежал Петр – как был, в кузнечном фартуке. Братья обнялись, хлопая друг друга по спине что есть силы.

— Больно чем стучишь, — наконец выдохнул Иван.

— Прости, — смутился Петр. — Кольцо кованое...

— Здоровое какое! — Иван уставился на руку Петра. — Вот так гайка. Сам сковал?

Петр потупился.

— Ну, себе из железа, Аленке из золота... Помолвлены мы с нею, вот что...

Иван замер.

— Понятно, — произнес он наконец.

Петр неловко потоптался, не зная, куда девать взгляд, а затем уставился на ящера, который привез Ивана.

— Ишь ты, петербуржская порода! – с уважением произнес Петр, деловито ощупывая лапу, покрытую ровной, будто лакированной чешуей. – Тпру, стоять, скотина! Сразу видать, городской скакун, — объяснил он Степашке. – Разве же плуг такими стройными ногами потащат? Как с балета какого! – Он с уважением обернулся к Ивану. – Твой скакун?

— У друзей взял, — небрежно кивнул Иван.

— А вот подкован скверно, — заметил Петр. – Левая нога еще ход тянет, а правая, глянь, совсем не годна: срединный коготь аж выпадает с обвалка.

Петр со скрежетом пошатал дугу обвалка, показывая, как выпадает коготь, и принялся деловито расшнуровывать подпяточник. Ящер послушно стоял на одной ноге как вкопанный – чувствовалась серьезная выездка.

— Собьешь своему ящеру лапы, вон гляди, какие затиры появились! – укоризненно сообщил Петр, тыча под железную оковку. — Давай-ка, брат, я тебе его мигом перекую!

— А перекуй, коли мастер, — разрешил Иван.

Но отец поднял руку:

— Никаких перекуев! Сперва к столу!

Щи были разлиты по тарелкам, отец кратко сказал молитву, и все, кроме Степашки, чокнулись и выпили по чарке.

— Ну, рассказывай, сынок! – попросила мать.

— Столица, – степенно начал Иван, — она штука сложная. К ней, понимаешь, подход нужен.

— А ты вправду на пушкаря учишься? – не вытерпел Степашка, но отец погрозил ему ложкой – мол, не смей перебивать старших.

— Совершенная правда, — кивнул Иван. – Сперва в реальное училище пришел, да не взяли. Деревня ты, — сказали. Понимания наук, говорят, в тебе нету.

Все ахнули, а Петр даже стукнул ложкой по столу от возмущения.

— Про это ты не писал! – огорчилась мать.

— А оно и к лучшему сложилось, — объяснил Иван. – Спасибо Аксинье Тихоновне: свела меня по знакомству на патронный завод в разнорабочие, чтоб даром угол у ней не занимал. А там приглянулся я управляющему. Толковый, говорит, ты парень, Иван, грех тебе ящики носить. Считаешь быстро, не воруешь, не пьешь. Будешь учетчиком. Ну а под самый пост вызывает и говорит: вот тебе мое ходатайство, ступай с осени учиться в артиллерийское! Чтоб закончил с отличием, да вернулся инженером!

Мать украдкой вздохнула, но Иван заметил.

— Мать, да ты не рада? Туда же по чину крестьян и не берут никогда! Там и стипендия, и обмундирование, и постой с харчами!

— Боюсь я, Иван, — вздохнула мать, — что коли война будет, пошлют тебя на гибель.

— Какая ж война, мать? – удивился Иван. – С кем нам воевать?

— Да уж найдется с кем...

— Это уж дудки! — заверил Иван. – Я, конечно, на службе государевой, да только наш корпус — инженерный. Учим горное дело, металлургию, химию – слыхала такие науки? Пушку лить – оно посложней, чем даже колокол!

Все помолчали с уважением.

— Гордимся тобой, Иван! — сказал отец. –Так и мечтал всю жизнь: будут у меня сыновья, обучу их грамоте сызмальства, средств не пожалею, а там, глядишь, до столичных чинов поднимутся, большую культуру поймут! Спасибо, Иван, оправдал!

— Молодец, — согласился Петр. – Кстати, батя, поздравь и меня: кузнец сказал, что к лету доверит мне...

— Погодь, — осадил его отец, не оборачиваясь. – Скажи-ка мне, Иван, бывал ли в балете, в филармонии какой или другом культурном доме?

— Это уж непременно! – кивнул Иван. – Я на кружок хожу каждую пятницу.

— На кружок? – переспросил отец, недоуменно проведя рукой в воздухе.

Иван обернулся и указал на кожаный плащ, висящий на крюке под фуражкой.

— Вишь, белое солнце на рукаве нашито? – спросил Иван. – То символ свободы и братства. Так наш кружок назван.

— А я думал, то знак пушкарской академии, — удивился Петр.

— Не, брат! – засмеялся Иван. – То особая стать — знак армии Свободы. В таком по улице пройдешь в людный день – могут и в околоток забрать.

— Не понял я, разъясни, — попросил отец.

Иван вытер рот полотенцем и кивнул.

— Расскажу как есть, — начал он. – Столица – она штука сложная. Найдется в ней и хороших граждан, и – скажем так – зверей. И звери эти пьют кровь нашу с вами и хотят нас с земли сжить вовсе.

Мать ахнула.

— Наверное говорю вам! – заверил Иван, вставая над столом. — Пока ты, отец, всю жизнь землю пашешь, другие жируют. Им того и надо, чтоб ты пахал, не разгибаясь.

— Так и мне того надо, — заметил отец.

— Не того тебе надо, отец! – с горечью произнес Иван. – Знаешь, что делается, пока ты гнешь спину год за годом и возишь на рынок продукты за бесценок? Над тобой свора кровопийц-инородцев. Ты живешь в деревянной избе – они в каменных дворцах! Ты пашешь – они жрут бесплатно!

— Постой-ка! – перебил отец, тоже вставая. – Это про кого ж ты толкуешь, не пойму. Уж не про самого ли Государя?

— Ты ж правды не знаешь, отец! – с горечью воскликнул Иван. – Нет у нас никакого Государя. Давно нет, семь лет как убили. Банда убийц нами правит.

Мать тихо ахнула и зажала рот обеими руками.

— Как же это? – отец потряс головой.

— А вот так! — с горечью повторил Иван. – Уж семь лет, как утопили Павла. Страной правит Александр, брат его. А сам Павел знаешь как вошел на престол? Отравил сестру Анну. А та сгноила в темнице своего мужа Николая. То просто звери, которые грызут друг другу глотки, а заодно убивают нас. Устраивают войны, казни, льют кровь и пьют кровь! Они все инородцы, и не успокоятся, пока не перебьют весь наш род! И поэтому никогда не отдадут власть сами! Но мы возьмем силой.

Все потрясенно молчали.

— А кто это – мы? – спросил вдруг Петр.

— Мы, — объяснил Иван, — это армия Свободы. Нас — миллионы. Свобода от власти, свобода от рабства, свобода нашей великой культуры от всех чужих культур! Понимаете?

Иван обвел семью пылающим взглядом.

— Вот же твари какие! – с чувством произнес Петр. – А мы-то ничего и не знаем в глуши!

Отец сел за стол, задумавшись.

— Не знаю, — произнес он, наконец. – Я простой крестьянин, грамотам не обучен, в столицах не жил, в театрах не был, свободы не видал. А вы, сыновья мои, толковые парни, вам теперь и рассуждать. Да только одно я понять силюсь: что ж ты делать-то надумал, Иван?

— А мне думать много не следует, — ответил Иван. – Пусть комиссар Михаль думает, а я встану на борьбу за всех наших братьев, как наступит срок. Мы захватим почту и казармы, захватим арсеналы и возьмем оружие. И не остановимся, пока не сбросим зверей, что сидят у нас на шее.

Он повернулся к Петру:

— Скажи, Петр, пойдешь со мной в ополчение?

— Я пойду! – закричал Степашка. – Возьмите меня!

Все рассмеялись, и Иван потрепал Степашку по голове.

— Степашка, большой ты сорванец вымахал! Я ж тебе из города трубу медную привез! Полно тебе свирель слюнявить, учись на трубача!

* * *

Стояла теплая осень. Отец чинил во дворе крышу хлева, а мать ушла в поле вязать снопы. Степашка увязался за нею, да так утомил своей трубой, что она велела ступать к дому. Не доходя до хутора, Степашка услышал топот скакуна и кинулся со всех ног. Когда он влетел во двор, Петр слезал с ящера, привязывая его к воротам – это означало, что ненадолго. Был он не в кузнечном фартуке, а в расшитой рубахе. Степашка бросился к нему, но отшатнулся: лицо у Петра было словно каменным.

— Ступай, играй, — мрачно сказал он, — мне с отцом переговорить следует.

Отец слез с крыши, вытирая руки тряпицей, и тоже кивнул Степашке – иди, мол, раз брат сказал.

Степашка ушел за калитку. Но играть там не стал – обогнул забор, через дыру, заросшую папоротником, пробрался к дому с задней стороны, откинул дощечку, прибитую одним гвоздем, и через свой тайный земляной лаз прополз под венцами в подпол. Здесь у него была своя тайная комната: лежал старый тюфяк, набитый трухой, висел на щепке мешочек с сухарями, и повсюду валялись игрушки, которые он плел из листа плавуна, раздирая его на тонкие волокна. Но сейчас ему было не до игрушек. Степашка прополз на середину подпола и принялся слушать, о чем говорят в доме.

Грубые щели в досках нарезали солнечный свет на тонкие спицы, в которых кружились пылинки. Если смотреть вверх, попривыкнув, можно было даже различить тени расхаживающих по дому. Но Степашка точно знал, что его сверху увидеть никак не получится. Петр расхаживал взад вперед без цели – он никогда так не делал.

— Головорезы! — повторял Петр. – Звери! Главный у них комиссар Михаль, а с ним Иван наш – на ящере, с маузером и саблей. Говорят, лично головы рубил судье да жене его!

— Не поверю, что наш Иван на такое душегубство пошел, — отвечал отец.

— И я бы не поверил! – вскричал Петр. – Да опознали его.

Отец потряс Петра за плечо.

— Ты не шуми, ты расскажи, что происходит-то.

— Сам толком не знаю, — мрачно кивнул Петр. – Началось там у них в столице — студентов, кто на площадь вышел, картечью посекли. Сам Его Высокоблагородие генерал Юрский велел пушки выкатить, да залпом смел подчистую. А дальше собрались повстанцы, озверели и взяли царский замок, Государю Александру голову отрубили. На улицах стреляют, бунт, голод.

— Горе-то какое, — тихо ответил отец и сел на скамью.

— А теперь повстанцы к нам в район нагрянули и чинят зверства. Мы с мужиками были в уезде, там одно пепелище. Ярмарки нет больше, стоит плаха, и головы рубленные на кольях висят. И знаешь, чьи головы? Пожарный Ефим с сыновьями. Глава управы Гаврила-старик, царство ему небесное, справедливый был. А рядом – судья Устин, и жена судьи. За ними голова купца оружейной лавки, да булочника Саввы – уж кому он мешал, толстяк? И так вся площадь до самой почты колами уставлена, а сама почта сгорела... Говорят, как бандиты пришли, пожарный Ефим с главой на почте заперлись и отстреливались до последнего, всех их убили. Неделю грабили, пока не подтянулась армия освобождения Его Высокоблагородия генерала Юрского, выбили бандитов комиссара Михаля из района. В общем, отец, там от Его Высокоблагородия приехал порученец, собрал всех мужиков и велел идти в армию Освобождения. Не задавим зверей сейчас, подвезут они пушки с Поморья – тогда конец и нам всем и всему краю. Что скажешь, отец? Пойдешь край спасать от бандитов? Я иду, вся наша кузня идет, все мужики деревенские. Его Высокоблагородие генерал Юрский издали указ, что будет казнен по военному закону каждый, кого уличат в связи с бандой.

Отец покачал головой.

— Вот что скажу тебе, Петр. Я простой крестьянин, грамотам не обучен, да жизнь долгую прожил. Уж не ведаю, чья там правда, да только пусть Юрский с Михалем сами меж собой подерутся. А наша забота крестьянская — землю пахать, а не правду искать.

Петр покачал головой.

— Не понимаешь, отец. Победят бандиты – и конец родной земле.

— Земля что трава, — возразил отец. – Сапогом по ней пройдись, наутро встанет. Выжги – по весне вырастет. Уж и под басурманами сидели, и мзду платили, и какие только полчища по нашей земле не ходили, да всё одно сгинули без следа, а мы остались. Кто землю пахал – тот и ныне пашет.

— Не прав ты, отец, — ответил Петр. – Сильно не прав. Один землю пашет, другой в земле лежит, и не угадать с кем окажешься.

— На всё божья воля, — пожал плечами отец. – Ты большой уже, Петр, решай сам. А мне хлев чинить надо — за меня его никто не починит.

Петр кивнул.

— Тогда, отец, дай мне скакунов для ополчения – если не всех трех, то хоть пару.

— А землю чем я пахать стану?

— Так не будет земли иначе.

Отец сурово взял его за плечи.

— Тебе, Петр, твой генерал съел мозг спинной, а взамен свой уложил. Тут понять пора, что раз время пришло лихое, то покой не настанет, пока земля трижды кровью не умоется. И тебе не умывать ее следует, а скакать домой на мельницу, грузить Аленку в телегу, да мельника с женой, и катиться подальше из наших краев, пока смута не уляжется. Потому что нам с матерью от тебя нужны не головы врагов, а внук или внучка.

— Нет, отец. Прости, не указ ты мне сейчас. Как я людям в глаза смотреть стану? Пойду в ополчение.

— И я!!! – закричал Степашка изо всех сил, а затем вытащил из-за пазухи свою медную трубу и затрубил пожарную тревогу, как учил его когда-то добрый толстый Ефим.

* * *

Степашку конечно Петр с собой не взял – махнул рукой и ускакал. Степашка побежал за ним бегом и бежал изо всех сил. Но куда пешему за ящером? Степашка всё бежал и бежал через леса и поля, и остановился только когда понял, что пыль улеглась совсем, и теперь не понять, куда уехал Петр.

Впереди расстилался дальний луг – Степашка тут бывал редко, место считалось болотистым и нездоровым. Над хвощами носились крупные стрекозы. Вечерело. По болоту плыл туман и пахло невкусно: сыростью, гнилью, далекой гарью, да еще бог знает чем. Со всех сторон подступал холод, и Степашке снова захотелось спать. Он вошел в лес, забрался на дерево, снял пояс и крепко привязался к ветвям, чтоб не упасть во сне. Сейчас закрою глаза, — подумал он. – только на минуточку. И сразу открою.

Он закрыл глаза, открыл снова, но ничего не изменилось. Хотя спать больше не хотелось. Степашка огляделся. Впереди до самого горизонта темнело болото, поросшее остроголовником. На концах длинных стеблей в вечереющем воздухе покачивались коробочки с семенами, и от каждого дуновения окутывались дымом — сорили тонкой пыльцой.

Степашка пригляделся – и вдруг с ужасом понял, что это отрубленные головы, насаженные на шесты. Но вот чьи – было не разглядеть отсюда, с верхушки дерева. Тогда ремешок, которым он был привязан, тихо растворился в воздухе, а сам Степашка невесомо приподнялся вверх и заскользил к болоту, ниже — над самыми зарослями. Шесты замелькали перед глазами, и вдруг он увидел голову пожарного Ефима – тот глянул на Степашку и грустно подмигнул: мол, такие мои дела, брат, а вот ты лети, тебе удача пригодится. Следом замелькали односельчане, знакомые и полузнакомые – все, кого он за свою жизнь видал на ярмарке, на Совете, в кузне, в трактире. Степашка летел к горизонту, а болото не кончалось, и головы качались на шестах. Теперь стало видно, что из голов по шестам стекает кровь. Только она была почему-то черной. Кровь лилась ручьями из отрубленных голов, и наполняла болото аспидно-черной масляной водой, которая пахла едко и пронзительно. Болото бурлило и словно всасывало черную кровь вниз, под землю, а та всё лилась и лилась, и болото не успевало ее прятать.

Вдруг Степашка увидел голову мамы, а рядом — отца. Они смотрели на него с любовью, но лица их были темными и закопченными.

— Мама! – отчаянно крикнул Степашка, протянул руку и коснулся ее лица.

И как только коснулся – пальцы ударило током и коротко вспыхнула синяя искра. А от нее вдруг вспыхнуло всё вокруг: ярко и гулко запылали шесты, головы, и сама черная вода болота. Огонь был жаркий и нестерпимый, как в кузне у Петра. И как только Степашка подумал о кузне, всё пространство над болотом и шестами до самого неба наполнилось тучами чудовищных железяк, похожих на его медную трубу, да только много сложнее. Свернутые узлами блестящие трубки, заслонки, клапаны и поршни – и всё это беспрерывно двигалось, гудело, щелкало и стреляло. Железяки наполнили всё вокруг, их казалось больше, чем шестов с головами, потому что они висели друг на дружке от земли до неба без просвета, словно орехи, насыпанные в корзину. И они не были медными, и не были железными, а блестели как серебро.

Степашка с ужасом смотрел, как каждая из них раз за разом наполнятся черной водой из болота, а та вспыхивает в металлических трубах ослепительным огнем, и звучит музыка. Эта музыка была словно собрана из бесконечного хора щелчков и вспышек, но она была музыкой. Наверно самой страшной и самой торжественной музыкой, какую только можно придумать. Вот только запомнить ее Степашке не удавалось никак. Но он чувствовал, что в этой музыке собран весь смысл жизни – и его, и родных, и односельчан, и всего мира.

А потом черная вода болота начала потихоньку иссякать. Жуткие механизмы принялись по одному замирать со скрежетом и тут же таяли в воздухе, пока не исчезли все до единого. Внизу, где раньше плескалось болото с шестами, теперь осталось безжизненная земля — ровная и выжженная. Она остывала от пламени и громко потрескивала.

Степашка почувствовал, что воздух его больше не держит, и полетел вниз.

Он очнулся, повиснув на пояске между веток, и похвалил себя, что догадался так удачно привязаться на ночлег. Голова гудела от пережитого кошмара, поэтому он не сразу понял, что продолжает слышать потрескивания: где-то далеко за лесом, где вставало солнце, ритмично щелкали выстрелы.

Степашка слез с дерева и побежал к дому бегом, чтобы немного согреться. На болото он старался не оглядываться – ему казалось, что оно всё еще покрыто частоколом отрубленных голов и залито черной маслянистой кровью.

* * *

На подходах к хутору явственно чувствовался запах гари – словно утренний туман сменился дымом. Степашка, тяжело дыша, выбежал на косогор – и вздрогнул. Дома не было. Там, где был дом и сарай, теперь дымилось черное пепелище. А у пепелища стоял Иван. Он прижимал к груди фуражку и неотрывно смотрел на тлеющие угли.

Степашка тихо подошел и встал рядом. Сперва ему казалось, что Иван его просто не замечает, а потом заметил, что взгляд Ивана стеклянный, а рот беззвучно двигается и шепчет. Тогда он проследил, куда смотрит Иван, и увидел между бревен два обгоревших тела. Да и не тела уже, а просто кучи углей, над которыми дрожал от жара обрывок маминого платка, невесть как уцелевший.

— Звери, — произнес Иван странным надтреснутым голосом. – Ты понимаешь, они же звери!

Он вдруг обернулся, хищно схватил Степашку за плечи и потряс, заглядывая в лицо.

— Это звери, звери! – твердил Иван, и из стеклянных его глаз катились слезы. – Ты понимаешь, что они сделали?

Степашка помотал головой, хотя понимал. Иван отпустил его и снова уставился на дымящееся пепелище.

— Пришел вчера один из отрядов этого чудовища, генерала Юрского, государевы холуи, — бесцветным тоном произнес Иван. – Меня искали, первого помощника комиссара. Да не нашли. Тогда заперли родителей в доме, подпалили и ушли. Чтоб меня наказать. Но ничего, — сказал Иван, — я их накажу...

Степашка молчал – ему казалось, что продолжается сон: он сейчас закроет глаза на минутку, и сразу откроет, а за это время пролетит кошмар, умчится, и всё изменится – он проснется на дереве, в воде, в кровати, под полом – но только не здесь.

— Вот скажи... — Иван повернулся к Степашке. — Ты понимаешь, почему мы их отстреливаем как бешеных тварей? Разве звери, способные сжечь наших отца и мать, заслуживают что-то, кроме смерти?

Степашка закрывал глаза и открывал снова, но кошмар не исчезал. Тогда он вынул из-за пазухи трубу и затрубил пожарную тревогу – но безнадежно, тихо-тихо: чтобы лишь обозначить тон, не сорвав ноту.

— Пойдем, Степашка, в отряд, — сказал Иван и взял его за руку.

Но уйти они не успели. Вдалеке послышался топот, и из-за холма стремительно выбежал ящер. Наездник спрыгнул на ходу, бросив поводья и в три прыжка оказался перед ними — это был Петр, в руке он держал топор.

Иван медленно отпустил руку Степашки и засунул ее в карман плаща, всё так же продолжая смотреть на дымящийся пепел. На Петра он даже не оглянулся. Петр тоже сделал вид, что не заметил брата. Он подошел к дымящимся углям и долго смотрел на них.

— Точно, наш дом спалили, — пробормотал он. – Господин урядник сказал, что за деревней на хуторе дом врага ликвидировали, я сразу отпросился и поскакал... Где ж теперь отец с матерью жить станут?

Степашка всхлипнул.

Петр перевел взгляд на него, затем на Ивана.

— А ты никак к зверям в ополчение подался? – спросил Иван медленно.

— А ты всё бандитствуешь, мокрица? – в тон ему ответил Петр. – Из-за тебя ведь дом родителей сожгли!

— Ваши ведь сожгли, генеральские, — жестко сказал Иван.

— Может, и наши, — согласился Петр. – Да из-за тебя.

— Может из-за меня, — ответил Иван, — да с живыми стариками.

Петр сперва не понял – лицо его на миг стало по-детски растерянным. Но когда Степашка всхлипнул снова, а Иван молча кивнул вперед, он всё увидел. Топор выпал из его рук, Петр зарыдал, сделал пару шагов по гари, перекрестился и упал на колени.

Иван молча наблюдал за ним.

— Понял теперь, — спросил он, — с какими зверьми связался? Заживо сожгли.

— Нет, — тихо сказал Петр, не поднимаясь с колен, — наши не могли. Они же верующие! Они не знали, что родители в доме, думали пустой!

— Знали.

— Да это ваши сожгли! – закричал Петр. — Комиссар Михаль! Точно, он!

Иван молчал.

— Точно комиссар Михаль! – повторил Петр.

— Комиссар Михаль, — прочеканил Иван, — вторые сутки в станице на полустанке принимает эшелон пушек с Поморья. Через два дня зачистим от государевой гнили все районы.

Петр молчал.

— Еще раз предлагаю, — сказал Иван, — пойдем к нам в отряд, Петр.

Петр покачал головой.

— Нет вашего отряда, — сказал он. – Армия Его Высокоблагородия поутру за лесом перебила вашу банду вместе с комиссаром Михалем.

— Брешешь, — спокойно ответил Иван. – Отряд дозорный перебили. А всю армию Свободы Юрскому не перебить. И такие, как комиссар Михаль, не могут погибнуть – он и тебя и всех нас переживет. Так что последний раз предлагаю: пойдем к нам, Петр.

— Хватит с меня, — ответил Петр. – Воюй сам. Я пойду на мельницу. Как отец велел.

— Нету больше отца, — сказал Иван, – идем с нами.

Петр покачал головой, а затем грузно поднялся и принялся стряхивать пепел со штанин.

— И мельницы нету, — сказал Иван.

Петр замер.

— Что? – переспросил он.

— Что слышал, — грубо ответил Иван. – Не хотел говорить, да сами виноваты. Вчера отряд сопротивления ездил муку реквизировать. А мельник заперся и стрелять начал. Время военное. Ребята серьезные. Сам виноват.

Петр молча смотрел на брата.

— Что смотришь? – не выдержал Иван. – Не было меня там! Я с комиссаром Михалем был в станице.

— Где Алена? – спросил Петр.

Иван покусал губу.

— Никого не осталось, я спрашивал. Порешетили из винтовок всё насквозь, муку взяли, мельницу сожгли. А чего он думал — стрелял по ребятам из обреза с чердака?

Петр посмотрел на Ивана.

— Мы с Аленой ребенка ждали, — сказал он совсем тихо. – Вы же звери?

— Звери – это когда стариков заживо сжигают. А когда в нас стреляют – мы не звери, мы отстреливаемся.

— Беременную? Жену мою? – тихо повторил Петр.

— Последний раз предлагаю, — сказал Иван. – Пойдем с нами в отряд. Три брата, никого у нас нет: я, ты, Степашка.

— Три брата? – переспросил Петр яростно. Он вдруг молниеносно поднял топор и бросился на Ивана. Резко хлопнул выстрел, и заложило уши. В наступившей тишине Петр неловко завалился назад, осел на землю и выронил топор.

— Вот и всё, — сказал Иван, вынимая дымящийся маузер. – Пойдем Степашка.

Но в этот момент Петр взмахнул рукой и кинул топор прямо Ивану в грудь, в сердце – легко, как год за годом кидал в своей кузне молот на наковальню. Остро хрустнули ребра, Иван крякнул и рухнул замертво.

Степашка изо всех сил зажмурил глаза, чтобы проснуться, но услышал слабый голос Петра.

— Степашка, — звал Петр слабо, — Степашка...

Он открыл глаза.

— Степашка, это важно, послушай... – сказал Петр одними губами. – Садись на скакуна и лети за лес – на старую просеку, там отряды Его Высокоблагородия... Скажи... – Петр судорожно схватил губами воздух — Скажи, что на станице разгружают пушки... Если не задавить – всё пропало. Скачи... Скажи нашим... Не успеешь – пропадет всё...

— Брат! – закричал Степашка, но Петр дернулся и замер.

* * *

Степашка скакал по полю на ивановском скакуне с бубенцами. В ушах свистел ветер и словно бы выносил все лишние мысли. Степашка старался не думать вообще ни о чем. Когда чувствовал, что это не получается, вынимал из-за пазухи трубу и громко трубил пожарную тревогу.

Небо темнело и затягивалось тучами, вскоре хлынул дождь и насквозь промочил рубаху. Скакун несся вперед, он был разгоряченный и бодрый. Степашка пытался спрятаться от ветра за тонкой шеей скакуна, но вскоре заледенел окончательно. Кровь замедлилась и смертельно захотелось спать.

«Сейчас на минутку прикрою глаза, — подумал Степашка, — и сразу открою». Он закрыл глаза и сразу открыл. Спать больше не хотелось, хотя дождь продолжал лить, а небо становилось всё темнее. До старой просеки оставалось версты три, дорога вышла в чистое поле меж двух лесных дубрав, но вдруг сбоку раздался грохот, и поле словно засыпало мелким гравием. Степашка обернулся и увидел вдалеке две небольшие пушки – он никогда не видел пушек, но сразу понял, что это они. Они стояли, спрятанные в кустах у дальней обочины, из одного ствола поднималось облако дыма, а вокруг суетились фигуры.

Степашка снова выхватил свою трубу и протрубил пожарную тревогу. А как только смолкла последняя нота, небо потемнело окончательно, и то ли ударил гром, то ли выстрелила другая пушка — и мир взорвался.

Степашка чувствовал, что лежит на земле, но было совершенно темно, как самой глухой ночью. Он чувствовал всем телом, как дрожала земля от удаляющегося топота ящера – тот несся вперед, и шаги его потихоньку стихали вдалеке.

«Картечью посекло» — вспомнил Степашка фразу, слышанную невесть от кого.

Он сел и пошарил вокруг себя в поисках трубы, но вдруг нащупал в траве голову скакуна – маленькую, круглую и липкую.

«Вот так дела, — подумал Степашка. – Ящеру моему сорвало голову картечью. Хорошо, что у всех ящеров мозг в спине – без головы он еще проживет долго, проскачет пару миль, пока не сляжет от кровопотери. Бог даст, весть про пушки донесет куда надо — так волю брата и выполню...»

А потом Степашка подумал, что ящер-то про пушки сам ничего рассказать не сумеет, а записки при нем нет. А значит, и смысла нету.

А потом сообразил, что смысла нет вообще – вот же они пушки, давно выгружены, расставлены по кустам, и уже стреляют.

А потом еще раз ощупал предмет в траве, и понял, что это голова не скакуна, а его собственная, Степашкина голова: с развесистыми хрящами ушей, мягким еще налобным гребнем и совсем еще детскими щёчными пластинками. Кровь лилась сквозь пальцы, и Степашка вдруг понял, что так и надо, что именно так было задумано и устроено: чтобы век от веку лилась кровь и уходила глубоко-глубоко в землю, как в том сне, и чтобы там смешивалась с кровью братьев и родителей, и получалось большое-большое болото черной крови. А когда-нибудь после всё сгорит в железных кузницах. И снова всё повторится по кругу.

сентябрь 2015